Офицер, потративший столько времени и сил на создание внешнего впечатления полного доходяги, явно имел таланты, за которые оказался приписан к «конторе», и которые не желал выставлять напоказ. Это внушало должное уважение гостю особняка.
– Вам, простите, куда? – поинтересовался «доходяга» таким тоненьким и срывающимся голоском, что Стае ему едва не зааплодировал.
– А мне, простите, – в тон ему ответил Пшибышевский, очередной раз забираясь в карман за удостоверением, – в двадцать пятый кабинет.
Как ни старался он заметить следы «профессиональной фобии» на физиономии очкарика, этого Стасу не удалось. Ни единый мускул не дрогнул на лице как бы случайно оказавшегося у лифта паренька, взгляд ни на долю мгновения не метнулся к внутреннему карману. Пальцы не дрогнули, словно человек и впрямь совершенно не представлял себе скорость, с которой гипотетический пистолет может впрыгнуть в ладонь мужчины, лезущего за обшлаг.
– Ага, – на этот раз совершенно бесцветным голосом заметил очкарик. – Прошу следовать за мной.
«В любой частной конторе сыщиков и телохранителей, – рассуждал Стае, шагая вслед за тщедушным парнем, – этого деятеля уволили бы за такой способ „сопровождения“ посетителя».
Пшибышевскому случалось знавать публику, которой затылком и каким-то не определенным в анатомических справочниках местом между лопатками удавалось «контролировать пространство» лучше, чем глазами. Первое впечатление, решил Стае, его не обмануло. Парнишка был явно хорош. «А говорят, – усмехнулся капитан, – что органы подрастеряли старые кадры, и не умеют растить новые. Да этого орла можно на Таганку в труппу отправлять без экзамена».
Дойдя до двери, выполненной в стиле безукоризненного ностальгического тоталитаризма, то есть кож-зам и медная табличка с угловатой цифрой «25», очкарик остановился.
Тут все очарование и развеялось. Четко, словно сдавая зачет в какой-нибудь школе милиции, очкарик совершил полшага по ходу движения, четко развернулся на каблуках, так, чтобы очутиться к гостю не спиной, а правым боком, да еще и контролировать дверной проем и глубину коридора.
– Нет в мире совершенства, – вздохнул Стае, берясь за дверную ручку.
– Это ты о чем, капитан? – спросил тем же писклявым голосом «доходяга».
– О своем, служивый, о своем, о девичьем. Привет инструктору.
Он собирался уже войти в открывшуюся с легким скрипом дверь, когда «очкарик» кашлянул и заговорщицки прошептал:
– У шефа секретарша зело суровая. Одно слово – прапор.
– Ну и что? – Стае так и замер, занеся лакированный ботинок над красным ковром. – Надо было цветы или шоколадку брать? Или, наоборот, водяру и огурец?
– Просто она шум поднимет, – пояснил щуплый, – если кто-то, не будем говорить – кто, будет ломиться к главному без удостоверения. Шум поднимет, на всякие кнопочки станет жать, лампочки засверкают, народ сбежится, рассерженный вздорным переполохом. Могут бока намять, не разобравшись. А то и еще того хуже – сама прапориха и намнет.
– Может? – автоматически переспросил Стае, бестолково хлопая ладонью по левой пиджачной половине, где напрочь не прощупывалось удостоверение.
– Эта – может! – уверенно и с толикой уважения заверил его щуплый.
– Слышь, малой, – насупился Стае. – Тут недалеко и до служебного преступления.
– Вот и я говорю…
– Обронить корочку я не мог, значит… Пшибышевский аккуратно притворил не успевшую раскрыться полностью дверь.
– Кто-то сейчас получит кулаками, а может, даже ногами. Не будем говорить вслух, кто именно получит по наглой интеллигентской очкастой харе… Не думаю, что грозная прапориха успеет вмешаться. Хоть артист ты великий, да и ручки умелые, как я понял, но придется ей тебя от стены отшкрябывать.
– Все сироту обидеть норовят, – обиженно промямлил очкарик, протянул Стасу удостоверение, и продолжил, удивительно меняя модуляцию голоса: – Возьмите, товарищ капитан, мне чужого не надо.
– Я тебе, сосунок…
Тут из скрытого за фанерной панелью микрофона послышался знакомый Пшибышевскому ворчливый голос шефа:
– Хватит уже паясничать, Герман. Запускай капитана, а то я и впрямь прапоршу выпущу, обоим надает. Устроили, понимаешь, балаган в служебном помещении.
Стае спрятал удостоверение, погрозил кулаком лы-бящемуся Герману и вошел в приемную.
Секретарша, одетая, что удивительно, как самая натуральная секретарша, мило улыбнулась вошедшему, покачала головой, когда тот собрался предъявить документы, и уткнулась в какой-то журнал. Ничего в ней особенного не было, кроме очевидных женских достоинств, что опять-таки внушило Стасу уважение и к ней самой, и к конторе, и к шефу, умеющему подбирать кадры.
Дверь к главному была приоткрыта, и оттуда доносились приглушенные звуки транслируемого по телевизору футбольного матча. Стае костяшками пальцев официально постучался в темный от времени дверной косяк, откашлялся и громко спросил:
– Разрешите, товарищ полковник?
– Ты не на Лубянке, Станислав, – проворчал главный, грузно ворочаясь в кожаном кресле с растрескавшимися подлокотниками. – Можно по имени-отчеству.
– У нас это означает, – заметил Стае, следуя молчаливому жесту конторского начальника, и усаживаясь на стул, – что сейчас будут ставить клизму. Полведра скипидара напополам с патефонными иголками.
– Я и рад бы, – заметил полковник, щелкая пультом и прекращая активность телевизора, – да как можно поставить клистир подчиненному другого ведомства? Впрочем, не все еще потеряно…
Начальник открыл ящик стола, с сосредоточенным лицом порылся там и выудил самую настоящую патефонную иголку.
– Шутку начальства понял и оценил, – сказал Стае. – Чуется мне в этих словах что-то недоброе, что-то кармическое даже. Некое предзнаменование…
– И твой мерзкий голый хвост дрожит от нездорового возбуждения, – докончил за него полковник.
– Не стану затягивать тягостное ожидание.
Он сунул иглу обратно в стол, взамен выудив совершенно судьбоносного вида красную папку, из нее достал бумагу и протянул Пшибышевскому.
Тот даже не притронулся к листу.
– Все ясно, – вздохнул он. – Я передаюсь в ваше полное распоряжение на неопределенный срок. Причем положенный мне отпуск…
– В связи с неразберихой, царящей во взаимодействиях различных ведомств, – перебил его полковник,
– аннулируется на столь же неопределенный срок.
– Ура, товарищи, – без всякого энтузиазма откликнулся Стае. – Поют сердца!
– А теперь к делу.
Полковник встал во весь свой внушительный рост и прошелся к телевизору, потом обратно, словно мающийся в узкой клетке белый медведь.
– Давненько я собирался тебя к нам перетащить, да все никак не выходило. Сам знаешь, Стасик, родственные связи у нас не особо приветствуются.
– И что же, дядя Саша, – спросил капитан, лишенный отпуска, – фамилию сменили, или фиктивный брак заключили?
– Прикрой-ка, сердынько мое, клювик, – голосом любящего детей пьяненького Деда Мороза изрек полковник, – и сложи дважды два. Докажи двоюродному дядьке, что родись ты на полвека раньше, стал бы в гэбэ отличником боевой и политической.
Стае почесал за ухом.
Помолчал.
Потом развел руками:
– Кроме последнего моего дела, кстати – провального, ничего на ум не идет. Не чеченские же мои похождения подвигли на перетаскивание скромного капитана?
Полковник внимательно его слушал. Теперь он сделался похожим не на Сайта-Клауса, а на мудрого академика Павлова, готового из гуманизма вскрыть подопытной собачке живот и посмотреть, из чего она сделана.
А еще вернее, на участливого нарколога.
– У головка, наркота всякая – не ваш профиль, – продолжал перечислять Стае.
– Много ты знаешь о нашем профиле, – проворчал полковник. – Думай быстрее, молодое дарование. Резюме давай!
– Сдаюсь, – поднял руки капитан. – Или по поводу последнего дела, или – на органы понадобился.
– На органы? – поднял брови «дядя Саша».
– Это я так, – махнул ладонью Пшибышевский, словно отгонял мух.
Начальник безымянной конторы поудобнее развалился в кресле.
– Ответ верный, – сказал он. – Но, как говаривал мой учитель – частичный.
– Ас чем это дело связано, – переспросил Стае, – что имеет касательство к, моей биографии? Ведь никакого оно касательства как раз и не имеет.
– А это уже ошибка. Отсутствие аналитической жилки и верхоглядство. Нет, не стал бы ты отличником боевой и политической, не сверкал бы зенками с доски почета, – вздохнул полковник. – Впрочем, то же касается и твоих начальников и воспитателей.
– Не слишком ли круто, господин полковник?
– В самый раз, – отмахнулся начальник. – Давай, излагай в двух словах суть своего «провального» дела, а я уж тебе на связь укажу, и на все остальное.
Стае, хоть и сидел напротив родственника, да еще и нянчившего его во младенчестве на руках, по привычке замялся. Полковничье чело омрачила легкая тень.
– Совсем ты солдафоном сделался, – усмехнулся он недобро и потыкал толстым пальцем в угол документа, который незадолго до этого протягивал племяннику. – Допуск видишь? Неужто решил, что я по родственной связи решил, аки цэрэушник какой, «тайны Лубянки» выведывать? Не перегрелся ли по дороге? Жара нынче…
Стае хотел бы верить, что не покраснел.
– Вкратце, – откашлявшись, принялся он излагать официальным тоном, – дела-то никакого и не было. Я только из южной командировки вернулся, дснь-два отгулял, и тут же на ковер. Сан Саныч, имеющий, отметим не для протокола, кличку «Вдруг-Бздынь», поставил неожиданную и веселую задачу – найти в авральные сроки три с половиной сотни парней и девушек, месяц назад растворившихся в воздухе под Ленинградом.
– Ленинград при комиссарах был, – прищурился дядя Саша.
– Под Петроградом, – «поправился» племянник. – Не знаю, как при комиссарах, а при демократах ментовка вконец распустилась. Привыкли, воины правопорядка, весь «мусор» на Лубянку сливать, а себе вкусненькое оставлять. Они с этой массовой пропажей поваландались, и Санычу ее всучили. А тому больше делать нечего, как…
– Проехали, – вроде бы мягко сказал полковник, но Стае еле заметно вздрогнул и тут же продолжил скороговоркой, что называется, «с другого места»:
– Крайним оказался капитан Пшибышевский. Выехал в Северную Пальмиру, получил под крыло парочку тамошних оперов и обшарпанный микроавтобус. Принял дело от эмвэдэшников, хотя «дело» – сильно сказано. Кипу отписок, снабженных удивительно тупоумными протоколами «места происшествия».
– Подробности милицейских особенностей эпистолярного жанра опускаем, – опять прервал его полковник, и набулькал себе в высокий стакан минеральной воды.
– Одним словом – собирались какие-то военно-исторические клубы и полухипповские тусовки за-бабахать фестиваль в честь Невской битвы. На историческом месте и при содействии областной администрации. Три сотни съехались в палаточный городок, остальные шли на лодках. На. месте находился наряд ППС, парочка местных жителей и точно неустановленное количество зевак из числа лиц без особого места жительства и понятных занятий.
– Был еще какой-то бюрократ со смешной фамилией Хомяк, – заметил как бы невзначай полковник, попивая теплую водичку.
– Именно, – Стае зло сверкнул глазами. – Что придало «делу», понимаешь, «политическую окраску».
– Это тоже пропускаем, так же как и вопли в прессе о «возможной попытке красно-коричневого реванша», – устало сказал полковник, а на удивленный взор племянника кисло усмехнулся: – Сей пропавший без вести Хомяк некогда был крупным демократическим прорабом перестройки и все такое. Определенного толка публика, склонная к шизофрении, едедала свои выводы, успев в нескольких публикациях оплакать «безвинно пострадавших молодых людей», ставших «собратьями по таинственной гибели пламенного либерала».
– Пропустим – так пропустим. Палаточный лагерь не найден. Причем не найден он, я бы сказал, в извращенной форме.
– То есть?
– Есть следы от патрульной милицейской машины. Следы людей, толпами идущих на этот дурацкий фестиваль. Пара шприцов в кустах, один использованный презерватив, окурки и ворох оберток от жвачек и шоколадок. А на самом пляже, месте исторического побоища – ровное место.
– Не понял, – нахмурился полковник.
– Я, признаться, тоже, – вздохнул уже в который раз его племянник. – Пляж девственно чист. Песочек, коряги, дерн. Ни следа от палаточных колышков, ни оберток с окурками, кроме тех, что менты оставили.
– Следы причаливавших лодок? – быстро спросил дядя Саша.
Стае покачал головой.
– Не говоря уже о том, что бесследно исчез патруль ППС и еще сотни три с хвостиком шалопаев. И крупный прораб перестройки.
Полковник щелкнул пальцами:
– Замечательно, что и говорить. Милицию понять можно, тут «висяк» так «висяк»! Это тебе не пе-рееханная самосвалом бабушка с болонкой и ее пропавший кошелек с пенсией. Почти четыре сотни «призраков»!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
– Вам, простите, куда? – поинтересовался «доходяга» таким тоненьким и срывающимся голоском, что Стае ему едва не зааплодировал.
– А мне, простите, – в тон ему ответил Пшибышевский, очередной раз забираясь в карман за удостоверением, – в двадцать пятый кабинет.
Как ни старался он заметить следы «профессиональной фобии» на физиономии очкарика, этого Стасу не удалось. Ни единый мускул не дрогнул на лице как бы случайно оказавшегося у лифта паренька, взгляд ни на долю мгновения не метнулся к внутреннему карману. Пальцы не дрогнули, словно человек и впрямь совершенно не представлял себе скорость, с которой гипотетический пистолет может впрыгнуть в ладонь мужчины, лезущего за обшлаг.
– Ага, – на этот раз совершенно бесцветным голосом заметил очкарик. – Прошу следовать за мной.
«В любой частной конторе сыщиков и телохранителей, – рассуждал Стае, шагая вслед за тщедушным парнем, – этого деятеля уволили бы за такой способ „сопровождения“ посетителя».
Пшибышевскому случалось знавать публику, которой затылком и каким-то не определенным в анатомических справочниках местом между лопатками удавалось «контролировать пространство» лучше, чем глазами. Первое впечатление, решил Стае, его не обмануло. Парнишка был явно хорош. «А говорят, – усмехнулся капитан, – что органы подрастеряли старые кадры, и не умеют растить новые. Да этого орла можно на Таганку в труппу отправлять без экзамена».
Дойдя до двери, выполненной в стиле безукоризненного ностальгического тоталитаризма, то есть кож-зам и медная табличка с угловатой цифрой «25», очкарик остановился.
Тут все очарование и развеялось. Четко, словно сдавая зачет в какой-нибудь школе милиции, очкарик совершил полшага по ходу движения, четко развернулся на каблуках, так, чтобы очутиться к гостю не спиной, а правым боком, да еще и контролировать дверной проем и глубину коридора.
– Нет в мире совершенства, – вздохнул Стае, берясь за дверную ручку.
– Это ты о чем, капитан? – спросил тем же писклявым голосом «доходяга».
– О своем, служивый, о своем, о девичьем. Привет инструктору.
Он собирался уже войти в открывшуюся с легким скрипом дверь, когда «очкарик» кашлянул и заговорщицки прошептал:
– У шефа секретарша зело суровая. Одно слово – прапор.
– Ну и что? – Стае так и замер, занеся лакированный ботинок над красным ковром. – Надо было цветы или шоколадку брать? Или, наоборот, водяру и огурец?
– Просто она шум поднимет, – пояснил щуплый, – если кто-то, не будем говорить – кто, будет ломиться к главному без удостоверения. Шум поднимет, на всякие кнопочки станет жать, лампочки засверкают, народ сбежится, рассерженный вздорным переполохом. Могут бока намять, не разобравшись. А то и еще того хуже – сама прапориха и намнет.
– Может? – автоматически переспросил Стае, бестолково хлопая ладонью по левой пиджачной половине, где напрочь не прощупывалось удостоверение.
– Эта – может! – уверенно и с толикой уважения заверил его щуплый.
– Слышь, малой, – насупился Стае. – Тут недалеко и до служебного преступления.
– Вот и я говорю…
– Обронить корочку я не мог, значит… Пшибышевский аккуратно притворил не успевшую раскрыться полностью дверь.
– Кто-то сейчас получит кулаками, а может, даже ногами. Не будем говорить вслух, кто именно получит по наглой интеллигентской очкастой харе… Не думаю, что грозная прапориха успеет вмешаться. Хоть артист ты великий, да и ручки умелые, как я понял, но придется ей тебя от стены отшкрябывать.
– Все сироту обидеть норовят, – обиженно промямлил очкарик, протянул Стасу удостоверение, и продолжил, удивительно меняя модуляцию голоса: – Возьмите, товарищ капитан, мне чужого не надо.
– Я тебе, сосунок…
Тут из скрытого за фанерной панелью микрофона послышался знакомый Пшибышевскому ворчливый голос шефа:
– Хватит уже паясничать, Герман. Запускай капитана, а то я и впрямь прапоршу выпущу, обоим надает. Устроили, понимаешь, балаган в служебном помещении.
Стае спрятал удостоверение, погрозил кулаком лы-бящемуся Герману и вошел в приемную.
Секретарша, одетая, что удивительно, как самая натуральная секретарша, мило улыбнулась вошедшему, покачала головой, когда тот собрался предъявить документы, и уткнулась в какой-то журнал. Ничего в ней особенного не было, кроме очевидных женских достоинств, что опять-таки внушило Стасу уважение и к ней самой, и к конторе, и к шефу, умеющему подбирать кадры.
Дверь к главному была приоткрыта, и оттуда доносились приглушенные звуки транслируемого по телевизору футбольного матча. Стае костяшками пальцев официально постучался в темный от времени дверной косяк, откашлялся и громко спросил:
– Разрешите, товарищ полковник?
– Ты не на Лубянке, Станислав, – проворчал главный, грузно ворочаясь в кожаном кресле с растрескавшимися подлокотниками. – Можно по имени-отчеству.
– У нас это означает, – заметил Стае, следуя молчаливому жесту конторского начальника, и усаживаясь на стул, – что сейчас будут ставить клизму. Полведра скипидара напополам с патефонными иголками.
– Я и рад бы, – заметил полковник, щелкая пультом и прекращая активность телевизора, – да как можно поставить клистир подчиненному другого ведомства? Впрочем, не все еще потеряно…
Начальник открыл ящик стола, с сосредоточенным лицом порылся там и выудил самую настоящую патефонную иголку.
– Шутку начальства понял и оценил, – сказал Стае. – Чуется мне в этих словах что-то недоброе, что-то кармическое даже. Некое предзнаменование…
– И твой мерзкий голый хвост дрожит от нездорового возбуждения, – докончил за него полковник.
– Не стану затягивать тягостное ожидание.
Он сунул иглу обратно в стол, взамен выудив совершенно судьбоносного вида красную папку, из нее достал бумагу и протянул Пшибышевскому.
Тот даже не притронулся к листу.
– Все ясно, – вздохнул он. – Я передаюсь в ваше полное распоряжение на неопределенный срок. Причем положенный мне отпуск…
– В связи с неразберихой, царящей во взаимодействиях различных ведомств, – перебил его полковник,
– аннулируется на столь же неопределенный срок.
– Ура, товарищи, – без всякого энтузиазма откликнулся Стае. – Поют сердца!
– А теперь к делу.
Полковник встал во весь свой внушительный рост и прошелся к телевизору, потом обратно, словно мающийся в узкой клетке белый медведь.
– Давненько я собирался тебя к нам перетащить, да все никак не выходило. Сам знаешь, Стасик, родственные связи у нас не особо приветствуются.
– И что же, дядя Саша, – спросил капитан, лишенный отпуска, – фамилию сменили, или фиктивный брак заключили?
– Прикрой-ка, сердынько мое, клювик, – голосом любящего детей пьяненького Деда Мороза изрек полковник, – и сложи дважды два. Докажи двоюродному дядьке, что родись ты на полвека раньше, стал бы в гэбэ отличником боевой и политической.
Стае почесал за ухом.
Помолчал.
Потом развел руками:
– Кроме последнего моего дела, кстати – провального, ничего на ум не идет. Не чеченские же мои похождения подвигли на перетаскивание скромного капитана?
Полковник внимательно его слушал. Теперь он сделался похожим не на Сайта-Клауса, а на мудрого академика Павлова, готового из гуманизма вскрыть подопытной собачке живот и посмотреть, из чего она сделана.
А еще вернее, на участливого нарколога.
– У головка, наркота всякая – не ваш профиль, – продолжал перечислять Стае.
– Много ты знаешь о нашем профиле, – проворчал полковник. – Думай быстрее, молодое дарование. Резюме давай!
– Сдаюсь, – поднял руки капитан. – Или по поводу последнего дела, или – на органы понадобился.
– На органы? – поднял брови «дядя Саша».
– Это я так, – махнул ладонью Пшибышевский, словно отгонял мух.
Начальник безымянной конторы поудобнее развалился в кресле.
– Ответ верный, – сказал он. – Но, как говаривал мой учитель – частичный.
– Ас чем это дело связано, – переспросил Стае, – что имеет касательство к, моей биографии? Ведь никакого оно касательства как раз и не имеет.
– А это уже ошибка. Отсутствие аналитической жилки и верхоглядство. Нет, не стал бы ты отличником боевой и политической, не сверкал бы зенками с доски почета, – вздохнул полковник. – Впрочем, то же касается и твоих начальников и воспитателей.
– Не слишком ли круто, господин полковник?
– В самый раз, – отмахнулся начальник. – Давай, излагай в двух словах суть своего «провального» дела, а я уж тебе на связь укажу, и на все остальное.
Стае, хоть и сидел напротив родственника, да еще и нянчившего его во младенчестве на руках, по привычке замялся. Полковничье чело омрачила легкая тень.
– Совсем ты солдафоном сделался, – усмехнулся он недобро и потыкал толстым пальцем в угол документа, который незадолго до этого протягивал племяннику. – Допуск видишь? Неужто решил, что я по родственной связи решил, аки цэрэушник какой, «тайны Лубянки» выведывать? Не перегрелся ли по дороге? Жара нынче…
Стае хотел бы верить, что не покраснел.
– Вкратце, – откашлявшись, принялся он излагать официальным тоном, – дела-то никакого и не было. Я только из южной командировки вернулся, дснь-два отгулял, и тут же на ковер. Сан Саныч, имеющий, отметим не для протокола, кличку «Вдруг-Бздынь», поставил неожиданную и веселую задачу – найти в авральные сроки три с половиной сотни парней и девушек, месяц назад растворившихся в воздухе под Ленинградом.
– Ленинград при комиссарах был, – прищурился дядя Саша.
– Под Петроградом, – «поправился» племянник. – Не знаю, как при комиссарах, а при демократах ментовка вконец распустилась. Привыкли, воины правопорядка, весь «мусор» на Лубянку сливать, а себе вкусненькое оставлять. Они с этой массовой пропажей поваландались, и Санычу ее всучили. А тому больше делать нечего, как…
– Проехали, – вроде бы мягко сказал полковник, но Стае еле заметно вздрогнул и тут же продолжил скороговоркой, что называется, «с другого места»:
– Крайним оказался капитан Пшибышевский. Выехал в Северную Пальмиру, получил под крыло парочку тамошних оперов и обшарпанный микроавтобус. Принял дело от эмвэдэшников, хотя «дело» – сильно сказано. Кипу отписок, снабженных удивительно тупоумными протоколами «места происшествия».
– Подробности милицейских особенностей эпистолярного жанра опускаем, – опять прервал его полковник, и набулькал себе в высокий стакан минеральной воды.
– Одним словом – собирались какие-то военно-исторические клубы и полухипповские тусовки за-бабахать фестиваль в честь Невской битвы. На историческом месте и при содействии областной администрации. Три сотни съехались в палаточный городок, остальные шли на лодках. На. месте находился наряд ППС, парочка местных жителей и точно неустановленное количество зевак из числа лиц без особого места жительства и понятных занятий.
– Был еще какой-то бюрократ со смешной фамилией Хомяк, – заметил как бы невзначай полковник, попивая теплую водичку.
– Именно, – Стае зло сверкнул глазами. – Что придало «делу», понимаешь, «политическую окраску».
– Это тоже пропускаем, так же как и вопли в прессе о «возможной попытке красно-коричневого реванша», – устало сказал полковник, а на удивленный взор племянника кисло усмехнулся: – Сей пропавший без вести Хомяк некогда был крупным демократическим прорабом перестройки и все такое. Определенного толка публика, склонная к шизофрении, едедала свои выводы, успев в нескольких публикациях оплакать «безвинно пострадавших молодых людей», ставших «собратьями по таинственной гибели пламенного либерала».
– Пропустим – так пропустим. Палаточный лагерь не найден. Причем не найден он, я бы сказал, в извращенной форме.
– То есть?
– Есть следы от патрульной милицейской машины. Следы людей, толпами идущих на этот дурацкий фестиваль. Пара шприцов в кустах, один использованный презерватив, окурки и ворох оберток от жвачек и шоколадок. А на самом пляже, месте исторического побоища – ровное место.
– Не понял, – нахмурился полковник.
– Я, признаться, тоже, – вздохнул уже в который раз его племянник. – Пляж девственно чист. Песочек, коряги, дерн. Ни следа от палаточных колышков, ни оберток с окурками, кроме тех, что менты оставили.
– Следы причаливавших лодок? – быстро спросил дядя Саша.
Стае покачал головой.
– Не говоря уже о том, что бесследно исчез патруль ППС и еще сотни три с хвостиком шалопаев. И крупный прораб перестройки.
Полковник щелкнул пальцами:
– Замечательно, что и говорить. Милицию понять можно, тут «висяк» так «висяк»! Это тебе не пе-рееханная самосвалом бабушка с болонкой и ее пропавший кошелек с пенсией. Почти четыре сотни «призраков»!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40