Умная, сделанная с большой изобретательностью и, зачастую (в нужных местах), зловещая лента все же получилась чересчур, если можно так выразиться, продуманной и гладкой. Это был ужас стильный, но без признаков искренности. Работа чертовски хороших профессионалов, знающих свое дело, но явно считающих то, что они делают, полной чушью, которую не стоит воспринимать серьезно.
Одной из причин колоссального успеха «Шоу Вертуна-Болтуна» явился его знаменитый издевательский юмор, который являлся наиболее примечательной чертой личности как самого Вертуна, так и еженедельного получаса его передачи. Смотреть шоу могли люди любых возрастов, поскольку шутки там присутствовали самых разных уровней. Шутки понятные только посвященным, детские шутки, глупые шутки, умные шутки… какие угодно. Уайетт умел отпускать их, как никто другой.
Но отчасти тот же самый дву— и даже трехсмысленный подход сказался и на их подборке кадров для «Полночь убивает» да так, что в конце концов это начинало раздражать. Собрался делать фильм ужасов, так и делай его, проклятого, как следует. И не нужно никаких там многозначительных подмигиваний или моментов, которые как бы говорят: «Но ведь мы-то с вами выше этого, верно?»
Когда Уайетт подсунул мне альбом Амбо и сказал, что, по его мнению, мы должны сделать «П.У.» «в том же духе», мне показалось, он имеет в виду зловещий, нервный дух Европы двадцатых и тридцатых: «Кабаре», Отто Дике, Бруно Шульц. Но то, как он перетасовал мою работу с работой Фила, скорее говорило о его намерении создать современный film noir, посредственный фильм категории "В" для думающих людей. Да к тому же и начало получилось неплохим — спокойным и нежным. Вида детских пальчиков без ногтей было вполне достаточно для того, чтобы в душе зазвонили маленькие тревожные колокольчики. Вы уже были готовы к тому, что сейчас появится что-то совсем не столь приятное. Но оно все не появлялось. Только умелый монтаж и переходы с одного эпизода на другой. Мы бы с легкостью могли воспользоваться этим для завершения работы Стрейхорна, но ведь я-то знал, насколько все можно сделать лучше.
На телевизоре лежали еще три кассеты. На первой были запечатлены мальчишки на велосипедах, которых я снимал сегодня днем, парнишка-гамбадист и дебильный Уолтер. Я сунул ее в видик и некоторое время наблюдал, как они раскатывают на экране. Этот самый Гамбаду трижды просил меня снять их. «Вы только снимите нас и все!» Где же он подхватил это слово? Но после просмотра кассеты Вертуна-Болтуна, этот вопрос уже не казался столь важным. У меня были более серьезные темы для раздумий.
Знаете, как это бывает, из-за чего-нибудь нервничаешь и берешь вещи, а потом снова кладешь их на место, совершенно не отдавая себе в этом отчета? Вот то же самое случилось и со мной, только моя нервозность проявлялась в том, что я вынимал кассеты из видика, посмотрев секунд пятнадцать, не более, а потом вставлял новую. Это казалось глупым, но почему-то необходимым. Я думал, но нервничал и хотел занять и руки, и голову. Некоторое время это помогало, но нервозность все нарастала, и в конце концов я включил два других телевизора и подключенные к ним видики.
В комнате царил самый настоящий разгром. Саша каждый день ворчала по поводу того, в какой хламовник превратилась ее уютная гостиная, и я обещал, что обязательно уберу ее, но так и не собрался. Книги, записи, видеокассеты, одежда. Небольшие горки, возвещающие: «Пока мне это не нужно, но в любой момент может понадобиться, так что пусть лежит». Еще одним столь же невообразимым лентяем был Макс Хэмпсон. Он всегда любил шутить по поводу того, как ему удается увильнуть…
«Макс!»
Где же та кассета? Я искал ее, искал все более отчаянно, в истерике и, в конце концов, уже со смехом, потому что так чертовски хотелось ее найти.
«Да она же на чертовом телевизоре, идиот!»
Одна из трех, которые я уже видел там раньше. На ней даже было написано мое имя. Мои руки так торопились вытащить ее из коробки, что пытались и вытрясти ее, и вытащить одновременно. Я даже поймал себя на том как, вставляя ее в видик, приговариваю: «О, да! Да! Да!».
Званый вечер. Перемотка. Приветствия. Перемотка. Еще. Гости разговаривают. Едят. Камера на Саше, кладущей в рот кусок торта. Вот оно. Вопрос: «Как, по-вашему, из чего сделан этот торт?» Она пожимает плечами и продолжает есть. Переход на Доминика Скэнлана. «…и больше ни-капли!» Все смеются. Камера панорамирует на Макса, и через мгновение становится заметно, что с ним неладно, и он теряет сознание.
Прежде всего, я и сам не понимал, зачем сохранил эту запись, но, тем не менее, она была передо мной. Я перемотал пленку назад и просмотрел еще раз, поставив счетчик на ноль в том месте, где появляется Макс, и мы видим то, что с ним произошло.
Сколько я просидел так, раз за разом просматривая одно— или двухминутный отрывок? Сколько раз пересмотрел его к тому моменту, когда тихий знакомый голос внутри наконец произнес: «Мы хотим эту сцену. Она нам нужна»?
Я не знал ответа на эти вопросы, но самым тревожным был вопрос, почему же не нашлось другого протестующего внутреннего голоса. Мы были единодушны. Воспользоваться агонией Макса Хэмпсона, чтобы сделать картину лучше? О'кей.
Какие доводы в пользу этого я смогу привести? Какое внушительное оправдание будет убедительно? Макс все еще оставался в больнице, но с каждым днем ему становилось все лучше и лучше. Если Спросоне можно верить, то, что я заснял его приступ, может даже вылиться в его спасение. Она советовала мне не огорчаться, поскольку это было сделано ради проекта, и если в конце мне удастся свести все это воедино, мои больные друзья выздоровеют.
По-моему, звучит вполне разумно и честно, скажете нет? Немного прагматизма еще никому не вредило, особенно если в конце концов никому не было причинено никакого вреда.
Мы проводим свои жизни, учась рационализировать наше несовершенное поведение, но вот что я вам скажу: на самом деле все сводится к трем степеням чувства вины.
Когда вина невелика, мы можем сунуть ее в карман и весь остаток дня просто не думать о ней. Не сделал уроки? Забыл написать письмо матери? Позвонить? Сварить вкусный суп, как собирался? Пропади оно пропадом — день и без того был трудным, так что с тебя хватит.
Вина средней величины в карман уже не помещается и ее приходится носить в руке, как неудобную железную гантель, или, когда дело действительно плохо, как какую-то отчаянно извивающуюся тварь. Мы каждую минуту ощущаем, что она здесь, и все же находим возможность перехватить ее поудобнее или переложить тяжесть в другую руку. Завел любовницу и стал менее любезен с супругой потому, что тратишь слишком много энергии на эту новую любовь? Купи этой своей прежней возлюбленной какой-нибудь до смешного дорогой, тщательно продуманный подарок и, сколь бы мало времени вы ни проводили вместе, будь настолько страстен и внимателен, чтобы аж светился в темноте.
Крупногабаритная вина либо расплющивает тебя, либо так прижимает к земле, что ты в любом случае обездвижен. Такую тяжесть не переложишь поудобнее. И выбраться из-под нее нет никакой возможности.
Так и получилось с Филом, я уверен. Особенно после того, как он пренебрег советом Спросони и снял эпизод, приведший к смерти Мэтью Портланда и остальных.
Я же столь сокрушительной вины по поводу включения сцены с Максом не чувствовал, поскольку ничьих советов не отвергал, и мои намерения на девять десятых были предельно честными. Да, я хотел выполнить работу оригинально и творчески, но разве то же самое не было моей целью всегда и во всем? Что тут было нового и что изменилось к худшему? Это вовсе не было похоже на то, как если бы я нашел сокровища и, наплевав на помогавших мне друзей, решил бы оставить их себе.
Кроме того, именно Спросоня велела мне сделать хорошую работу. А после того, что случилось со Стрейхорном, я ой как опасался ей перечить!
Я вообще очень много думал о Спросоне. Реальна она или нет Хороша она, плоха или действительно ангел? В чем я был уверен, так это в том, что она могущественная волшебница Воспоминание о ее руках, лежащих на выпяченном животе, и о начавшем изливаться из него мгновение спустя молочно-белом свечении я, наверное, прихвачу с собой в могилу. А кроме того, эти ее появления и исчезновения, загадочные взрослые замечания, сменяющиеся детским лепетом, почти прекрасным в своей невинности — если только все это происходило на самом деле.
Я пришел к заключению, что, будь Спросоня какой-то разновидностью злого духа, она бы в точности объяснила мне, как следует снимать эту сцену, поскольку, по логике вещей, она хотела бы видеть ее именно такой, сделанной как надо. Но она ни разу не дала мне никаких указаний по поводу того, как именно следует ее делать, почему я и склонялся к мысли, что она находится на стороне сил добра или, по крайней мере, нейтральна.
* * *
Людей часто удивляет то, как я работаю. Обычно, стоит мне найти искомую идею, я все откладываю и выхожу из-за стола. Естественно не тогда, когда дело происходит на съемочной площадке, но вот когда я писал стихи или сценарии, найдя подходящую метафору или решение проблемы, то просто тут же вставал и выходил из комнаты, вместо того, чтобы занести на бумагу найденный ответ и продолжать работу. Может быть, это и своего рода суеверие-мол, не проси богов о большем — или просто потакание своим желаниям, сам не знаю.
Вот и в тот день тоже, едва получив, что хотел, и поняв порядок, я вышел из дому с пустой головой, зато с колотящимся сердцем. Что скажут Уайетт и Саша, когда я изложу им эти идеи? А может, мне стоит просто продолжить работу, сделать так, как считаю нужным, а потом показать им готовый результат?
Был ранний вечер. Нежный персиковый свет и спокойный воздух будто говорили: иди, прогуляйся и насладись нами. Белый мощеный тротуар все еще излучал дневное тепло, и на мгновение это напомнило мне о временах, когда я был сотрудником Лесной службы в Орегоне и боролся с пожарами. Первое, что нам велели сделать, так это купить по паре очень толстых сапог из натуральной резины. Во время пожара почва в лесу сильно раскаляется, и если вы плохо защищены…
— Эй, приятель!
Я так углубился в воспоминания о раскаленной огнем земле Орегона, что не сразу обратил внимание на тех, кто меня окружил.
4
Это были те самые велосипедисты, которых я видел в парке днем — похоже, все до единого, во главе с Гамбаду, на раме черно-желтого «ВМХ» которого снова восседал маленький Уолтер. А, привет! Ребята, вы что, живете где-то поблизости?
Мальчишки лукаво переглянулись. Живут они вовсе не здесь, но кто же первым выдаст эту информацию? Гамбаду.
— Нет, приятель, просто в прошлый раз мы проследили за тобой, а ты нас даже и не заметил! — Эти слова вызвали множество смешков и кивков — то ли мальчишки были хорошими сыщиками, то ли я был полным растяпой.
— Так, значит, вы поехали за мной и с тех пор поджидали здесь? Зачем?
У Гамбаду было приятное лицо, дружелюбное и открытое, но некоторые из его приятелей, как черные, так и белые, производили впечатление людей подловатых и бесчестных. Стоило мне попытаться встретиться с ними взглядом, они или тут же отворачивались, или отвечали одним из этих «да-пошел-ты!» косых взглядов, которые так здорово получаются у подростков.
— Наверное, мы хотим, чтобы ты кой-куда с нами сходил.
— Кой-куда? А куда именно?
— Да здесь рядом. Всего пара кварталов. Хотим тебе кое-что показать.
— И что же?
На голове у него красовалась надетая задом наперед черная бейсбольная кепка с надписью «Голосуй за Демократов».
— Слушай, приятель, остынь. Никто не собирается тебя грабить. Просто покажем тебе кое-что и все. Лады?
— Не думаю.
Мимо медленно проехала машина. Никто даже головы не повернул.
— Тогда Уолтер сейчас тебе кое-что покажет. Может, тогда ты захочешь пойти. Давай, Уолтер.
Мальчик с трагически круглым необычным лицом слез с велосипеда и заковылял по улице. Отойдя футов на десять, он вдруг оторвался от тротуара и взмыл в воздух. Помните все эти религиозные полотна эпохи Возрождения с возносящимися к небесам святыми? Вот на что это было похоже. Сначала мы слышали, как Уолтер с шуршанием скользит сквозь листву деревьев, а потом увидели его большой силуэт на фоне калифорнийского неба.
Дитя в небе.
Гамбаду сунул два пальца в рот и издал громкий долгий свист. Уолтер, как почтовый голубь, тут же начал спускаться обратно к земле, постепенно замедляя скорость снижения. В футе от тротуара он на мгновение завис в воздухе, как это делают птицы, и приземлился, мягко спружинив обутыми в кроссовки ногами.
— Вас прислала Спросоня? Мальчишки захихикали.
— Заткнитесь, парни. Да нет, не то, чтобы, хотя вроде того… Теперь ты хочешь пойти с нами. Это уже не было вопросом.
— Ладно.
— Хорошо. Тут недалеко. Пошли.
Велосипедистов было девять человек, а считая с Уолтером — десять. Все ехали медленно, но то один, то другой время от времени вырывался вперед, как молодой пес на поводке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Одной из причин колоссального успеха «Шоу Вертуна-Болтуна» явился его знаменитый издевательский юмор, который являлся наиболее примечательной чертой личности как самого Вертуна, так и еженедельного получаса его передачи. Смотреть шоу могли люди любых возрастов, поскольку шутки там присутствовали самых разных уровней. Шутки понятные только посвященным, детские шутки, глупые шутки, умные шутки… какие угодно. Уайетт умел отпускать их, как никто другой.
Но отчасти тот же самый дву— и даже трехсмысленный подход сказался и на их подборке кадров для «Полночь убивает» да так, что в конце концов это начинало раздражать. Собрался делать фильм ужасов, так и делай его, проклятого, как следует. И не нужно никаких там многозначительных подмигиваний или моментов, которые как бы говорят: «Но ведь мы-то с вами выше этого, верно?»
Когда Уайетт подсунул мне альбом Амбо и сказал, что, по его мнению, мы должны сделать «П.У.» «в том же духе», мне показалось, он имеет в виду зловещий, нервный дух Европы двадцатых и тридцатых: «Кабаре», Отто Дике, Бруно Шульц. Но то, как он перетасовал мою работу с работой Фила, скорее говорило о его намерении создать современный film noir, посредственный фильм категории "В" для думающих людей. Да к тому же и начало получилось неплохим — спокойным и нежным. Вида детских пальчиков без ногтей было вполне достаточно для того, чтобы в душе зазвонили маленькие тревожные колокольчики. Вы уже были готовы к тому, что сейчас появится что-то совсем не столь приятное. Но оно все не появлялось. Только умелый монтаж и переходы с одного эпизода на другой. Мы бы с легкостью могли воспользоваться этим для завершения работы Стрейхорна, но ведь я-то знал, насколько все можно сделать лучше.
На телевизоре лежали еще три кассеты. На первой были запечатлены мальчишки на велосипедах, которых я снимал сегодня днем, парнишка-гамбадист и дебильный Уолтер. Я сунул ее в видик и некоторое время наблюдал, как они раскатывают на экране. Этот самый Гамбаду трижды просил меня снять их. «Вы только снимите нас и все!» Где же он подхватил это слово? Но после просмотра кассеты Вертуна-Болтуна, этот вопрос уже не казался столь важным. У меня были более серьезные темы для раздумий.
Знаете, как это бывает, из-за чего-нибудь нервничаешь и берешь вещи, а потом снова кладешь их на место, совершенно не отдавая себе в этом отчета? Вот то же самое случилось и со мной, только моя нервозность проявлялась в том, что я вынимал кассеты из видика, посмотрев секунд пятнадцать, не более, а потом вставлял новую. Это казалось глупым, но почему-то необходимым. Я думал, но нервничал и хотел занять и руки, и голову. Некоторое время это помогало, но нервозность все нарастала, и в конце концов я включил два других телевизора и подключенные к ним видики.
В комнате царил самый настоящий разгром. Саша каждый день ворчала по поводу того, в какой хламовник превратилась ее уютная гостиная, и я обещал, что обязательно уберу ее, но так и не собрался. Книги, записи, видеокассеты, одежда. Небольшие горки, возвещающие: «Пока мне это не нужно, но в любой момент может понадобиться, так что пусть лежит». Еще одним столь же невообразимым лентяем был Макс Хэмпсон. Он всегда любил шутить по поводу того, как ему удается увильнуть…
«Макс!»
Где же та кассета? Я искал ее, искал все более отчаянно, в истерике и, в конце концов, уже со смехом, потому что так чертовски хотелось ее найти.
«Да она же на чертовом телевизоре, идиот!»
Одна из трех, которые я уже видел там раньше. На ней даже было написано мое имя. Мои руки так торопились вытащить ее из коробки, что пытались и вытрясти ее, и вытащить одновременно. Я даже поймал себя на том как, вставляя ее в видик, приговариваю: «О, да! Да! Да!».
Званый вечер. Перемотка. Приветствия. Перемотка. Еще. Гости разговаривают. Едят. Камера на Саше, кладущей в рот кусок торта. Вот оно. Вопрос: «Как, по-вашему, из чего сделан этот торт?» Она пожимает плечами и продолжает есть. Переход на Доминика Скэнлана. «…и больше ни-капли!» Все смеются. Камера панорамирует на Макса, и через мгновение становится заметно, что с ним неладно, и он теряет сознание.
Прежде всего, я и сам не понимал, зачем сохранил эту запись, но, тем не менее, она была передо мной. Я перемотал пленку назад и просмотрел еще раз, поставив счетчик на ноль в том месте, где появляется Макс, и мы видим то, что с ним произошло.
Сколько я просидел так, раз за разом просматривая одно— или двухминутный отрывок? Сколько раз пересмотрел его к тому моменту, когда тихий знакомый голос внутри наконец произнес: «Мы хотим эту сцену. Она нам нужна»?
Я не знал ответа на эти вопросы, но самым тревожным был вопрос, почему же не нашлось другого протестующего внутреннего голоса. Мы были единодушны. Воспользоваться агонией Макса Хэмпсона, чтобы сделать картину лучше? О'кей.
Какие доводы в пользу этого я смогу привести? Какое внушительное оправдание будет убедительно? Макс все еще оставался в больнице, но с каждым днем ему становилось все лучше и лучше. Если Спросоне можно верить, то, что я заснял его приступ, может даже вылиться в его спасение. Она советовала мне не огорчаться, поскольку это было сделано ради проекта, и если в конце мне удастся свести все это воедино, мои больные друзья выздоровеют.
По-моему, звучит вполне разумно и честно, скажете нет? Немного прагматизма еще никому не вредило, особенно если в конце концов никому не было причинено никакого вреда.
Мы проводим свои жизни, учась рационализировать наше несовершенное поведение, но вот что я вам скажу: на самом деле все сводится к трем степеням чувства вины.
Когда вина невелика, мы можем сунуть ее в карман и весь остаток дня просто не думать о ней. Не сделал уроки? Забыл написать письмо матери? Позвонить? Сварить вкусный суп, как собирался? Пропади оно пропадом — день и без того был трудным, так что с тебя хватит.
Вина средней величины в карман уже не помещается и ее приходится носить в руке, как неудобную железную гантель, или, когда дело действительно плохо, как какую-то отчаянно извивающуюся тварь. Мы каждую минуту ощущаем, что она здесь, и все же находим возможность перехватить ее поудобнее или переложить тяжесть в другую руку. Завел любовницу и стал менее любезен с супругой потому, что тратишь слишком много энергии на эту новую любовь? Купи этой своей прежней возлюбленной какой-нибудь до смешного дорогой, тщательно продуманный подарок и, сколь бы мало времени вы ни проводили вместе, будь настолько страстен и внимателен, чтобы аж светился в темноте.
Крупногабаритная вина либо расплющивает тебя, либо так прижимает к земле, что ты в любом случае обездвижен. Такую тяжесть не переложишь поудобнее. И выбраться из-под нее нет никакой возможности.
Так и получилось с Филом, я уверен. Особенно после того, как он пренебрег советом Спросони и снял эпизод, приведший к смерти Мэтью Портланда и остальных.
Я же столь сокрушительной вины по поводу включения сцены с Максом не чувствовал, поскольку ничьих советов не отвергал, и мои намерения на девять десятых были предельно честными. Да, я хотел выполнить работу оригинально и творчески, но разве то же самое не было моей целью всегда и во всем? Что тут было нового и что изменилось к худшему? Это вовсе не было похоже на то, как если бы я нашел сокровища и, наплевав на помогавших мне друзей, решил бы оставить их себе.
Кроме того, именно Спросоня велела мне сделать хорошую работу. А после того, что случилось со Стрейхорном, я ой как опасался ей перечить!
Я вообще очень много думал о Спросоне. Реальна она или нет Хороша она, плоха или действительно ангел? В чем я был уверен, так это в том, что она могущественная волшебница Воспоминание о ее руках, лежащих на выпяченном животе, и о начавшем изливаться из него мгновение спустя молочно-белом свечении я, наверное, прихвачу с собой в могилу. А кроме того, эти ее появления и исчезновения, загадочные взрослые замечания, сменяющиеся детским лепетом, почти прекрасным в своей невинности — если только все это происходило на самом деле.
Я пришел к заключению, что, будь Спросоня какой-то разновидностью злого духа, она бы в точности объяснила мне, как следует снимать эту сцену, поскольку, по логике вещей, она хотела бы видеть ее именно такой, сделанной как надо. Но она ни разу не дала мне никаких указаний по поводу того, как именно следует ее делать, почему я и склонялся к мысли, что она находится на стороне сил добра или, по крайней мере, нейтральна.
* * *
Людей часто удивляет то, как я работаю. Обычно, стоит мне найти искомую идею, я все откладываю и выхожу из-за стола. Естественно не тогда, когда дело происходит на съемочной площадке, но вот когда я писал стихи или сценарии, найдя подходящую метафору или решение проблемы, то просто тут же вставал и выходил из комнаты, вместо того, чтобы занести на бумагу найденный ответ и продолжать работу. Может быть, это и своего рода суеверие-мол, не проси богов о большем — или просто потакание своим желаниям, сам не знаю.
Вот и в тот день тоже, едва получив, что хотел, и поняв порядок, я вышел из дому с пустой головой, зато с колотящимся сердцем. Что скажут Уайетт и Саша, когда я изложу им эти идеи? А может, мне стоит просто продолжить работу, сделать так, как считаю нужным, а потом показать им готовый результат?
Был ранний вечер. Нежный персиковый свет и спокойный воздух будто говорили: иди, прогуляйся и насладись нами. Белый мощеный тротуар все еще излучал дневное тепло, и на мгновение это напомнило мне о временах, когда я был сотрудником Лесной службы в Орегоне и боролся с пожарами. Первое, что нам велели сделать, так это купить по паре очень толстых сапог из натуральной резины. Во время пожара почва в лесу сильно раскаляется, и если вы плохо защищены…
— Эй, приятель!
Я так углубился в воспоминания о раскаленной огнем земле Орегона, что не сразу обратил внимание на тех, кто меня окружил.
4
Это были те самые велосипедисты, которых я видел в парке днем — похоже, все до единого, во главе с Гамбаду, на раме черно-желтого «ВМХ» которого снова восседал маленький Уолтер. А, привет! Ребята, вы что, живете где-то поблизости?
Мальчишки лукаво переглянулись. Живут они вовсе не здесь, но кто же первым выдаст эту информацию? Гамбаду.
— Нет, приятель, просто в прошлый раз мы проследили за тобой, а ты нас даже и не заметил! — Эти слова вызвали множество смешков и кивков — то ли мальчишки были хорошими сыщиками, то ли я был полным растяпой.
— Так, значит, вы поехали за мной и с тех пор поджидали здесь? Зачем?
У Гамбаду было приятное лицо, дружелюбное и открытое, но некоторые из его приятелей, как черные, так и белые, производили впечатление людей подловатых и бесчестных. Стоило мне попытаться встретиться с ними взглядом, они или тут же отворачивались, или отвечали одним из этих «да-пошел-ты!» косых взглядов, которые так здорово получаются у подростков.
— Наверное, мы хотим, чтобы ты кой-куда с нами сходил.
— Кой-куда? А куда именно?
— Да здесь рядом. Всего пара кварталов. Хотим тебе кое-что показать.
— И что же?
На голове у него красовалась надетая задом наперед черная бейсбольная кепка с надписью «Голосуй за Демократов».
— Слушай, приятель, остынь. Никто не собирается тебя грабить. Просто покажем тебе кое-что и все. Лады?
— Не думаю.
Мимо медленно проехала машина. Никто даже головы не повернул.
— Тогда Уолтер сейчас тебе кое-что покажет. Может, тогда ты захочешь пойти. Давай, Уолтер.
Мальчик с трагически круглым необычным лицом слез с велосипеда и заковылял по улице. Отойдя футов на десять, он вдруг оторвался от тротуара и взмыл в воздух. Помните все эти религиозные полотна эпохи Возрождения с возносящимися к небесам святыми? Вот на что это было похоже. Сначала мы слышали, как Уолтер с шуршанием скользит сквозь листву деревьев, а потом увидели его большой силуэт на фоне калифорнийского неба.
Дитя в небе.
Гамбаду сунул два пальца в рот и издал громкий долгий свист. Уолтер, как почтовый голубь, тут же начал спускаться обратно к земле, постепенно замедляя скорость снижения. В футе от тротуара он на мгновение завис в воздухе, как это делают птицы, и приземлился, мягко спружинив обутыми в кроссовки ногами.
— Вас прислала Спросоня? Мальчишки захихикали.
— Заткнитесь, парни. Да нет, не то, чтобы, хотя вроде того… Теперь ты хочешь пойти с нами. Это уже не было вопросом.
— Ладно.
— Хорошо. Тут недалеко. Пошли.
Велосипедистов было девять человек, а считая с Уолтером — десять. Все ехали медленно, но то один, то другой время от времени вырывался вперед, как молодой пес на поводке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39