Мы уселись в машину и колесили по улицам до тех пор, пока не нашли круглосуточную аптеку, торгующую шариками. Потом мы проголодались, но Уайетт сказал, что единственное место, где ночью можно купить настоящие гамбургеры, это закусочная неподалеку от его прежнего места жительства.
Неважно, насколько вы стары или измучены, в прогулке на машине в три часа ночи с друзьями всегда есть что-то будоражащее и крутое. Все старые козлы уже крепко спят, а вы еще на ногах, стекла опущены, теплится зеленый огонек радио, играет отличная музыка. В общем, жизнь предоставила вам возможность еще несколько часов как следует порезвиться. Если вы не используете их, вполне вероятно, что следующий случай представится еще очень не скоро.
— Вот бы снова стать пятнадцатилетней и к тому же девственницей! — Саша высунулась в окно, и ветер шевелил ее волосы.
— Можно подумать, в пятнадцать лет ты только и думала о том, как бы расстаться с невинностью!
— А знаете, где это произошло? На пляже в Уэстпорте, штат Коннектикут. Неподалеку расположились еще три пары, а дело было как раз в полнолуние, так что они могли нас видеть. Когда все кончилось, мне вдруг стало страшно и стыдно, и я бросилась в воду прямо в одежде.
— А от чего тебе стало страшно?
— От того, что все это оказалось таким. «И что, это все! И это то, что, как говорят, заставляет вращаться мир?» Черт! Ладно, теперь твоя очередь, Уайетт.
— Я за рулем. Пускай Уэбер рассказывает.
— У меня это было с Барбарой Гилли. В нашем городишке ее любовно называли «Туннель».
— Значит, ты переспал с туннелем?
— Кто с ней только не переспал! Обычно, мы занимались этим на холме за школой Джона Джея. Я воспользовался резинкой, которая пролежала у меня в бумажнике полгода. Можете себе представить, как это было приятно и увлекательно. А ты?
— Со своей кузиной Нэнси.
Мы с Сашей в один голос воскликнули:
— Как, ты спал со своей кузиной!
Мы прокатались еще час, делясь детскими тайнами и обмениваясь разными забавными историями. Это было похоже на ночные посиделки в колледже, когда чувствуешь необычайную близость со всеми и мудрость, а кроме того, полную уверенность, что будешь помнить и этих людей, и этот треп всю оставшуюся жизнь.
Вернувшись домой, мы обнялись и обменялись смачными поцелуями, поскольку вечер удался на славу. Даже принимая душ и залезая в постель, я то улыбался, то посмеивался, вспоминая некоторые из услышанных историй.
Немного позже — вскоре после того, как послышались первые птичьи трели — открылась дверь, и я увидел Сашу. Знаком велев ей прикрыть дверь, я приподнял одеяло, чтобы она могла улечься рядом со мной. Она мигом скользнула в постель, и обтянутым лишь тонкой шелковой ночной рубашкой телом тесно прижалась ко мне.
Через некоторое время она взяла мою руку и провела ей по своему животу, потом по груди и по тонкому изгибу шеи. Приоткрыв рот, она взяла в него мои пальцы и принялась ласкать их языком.
Я отнял руку и принялся гладить ее лицо, плечи, руки. При этом ни один из нас не произносил ни слова, хотя много лет назад, будучи любовниками в Европе, мы всегда переговаривались друг с другом и вообще вели себя довольно шумно.
Но сегодня все было по-иному. Теперь мы были не любовниками, а двумя давними друзьями, которые любят друг друга, и которым выпало счастье провести вместе восхитительную ночь.
Мы предавались любви в тишине, стараясь не производить ни малейшего шума. Любовь украдкой была куда более страстной, куда более возбуждающей.
Когда мы наконец оторвались друг от друга, и первые лучи солнца упали на пол, она полулежала у меня на животе, а ее дыхание щекотало мне грудь. Испытывая блаженство от того, что я чувствовал ее на себе, я прошептал:
— Как бы мне хотелось быть тем парнем в Уэстпорте.
Она подняла голову и улыбнулась.
— Правда? Значит, ты бы хотел быть у меня первым?
— Нет, не то чтобы… Я не уверен, что у меня получилось бы лучше. Но я бы… бросился в воду вместе с тобой. Я бы не отпустил тебя так просто.
Она коснулась лбом моей груди и медленно поднялась, Уже стоя, она попыталась найти проймы в своей скомканной и перекрученной ночной рубашке. Волосы ее были взъерошены и торчали в разные стороны, и от этого она выглядела красивой как никогда.
Наконец, потерпев поражение в поединке с рубашкой, она просто перекинула ее через плечо и снова уселась на постель. Я взял ее за руку.
— Обещаешь всегда оставаться моим другом, а, Саша?
— Обещаю.
— Даже если нам больше никогда не доведется делать этого!
— Мы по-разному к этому относимся. Я могла бы двадцать лет состоять в счастливом браке, и все равно без колебаний улеглась бы с тобой в постель. Я люблю тебя, Уэбер. А с людьми, которых я люблю, я сплю.
— А что бы ты сказала мужу?
— Не знаю. Может, и ничего.
Выходя из комнаты с беззаботно перекинутой через плечо рубашкой, она страшно напомнила мне героиню одной из картин Боннара: бледно-розовый цвет, кремовые, плавные изгибы тела и легкий взмах ладошкой на прощание.
Доминика и его жену Микки я заснял выходящими из машины.
— Какого черта ты делаешь, Уэбер? Это-то ты зачем снимаешь! Погоди-ка! — Он выпрямился, пригладил волосы руками и оправил свою гавайскую рубаху. — Нет, это не рубашка, а черт знает что! Микки купила. О'кей, теперь давай, крути.
Я повел их на задний двор, где собрались остальные.
— А камера тебе зачем?
— Пытаюсь снова привыкнуть ею пользоваться.
— Ты хочешь заснять праздник?
— Частично.
Похоже, барбекю изобрел американец. Я, конечно, знаю, что человечество жарило мясо на огне десятки тысяч лет, но американцы превратили это в настоящую религию.
Хотя о моих фильмах писало множество критиков, ни один из них не заметил, что в каждый из них я, так или иначе, всовываю барбекю. Даже в «Нежной коже» американский гость показывает старикам, как делать это «правильно», тем самым невольно приближая их конец.
Пища, приготовляемая на улице, еда, которую отправляют в рот руками, дым, жир. Бумажные тарелки, громкие голоса, нет салфетки — вытирай губы тыльной стороной ладони. Пусть даже это всего лишь твоя семья, разговоры становятся все громче и пронзительнее, и, как правило, куда свободнее. Мужчин начинает тянуть к женскому полу, они слишком много пьют; они разговаривают на повышенных тонах.
После того как гости были представлены друг другу и все немного выпили, Уайетт предложил сыграть в «бомбу с часовым механизмом» — игру, которую он придумал и сделал знаменитой благодаря своему шоу. Я принес бумагу и карандаши, а Саша тем временем узнавала, кто насколько прожаренным любит мясо.
Доминик и Макс так быстро и умно отвечали на вопросы, что в первом раунде у остальных не было против них ни малейших шансов. Я «взорвался» вторым, что меня вполне устраивало, так как я хотел заснять поединок между двумя мужчинами: Максом, расслабленно полулежащим на подушках своего инвалидного кресла, и Домиником, напряженно примостившимся на краешке стула и похожим на готового пробить решающий удар футбольным нападающим.
Уже были поданы порции с кровью, и Саша уже начала снимать с огня чуть более прожаренные, а эти двое все никак не могли закончить. Тогда Уайетт заявил, что это ничья, и соперники согласились.
— Ну, Макс, ты первый из моих противников, кто знает, что делать.
— Ты бы видел, как он играет на репетициях. — Для пущей убедительности Шон даже помахала куском хлеба.
Доминик взглянул на меня.
— Ты играешь со своими актерами в «бомбу»?
— Доминик, повтори-ка свой вопрос, только на этот раз смотри на Макса.
— Слушай, Уэбер, мы ведем светскую беседу. Может, ты, наконец, отложишь свою камеру?
Все дружным ворчанием поддержали его, поэтому я сделал, как мне было велено, хотя и не без сожаления, поскольку получал от съемок истинное удовольствие. Иногда мы пользовались видеокамерой в Нью-Йорке, но это было все равно, что снимать матчи для спортсменов. Мы смотрели их, стараясь понять, какие допускаем ошибки. То же, что я снимал сегодня, было чисто «семейным», забавным и чрезвычайно увлекательным занятием для человека, дружащего с камерой. В глубине души я лелеял идею сделать небольшой фильм о нашем ночном празднике, а затем разослать копии всем присутствовавшим.
— Доминик, что слышно о Никапли?
— Погоди секундочку. Сейчас, только возьму еще немного вон тех бобов. Интересно, кто их готовил? Микки, нам обязательно нужно узнать рецепт.
— Макс.
— Макс? Черт, неужели ты так здорово и бобы готовишь, и в «бомбу» играешь?
— Доминик!
— Что?
— Никапли.
— Ах, да. Ничего! Самым ужасным качеством Ника было полное отсутствие каких-либо пороков. Ни подружек, ни азартных игр, разве что раз в месяц мог выпить пивка. Обычно, когда кто-то исчезает, первым делом пытаешься выяснить, не заказывал ли он билет в Вегас или в Акапулько. Но этот парень ничего такого не делал.
— Он просто пугал людей.
— Именно! И это единственное, за что можно зацепиться. Пороков у него не было, зато была чертова уйма врагов. Вообще-то, у нас в управлении многие считают, что Нику, скорее всего, уже не придется посмотреть очередную игру «Доджеров».
— И это тебя нисколько не беспокоит? Он вытер губы салфеткой.
— Вообще-то, должно бы, но Чарли Пит… Господи, да если бы ты даже просто случайно назвал его «Чарли», он бы так на тебя посмотрел, что у тебя пальцы ног поджались бы от страха.
За столом воцарилось молчание, явно гласящее «вопрос закрыт» — пока наконец Джеймс громко не рассмеялся.
— Да, но какого Кровавика он мог бы сыграть!
На десерт был подан приготовленный Микки Скэнлан торт «Пудель», представлявший собой настоящее произведение кулинарного искусства. Она попросила нас не спрашивать, из чего он сделан, а то мы не станем его есть. Но с этим ни у кого затруднений не возникло.
После двух кусков торта и чашки Сашиного слабого кофе, я взялся за камеру и снова начал снимать. Переходя от одного гостя к другому, я просил каждого попытаться угадать, из чего все-таки был сделан этот торт.
Уайетт просто улыбнулся в объектив, уминая остатки своей порции. Я быстро двинулся дальше.
Шон предположила, что там были шоколад и чернослив, и пожала плечами. Джеймс назвал шоколад и изюм. Доминик пошутил: шоколад и больше ни-капли.
Микки швырнула в него ложкой, но рассмеялась так же громко, как и все мы. Я переводил камеру с лица на лицо, приближаясь к каждому насколько возможно близко, затем отходя назад и переходя к следующему, стараясь, однако, запечатлеть лица присутствующих до того, как первые самые искренние волны смеха дойдут до высшей точки и пойдут на спад.
Наведя камеру на Макса, я решил, что он от смеха потерял всякий контроль над собой — даже уронил на колени тарелку и вилку.
И тут мне вдруг стало понятно, что дело обстоит гораздо хуже. Именно в этот момент осознания один из тех страшных зверей, о которых я упоминал ранее, внезапно проявился во мне и прыгнул.
Несколько секунд — долгих, все решающих секунд — я, зная, что с моим другом Максом Хэмпсоном что-то ужасно не в порядке, абсолютно ничего не предпринимал, а лишь продолжал его снимать. Мне просто необходимо было еще несколько секунд поснимать, прежде чем я смогу броситься ему на помощь. Прежде чем я захочу броситься ему на помощь. Да, именно так — прежде, чем я захочу ему помочь.
Уайетт воскликнул:
— Эй, что с Максом? Взгляните на него! Ему плохо!
Я выронил камеру, но слишком поздно. В воцарившемся хаосе никто не понял, что я сделал. Но какое это имело значение. Ведь я-то понял.
На следующее утро, подъезжая к студии, я увидел ее на автобусной остановке.
— И почему это при виде тебя я нисколько не удивлен?
— С Максом все будет в порядке, Уэбер. Обещаю. Ты не сделал ничего плохого.
— Я не помог.
— Ты делал свой фильм. Неужели ты до сих пор не понял: именно это самое важное, что ты можешь сделать? Если он в конце концов получится хорошим, то и все остальное наладится. Теперь я могу тебе помогать. Мне, наконец, позволено. С тех пор, как ты сюда вернулся, мне кое-что удалось сделать. С Максом все будет в порядке.
— Докажи.
— Позвони в больницу. Попроси позвать доктора Уильяма Кейзи и спроси его о состоянии Макса. Я "не лгу, Уэбер.
— А что с Никапли?
— Он мертв. Убит в восточном Лос-Анджелесе бандой, называющей себя «Рыбочистка». Его тело будет обнаружено сегодня.
— Его гибель как-то связана с этим? С «Полночь убивает»?
— Нет.
— Спросоня, что именно им нужно? Пожалуйста.
— Не могу тебе сказать, поскольку и сама не знаю. Сначала мне было велено явиться и поговорить с Филом. Я так и сделала. Безуспешно. Потом мне было велено переговорить с тобой.
— Кто тебя послал?
— Добрые звери.
Я заехал на пустынный лесосклад и заглушил мотор.
— Так ты знаешь и об этом?
— Чем дальше продвигается работа над фильмом, тем больше я знаю о тебе. Образы зверей не так уж далеки от истины — просто, в действительности, все обстоит гораздо сложнее. Помнишь, что однажды сказал Блоудрай?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Неважно, насколько вы стары или измучены, в прогулке на машине в три часа ночи с друзьями всегда есть что-то будоражащее и крутое. Все старые козлы уже крепко спят, а вы еще на ногах, стекла опущены, теплится зеленый огонек радио, играет отличная музыка. В общем, жизнь предоставила вам возможность еще несколько часов как следует порезвиться. Если вы не используете их, вполне вероятно, что следующий случай представится еще очень не скоро.
— Вот бы снова стать пятнадцатилетней и к тому же девственницей! — Саша высунулась в окно, и ветер шевелил ее волосы.
— Можно подумать, в пятнадцать лет ты только и думала о том, как бы расстаться с невинностью!
— А знаете, где это произошло? На пляже в Уэстпорте, штат Коннектикут. Неподалеку расположились еще три пары, а дело было как раз в полнолуние, так что они могли нас видеть. Когда все кончилось, мне вдруг стало страшно и стыдно, и я бросилась в воду прямо в одежде.
— А от чего тебе стало страшно?
— От того, что все это оказалось таким. «И что, это все! И это то, что, как говорят, заставляет вращаться мир?» Черт! Ладно, теперь твоя очередь, Уайетт.
— Я за рулем. Пускай Уэбер рассказывает.
— У меня это было с Барбарой Гилли. В нашем городишке ее любовно называли «Туннель».
— Значит, ты переспал с туннелем?
— Кто с ней только не переспал! Обычно, мы занимались этим на холме за школой Джона Джея. Я воспользовался резинкой, которая пролежала у меня в бумажнике полгода. Можете себе представить, как это было приятно и увлекательно. А ты?
— Со своей кузиной Нэнси.
Мы с Сашей в один голос воскликнули:
— Как, ты спал со своей кузиной!
Мы прокатались еще час, делясь детскими тайнами и обмениваясь разными забавными историями. Это было похоже на ночные посиделки в колледже, когда чувствуешь необычайную близость со всеми и мудрость, а кроме того, полную уверенность, что будешь помнить и этих людей, и этот треп всю оставшуюся жизнь.
Вернувшись домой, мы обнялись и обменялись смачными поцелуями, поскольку вечер удался на славу. Даже принимая душ и залезая в постель, я то улыбался, то посмеивался, вспоминая некоторые из услышанных историй.
Немного позже — вскоре после того, как послышались первые птичьи трели — открылась дверь, и я увидел Сашу. Знаком велев ей прикрыть дверь, я приподнял одеяло, чтобы она могла улечься рядом со мной. Она мигом скользнула в постель, и обтянутым лишь тонкой шелковой ночной рубашкой телом тесно прижалась ко мне.
Через некоторое время она взяла мою руку и провела ей по своему животу, потом по груди и по тонкому изгибу шеи. Приоткрыв рот, она взяла в него мои пальцы и принялась ласкать их языком.
Я отнял руку и принялся гладить ее лицо, плечи, руки. При этом ни один из нас не произносил ни слова, хотя много лет назад, будучи любовниками в Европе, мы всегда переговаривались друг с другом и вообще вели себя довольно шумно.
Но сегодня все было по-иному. Теперь мы были не любовниками, а двумя давними друзьями, которые любят друг друга, и которым выпало счастье провести вместе восхитительную ночь.
Мы предавались любви в тишине, стараясь не производить ни малейшего шума. Любовь украдкой была куда более страстной, куда более возбуждающей.
Когда мы наконец оторвались друг от друга, и первые лучи солнца упали на пол, она полулежала у меня на животе, а ее дыхание щекотало мне грудь. Испытывая блаженство от того, что я чувствовал ее на себе, я прошептал:
— Как бы мне хотелось быть тем парнем в Уэстпорте.
Она подняла голову и улыбнулась.
— Правда? Значит, ты бы хотел быть у меня первым?
— Нет, не то чтобы… Я не уверен, что у меня получилось бы лучше. Но я бы… бросился в воду вместе с тобой. Я бы не отпустил тебя так просто.
Она коснулась лбом моей груди и медленно поднялась, Уже стоя, она попыталась найти проймы в своей скомканной и перекрученной ночной рубашке. Волосы ее были взъерошены и торчали в разные стороны, и от этого она выглядела красивой как никогда.
Наконец, потерпев поражение в поединке с рубашкой, она просто перекинула ее через плечо и снова уселась на постель. Я взял ее за руку.
— Обещаешь всегда оставаться моим другом, а, Саша?
— Обещаю.
— Даже если нам больше никогда не доведется делать этого!
— Мы по-разному к этому относимся. Я могла бы двадцать лет состоять в счастливом браке, и все равно без колебаний улеглась бы с тобой в постель. Я люблю тебя, Уэбер. А с людьми, которых я люблю, я сплю.
— А что бы ты сказала мужу?
— Не знаю. Может, и ничего.
Выходя из комнаты с беззаботно перекинутой через плечо рубашкой, она страшно напомнила мне героиню одной из картин Боннара: бледно-розовый цвет, кремовые, плавные изгибы тела и легкий взмах ладошкой на прощание.
Доминика и его жену Микки я заснял выходящими из машины.
— Какого черта ты делаешь, Уэбер? Это-то ты зачем снимаешь! Погоди-ка! — Он выпрямился, пригладил волосы руками и оправил свою гавайскую рубаху. — Нет, это не рубашка, а черт знает что! Микки купила. О'кей, теперь давай, крути.
Я повел их на задний двор, где собрались остальные.
— А камера тебе зачем?
— Пытаюсь снова привыкнуть ею пользоваться.
— Ты хочешь заснять праздник?
— Частично.
Похоже, барбекю изобрел американец. Я, конечно, знаю, что человечество жарило мясо на огне десятки тысяч лет, но американцы превратили это в настоящую религию.
Хотя о моих фильмах писало множество критиков, ни один из них не заметил, что в каждый из них я, так или иначе, всовываю барбекю. Даже в «Нежной коже» американский гость показывает старикам, как делать это «правильно», тем самым невольно приближая их конец.
Пища, приготовляемая на улице, еда, которую отправляют в рот руками, дым, жир. Бумажные тарелки, громкие голоса, нет салфетки — вытирай губы тыльной стороной ладони. Пусть даже это всего лишь твоя семья, разговоры становятся все громче и пронзительнее, и, как правило, куда свободнее. Мужчин начинает тянуть к женскому полу, они слишком много пьют; они разговаривают на повышенных тонах.
После того как гости были представлены друг другу и все немного выпили, Уайетт предложил сыграть в «бомбу с часовым механизмом» — игру, которую он придумал и сделал знаменитой благодаря своему шоу. Я принес бумагу и карандаши, а Саша тем временем узнавала, кто насколько прожаренным любит мясо.
Доминик и Макс так быстро и умно отвечали на вопросы, что в первом раунде у остальных не было против них ни малейших шансов. Я «взорвался» вторым, что меня вполне устраивало, так как я хотел заснять поединок между двумя мужчинами: Максом, расслабленно полулежащим на подушках своего инвалидного кресла, и Домиником, напряженно примостившимся на краешке стула и похожим на готового пробить решающий удар футбольным нападающим.
Уже были поданы порции с кровью, и Саша уже начала снимать с огня чуть более прожаренные, а эти двое все никак не могли закончить. Тогда Уайетт заявил, что это ничья, и соперники согласились.
— Ну, Макс, ты первый из моих противников, кто знает, что делать.
— Ты бы видел, как он играет на репетициях. — Для пущей убедительности Шон даже помахала куском хлеба.
Доминик взглянул на меня.
— Ты играешь со своими актерами в «бомбу»?
— Доминик, повтори-ка свой вопрос, только на этот раз смотри на Макса.
— Слушай, Уэбер, мы ведем светскую беседу. Может, ты, наконец, отложишь свою камеру?
Все дружным ворчанием поддержали его, поэтому я сделал, как мне было велено, хотя и не без сожаления, поскольку получал от съемок истинное удовольствие. Иногда мы пользовались видеокамерой в Нью-Йорке, но это было все равно, что снимать матчи для спортсменов. Мы смотрели их, стараясь понять, какие допускаем ошибки. То же, что я снимал сегодня, было чисто «семейным», забавным и чрезвычайно увлекательным занятием для человека, дружащего с камерой. В глубине души я лелеял идею сделать небольшой фильм о нашем ночном празднике, а затем разослать копии всем присутствовавшим.
— Доминик, что слышно о Никапли?
— Погоди секундочку. Сейчас, только возьму еще немного вон тех бобов. Интересно, кто их готовил? Микки, нам обязательно нужно узнать рецепт.
— Макс.
— Макс? Черт, неужели ты так здорово и бобы готовишь, и в «бомбу» играешь?
— Доминик!
— Что?
— Никапли.
— Ах, да. Ничего! Самым ужасным качеством Ника было полное отсутствие каких-либо пороков. Ни подружек, ни азартных игр, разве что раз в месяц мог выпить пивка. Обычно, когда кто-то исчезает, первым делом пытаешься выяснить, не заказывал ли он билет в Вегас или в Акапулько. Но этот парень ничего такого не делал.
— Он просто пугал людей.
— Именно! И это единственное, за что можно зацепиться. Пороков у него не было, зато была чертова уйма врагов. Вообще-то, у нас в управлении многие считают, что Нику, скорее всего, уже не придется посмотреть очередную игру «Доджеров».
— И это тебя нисколько не беспокоит? Он вытер губы салфеткой.
— Вообще-то, должно бы, но Чарли Пит… Господи, да если бы ты даже просто случайно назвал его «Чарли», он бы так на тебя посмотрел, что у тебя пальцы ног поджались бы от страха.
За столом воцарилось молчание, явно гласящее «вопрос закрыт» — пока наконец Джеймс громко не рассмеялся.
— Да, но какого Кровавика он мог бы сыграть!
На десерт был подан приготовленный Микки Скэнлан торт «Пудель», представлявший собой настоящее произведение кулинарного искусства. Она попросила нас не спрашивать, из чего он сделан, а то мы не станем его есть. Но с этим ни у кого затруднений не возникло.
После двух кусков торта и чашки Сашиного слабого кофе, я взялся за камеру и снова начал снимать. Переходя от одного гостя к другому, я просил каждого попытаться угадать, из чего все-таки был сделан этот торт.
Уайетт просто улыбнулся в объектив, уминая остатки своей порции. Я быстро двинулся дальше.
Шон предположила, что там были шоколад и чернослив, и пожала плечами. Джеймс назвал шоколад и изюм. Доминик пошутил: шоколад и больше ни-капли.
Микки швырнула в него ложкой, но рассмеялась так же громко, как и все мы. Я переводил камеру с лица на лицо, приближаясь к каждому насколько возможно близко, затем отходя назад и переходя к следующему, стараясь, однако, запечатлеть лица присутствующих до того, как первые самые искренние волны смеха дойдут до высшей точки и пойдут на спад.
Наведя камеру на Макса, я решил, что он от смеха потерял всякий контроль над собой — даже уронил на колени тарелку и вилку.
И тут мне вдруг стало понятно, что дело обстоит гораздо хуже. Именно в этот момент осознания один из тех страшных зверей, о которых я упоминал ранее, внезапно проявился во мне и прыгнул.
Несколько секунд — долгих, все решающих секунд — я, зная, что с моим другом Максом Хэмпсоном что-то ужасно не в порядке, абсолютно ничего не предпринимал, а лишь продолжал его снимать. Мне просто необходимо было еще несколько секунд поснимать, прежде чем я смогу броситься ему на помощь. Прежде чем я захочу броситься ему на помощь. Да, именно так — прежде, чем я захочу ему помочь.
Уайетт воскликнул:
— Эй, что с Максом? Взгляните на него! Ему плохо!
Я выронил камеру, но слишком поздно. В воцарившемся хаосе никто не понял, что я сделал. Но какое это имело значение. Ведь я-то понял.
На следующее утро, подъезжая к студии, я увидел ее на автобусной остановке.
— И почему это при виде тебя я нисколько не удивлен?
— С Максом все будет в порядке, Уэбер. Обещаю. Ты не сделал ничего плохого.
— Я не помог.
— Ты делал свой фильм. Неужели ты до сих пор не понял: именно это самое важное, что ты можешь сделать? Если он в конце концов получится хорошим, то и все остальное наладится. Теперь я могу тебе помогать. Мне, наконец, позволено. С тех пор, как ты сюда вернулся, мне кое-что удалось сделать. С Максом все будет в порядке.
— Докажи.
— Позвони в больницу. Попроси позвать доктора Уильяма Кейзи и спроси его о состоянии Макса. Я "не лгу, Уэбер.
— А что с Никапли?
— Он мертв. Убит в восточном Лос-Анджелесе бандой, называющей себя «Рыбочистка». Его тело будет обнаружено сегодня.
— Его гибель как-то связана с этим? С «Полночь убивает»?
— Нет.
— Спросоня, что именно им нужно? Пожалуйста.
— Не могу тебе сказать, поскольку и сама не знаю. Сначала мне было велено явиться и поговорить с Филом. Я так и сделала. Безуспешно. Потом мне было велено переговорить с тобой.
— Кто тебя послал?
— Добрые звери.
Я заехал на пустынный лесосклад и заглушил мотор.
— Так ты знаешь и об этом?
— Чем дальше продвигается работа над фильмом, тем больше я знаю о тебе. Образы зверей не так уж далеки от истины — просто, в действительности, все обстоит гораздо сложнее. Помнишь, что однажды сказал Блоудрай?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39