— Лучше не сегодня, доктор. Я только что приехал, потом этот несчастный случай, я еще неважно себя чувствую.
Он нахмурился и посмотрел на меня более внимательно. Я понял, что взял фальшивую ноту. Концепция групповой терапии строится на том, что душевнобольные с удовольствием описывают свои симптомы, подобно тому, как это делают люди, страдающие физическими недугами. Прийти на занятие, не испытывая желания рассказать о себе, было не совсем в характере больного человека, но это все-таки было меньшим злом по сравнению с тем, каких дров я бы наломал, если бы стал рассказывать выдуманную историю болезни.
— Тогда почему вы решили сегодня присоединиться к нам? — спросил Фредерике.
Конечно, после того, что я сказал, у него обязательно должен был возникнуть этот вопрос.
— Думаю, мне хотелось, чтобы вокруг были люди. Мне было неприятно оставаться одному.
До сих пор остальные пациенты просто наблюдали за доктором и мною, переводя взгляд с одного на другого в зависимости от того, кто говорил, и не вступая в разговор. Напротив меня сидела толстушка Молли Швейцлер. Она посмотрела на меня почти свирепо и, словно бросая мне вызов, спросила:
— Над вами кто-нибудь смеялся?
Я взглянул на нее, не поняв сути вопроса, но в душе радуясь, что разговор получил какое-то другое направление.
— Смеялся?
— Когда вы упали, — пояснила она.
— Когда я упал, там никого не было. А все, кого я видел после этого, были очень добры ко мне. Никто не смеялся.
Доктор Фредерике, слава Богу, почуял новый след и устремился по нему:
— Почему кто-то должен смеяться над человеком, сломавшим руку?
— Но ведь они же смеялись надо мной и Роуз, когда на нас упал стол. — Молли снова повернулась ко мне. — Это случилось около месяца назад, у меня на ногах до сих пор синяки.
— Молли, — возразил ей доктор Фредерике, — когда выяснилось, насколько серьезно обстоит дело, никто больше не смеялся.
— Нет, сначала они вволю повеселились, а потом уж подошли посмотреть, в порядке ли мы с Роуз.
Доктор Фредерике стал преследовать новую жертву, а я с облегчением откинулся на спинку стула и вышел из игры.
Обиду Молли Швейцлер, над которой смеялись, когда ей было больно, конечно, было легко понять. Такая толстуха, как Молли, наверняка частенько подвергалась грубым и жестоким насмешкам, переедая, Молли причиняла себе вред куда больший, чем тот, что причинил ей упавший стол. Обида ее на людей, которые расхохотались, когда затрещал тот злополучный стол, имела в действительности гораздо более глубокие корни. Молли была обижена на всех, кто потешался над ней в течение всей ее жизни, и злилась на себя за то, что никогда ничего не предпринимала, чтобы пресечь эти насмешки и оскорбления. Она никогда не огрызалась, никогда не выступала в защиту своего достоинства и потому испытывала теперь разочарование, которое бывает у спортсмена, который хочет доказать, что он еще на что-то способен, когда последний раунд уже проигран.
И все-таки, хотя Молли не правильно объясняла причину своего гнева, тема оказалась интересной для всей группы и вызвала дискуссию, которая вскоре перекинулась на другую женщину, Дорис Брейди, которую я видел впервые. Эта молодая особа страдала от психического недуга, имевшего совсем недавнее происхождение, — эта болезнь называется культурным шоком. В возрасте двадцати семи лет, после того как распался ее брак, длившийся пять лет и оказавшийся бездетным, Дорис вступила в “Корпус мира”, и ее направили в одну из наиболее отсталых и бедных стран Африки, которая не так давно появилась на карте. Там она должна была стать учителем в обществе, которое настолько отличалось от всего того, что она знала раньше, что ее разум не смог этого вместить. Такое случается нечасто, и люди из “Корпуса мира” стараются заранее отсеивать тех, с кем это может произойти, чтобы уберечь их от горьких и ужасных переживаний. Дорис Брейди внезапно поняла, что находится меж двух культур, ни одну из которых она не может считать жизнеспособной. Ценности и представления о жизни, с которыми она выросла, были сметены реальностью африканской деревни, в которую ее послали, но ценности и представления этой деревни тоже оказались слишком чуждыми ее разуму. Существование без каких-то основополагающих жизненных принципов, дающих чувство безопасности, для большинства людей невыносимо. Среди этого большинства оказалась и Дорис Брейди. Из того, что она сейчас говорила, было ясно, что врачи больницы, в которой она провела последние три года, сделали все возможное для того, чтобы возродить ее веру в устои, с которыми мы живем в Соединенных Штатах.
Занятие продолжалось два часа, и за это время каждый из присутствующих получил возможность поговорить о себе. Мне нравилось сидеть и слушать их, наблюдая за тем, как они раскрываются — в тысячу раз свободней, чем тогда, когда они бы знали, что являются подозреваемыми, за которыми наблюдает нанятый для расследования бывший полицейский.
Наконец я разобрался с проблемой “О'Хара — Мерривейл”: один из присутствующих оказался Уильямом Мерривейлом, молодым человеком, который однажды едва не избил своего отца до смерти. Ему нигде не было так плохо, как дома, из-за тяжелой ситуации в семье. Частная клиника, в которой он провел последний год, помогла ему, главным образом, тем, что дала на время приют. Теперь то же самое делал для него “Мидуэй”, и в ходе разговора выяснилось, что он все еще колеблется, куда ему поехать и чем заняться, когда подойдет к концу срок его пребывания здесь.
Если этот молодой человек оказался Мерривейлом, то другой должен быть Робертом О'Харой, который начал свою карьеру совратителя малолетних, когда сам был еще ребенком. С тех пор он не мог подолгу воздерживаться от приставаний к маленьким девочкам. И О'Харе, и Мерривейлу было по двадцать одному году. Они были самые молодые мужчины в “Мидуэе”, оба — мускулистые блондины, похожие на морских пехотинцев или членов футбольной команды какого-нибудь колледжа.
Тот день двенадцать лет назад, когда Джерри Кантер взял винтовку, поехал в центр города и убил семерых людей, которых до тех пор никогда не видел, был теперь для него таким далеким прошлым, что он о нем даже и не вспоминал. Сейчас он говорил только о своем шурине, который владел мойкой для машин. Не пытается ли шурин его надуть, и не лучше ли работать на незнакомых людей, ничего не знающих о его прошлом, и так далее, и так далее. Он оставался таким же жизнерадостным и оживленным, как и при нашей первой встрече. Но даже несмотря на то, что я знал, что в тот день двенадцать лет назад он был не в себе и не контролировал свои поступки, я продолжал думать о семерых убитых и о том, что их размышления о перспективах работы и обо всем остальном уже никто и никогда не услышит. А человек, который заставил их навсегда умолкнуть, вылечился, был счастлив и бодр и строил планы на будущее. Тех семерых, к сожалению, уже никто не вылечит. Знаю, думать так было несправедливо, но все время, пока говорил Джерри Кантер, я смотрел на него с сильной неприязнью.
Николасу Файку, с которым я познакомился на занятии, было сорок три года, а выглядел он на все семьдесят: алкоголизм довел его до сумасшествия. Он уже дважды попадал в клинику: и ни его тело, ни разум не могли справиться с болезнью. Когда бы доктор Фредерике ни обращался к нему, Файк отвечал, сильно заикаясь, моргая и, очевидно, болезненно страдая от застенчивости. Я не мог понять, зачем он сюда пришел, если для него это было такой пыткой. Или он верил, что если заставит себя принимать все до единого горькие лекарства, то рано или поздно исцелится?
Последней была Хелен Дорси, сорокапятилетняя приземистая матрона, с грубым голосом, имевшая явную склонность изображать из себя строевого старшину. Хелен пыталась сдерживать себя, но ей это плохо удавалось. Четыре года назад, когда последний из троих ее сыновей уехал учиться в колледж, они с мужем продали свой дом и переехали жить в другой, поменьше, — он находился в районе новостроек и напоминал домишки на ранчо. Хелен всегда была аккуратной хозяйкой, но в новом доме у нее на этой почве развилась настоящая мания. Муж заставал ее посреди ночи на кухне, где она скребла пол. В конце следующего лета, когда двое еще неженатых сыновей приехали к ним на каникулы и дом наполнился людьми, Хелен Дорси пришла в бешенство, выставила мужа и сыновей вон из дома и забаррикадировалась там. Пришлось вмешаться полиции. Теперь, три года спустя, врачи решили, что она в достаточной степени контролирует себя, чтобы ее можно было выпустить из клиники.
Продолжая молча сидеть за столом, я с интересом наблюдал за тем, кто на кого нападает в ходе беседы. Хелен Дорси, натура начальственная и критическая, нападала на всех, кроме толстухи Молли Швейцлер, которая в свою очередь вступала в разговор только для того, чтобы перейти в атаку. Джерри Кантер нападал на всех, кроме Молли и Хелен, но и его самого время от времени атаковал Уильям Мерривейл. Дорис Брейди и Николае Файк подвергались нападкам со стороны всех остальных, но сами не задевали никого, даже друг друга.
Доктор Лоример Фредерике каким-то образом умудрялся быть и сторонним наблюдателем, и участником дискуссии. Он отвечал на выпады любого из пациентов с высоты своего положения, при этом так перегибая палку, что сразу же подвергался ответному выпаду, чаще всего со стороны Молли Швейцлер и Хелен Дорси. Уильям Мерривейл несколько раз подавлял в себе желание расправиться с Фредериксом так же, как со своим отцом: то, как он сжимал и разжимал кулаки — руки его лежали на столе, — показывало, что враждебные чувства к родителю в нем все еще не утихли. Джерри Кантер выражал раздражение более открыто и потому быстро от него избавлялся, обычно обращая все в шутку. Дорис Брейди и Николае Файк просто сникали от слов Фредерикса и не знали, что сказать, пока кто-нибудь не приходил на помощь, — г обычно это была Хелен Дорси.
Я никак не мог понять, как доктор Фредерике, производящий столь отталкивающее впечатление, мог надеяться на то, чтобы чего-то добиться в психиатрии. И хотя мне доставляло удовольствие видеть, что остальные реагировали на него так же, как и я, мне казалось, что манера поведения доктора причиняет больше вреда, чем пользы. Например, поведение Фредерикса будило худшие черты в характере Хелен Дорси и в то же время утверждало Дорис Брейди в мысли о собственной неполноценности.
Когда истекли два отведенных на занятие часа, я был почти убежден в том, что кто бы ни подстраивал все эти ловушки, делалось это в надежде на то, что рано или поздно в них угодит доктор Фредерике. Я решил сразу после занятия пойти к доктору Камерону и выяснить, имеет ли он представление о том, как его помощник обращается с постояльцами “Мидуэя”.
Но когда занятие закончилось и все собрались уходить, доктор Фредерике сказал:
— Мистер Тобин, вы не задержитесь на минуту? Это не займет много времени.
Что не займет много времени? Я задержался, и мы остались вдвоем.
Доктор Фредерике снял очки, откинулся на спинку стула и сунул в рот дужку очков — этот жест всегда казался мне претенциозным и глупым.
— Почему бы вам не присесть, — предложил он.
— Если это не займет много времени...
— Совсем немного, если наши головы работают одинаково. Присядьте.
Я сел. Почему он так раздражал меня? Чего мне действительно хотелось — так это дать ему по физиономии.
С минуту он рассматривал меня, а потом заявил:
— Не знаю, что с вами такое, Тобин. Конечно, я прочел ваши документы, но что-то не складывается. Вы что-то скрываете или же чего-то боитесь. Чего? Вы боитесь, что мы решим, что вас пока не следовало отпускать из клиники, засунем вас в смирительную рубашку и отправим обратно в “Риво-Хилл”? В этом все дело?
— Просто все здесь для меня непривычно, и больше ничего. Фредерике отвратительный тип, но отнюдь не дурак. Он что-то почуял своим длинным носом.
— Вы ведете себя не как человек, подавленный новой обстановкой, — Фредерике покачал головой, — вы больше похожи на посетителя зоопарка. Вы чувствуете превосходство над другими постояльцами “Мидуэя”, верно?
Естественно, мне надо было это отрицать, так я и поступил, но конечно же я ощущал это превосходство. Ведь я никогда не страдал помутнением рассудка, меня не приходилось отправлять в сумасшедший дом, хотя, Бог тому свидетель, состояние мое временами бывало довольно тяжелым. Но мои проблемы меня не сразили, нет. Я приспособился и нашел способ выжить. Поэтому я действительно ощущал превосходство над другими постояльцами, но я не мог рассказать об этом Фредериксу и не мог ему объяснить, почему я так чувствую, не выдав себя с потрохами.
На самом деле просветить доктора Фредерикса на мой счет следовало бы уже давно, и, если бы он не был таким омерзительным типом, я бы рассказал ему правду. В общем-то это объясняло то, почему доктор Камерон не ввел его в курс дела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24