Харра сделала паузу, чтобы взглянуть на Бертрама с Малаклипсом, и сказала:
— Мы будем молиться, чтобы он оказался светоносцем, ибо для нашей вечной Церкви поистине настали темные времена. Мы просим вас всех помолиться за Данло ви Соли Рингесса. Светоносец он или нет, сегодня он увидит небесные огни, на которые даже совершеннейшие из Совершенных не смеют смотреть, чтобы не лишиться разума.
Харра склонила голову, и 28345 мужчин и женщин, словно роботы, работающие по единой программе, последовали ее примеру. Но в зале в тот вечер находилось 28348 человек.
Бертрам Джаспари в молитве не участвовал; Малаклипсу, как воину-поэту, не разрешалось молиться и отправлять иные религиозные обряды; Данло ви Соли Рингесс, держа в руках свою флейту, сидел с поднятой головой и не закрывал глаз. Приемный отец Хайдар учил его, что мужчине можно молиться за свою семью, за свое племя и за всех живущих на свете людей.
Наедине с собой он может даже помолиться за то животное, что составляет половину его души, но за себя молиться не пристало — тем более в присутствии стольких людей, которые молятся за него.
— Мы желаем тебе удачи, Данло ви Соли Рингесс из Невернеса, — сказала Харра, простирая руки ко всем Архитекторам на скамьях зала. — Все желаем. Да будет тебе дано узреть Его Бесконечный Свет, как свой.
С лучезарной улыбкой, свидетельствующей о ее бесконечной вере в Бога Эде (а может быть, и в человека по имени Данло ви Соли Рингесс), Харра опустилась на скамью, и свет в куполе начал гаснуть. Арена вокруг Данло и промежутки между рядами налились густой темнотой, и в зале на миг настала глубокая тишина. Данло слушал свое дыхание, и ему казалось, что в его сердце и во всем мире гуляет ледяной ветер.
Металлическое сиденье и подлокотники холодили тело, и он жалел, что не надел шерстяную камелайку вместо парадной шелковой формы. Серебряные выступы по обе стороны от его головы, похожие на крылья чайки, заключали его мозг в логическое поле, столь мощное, что он почти чувствовал его гул.
Данло считал удары своего сердца и ждал, когда сканирующий компьютер в головной части кресла создаст модель его мозга.
Агира, Агира, думал он, — это последнее испытание.
По правде говоря, он не верил, что это светоприношение сможет сравниться по трудности и опасности с его вхождением к мертвым. Конечно, ни один человек в здравом уме не стал бы добровольно смотреть на модель собственного мозга. Один только взгляд на зрительный участок коры способен вызвать интенсивный обратный пучок света, сжигающий мозг.
Чем бы ни было это светоприношение, надувательством или занимательным зрелищем, смотреть на собственное сознание опасно любому, даже мастер-цефику. И все же это менее опасно, чем позволить служителю Храма подавать образы прямо тебе в мозг. Сегодня Данло не будет подключаться к компьютеру. Сканеры в серебряном подголовнике только скопируют работу его нейронов — они не ввергнут его в будущую сюрреальность и не заставят встретиться с собственными демонами.
И если зрительная кора будет светиться слишком интенсивно, всегда можно закрыть глаза и прервать обратную связь. В худшем случае никогда не проходящая до конца головная боль помучает его некоторое время — или он ненадолго погрузится в ужас чистого сознания. Как сказал ему дед однажды, в мороз и жестокую вьюгу: искусство путешествий в неизведанное состоит в том, чтобы знать, что делать, когда не знаешь, что делать.
Я загляну в себя и увижу, как я улыбаюсь себе, подумал он и вспомнил свое любимое старое стихотворение: “Вселенной око я; / лишь чрез меня / Величие свое дано узреть ей”.
Потом в черном воздухе над ним, из пустого пространства под куполом, внезапно возник большой световой куб. Глаза не постигали всей глубины этого света, и Данло вдруг понял, что это испытание будет неизмеримо опаснее всего, с чем он сталкивался прежде. Он сидел неподвижно, держа в правой руке флейту, а левой касаясь белого совиного пера в волосах. Где-то перед ним, в непроглядной тьме, сидела Харра, и Едрек Ивионген, и Бертрам Джаспари, и тысячи других Архитекторов — но они не входили в его поле зрения, и он их не видел. Он видел только свет над собой, цветные огни, сливающиеся в сплошной страшный свет. Данло слишком легко воспринимал это сияние. Куб висел над западным квадрантом Зала, а золотое кресло обычно, по вполне понятной причине, поворачивали лицом к наиболее темной восточной части. Данло и сам бы с удовольствием обернулся в ту сторону, но нет: он обещал посмотреть на то, на что не разрешалось смотреть даже величайшим из Совершенных Вселенской Кибернетической Церкви.
Это всего лишь голограмма, думал он. Я в своей жизни видел десять тысяч таких.
Световой куб действительно представлял собой голографическую модель его мозга, увеличенную, однако, в двести раз. И модель эта не была точной. Человеческий мозг — это куча нервных клеток, трещин и складок, слепленных вместе, как клубок червей. Светоприношение же выглядело как правильный куб, как будто весь мозг Данло с корой, стволом и мозжечком втиснули в коробку. При этом он был представлен здесь целиком, включая гиппокампус и крошечные, как орешки, миндалины. Сто миллиардов нейронов работало у Данло в черепе, и каждый из них был представлен на модели в виде маленького огонька. Когда одна из клеток срабатывала, соответствующий ей огонек на схеме вспыхивал, а затем бледнел.
По всей голограмме, от центра к восьми углам, бежали сиренево-аквамариновые волны, и глаз Данло едва поспевал за их кошмарно сложными завитками. Данло пытался также уловить проблески карминного, изумрудного и розового, отмечающие нейроканалы, но в этой модели ничто не держалось дольше мгновения. Подумав об этом, Данло тут же увидел вспышку импульсов в мозговой коре — вернее, в верхней фронтальной части куба, где помещался его мыслительный центр и где оттенки менялись от рубинового до красноватокоричневого. Данло отметил эти импульсы, и этот его акт вызвал у него новые мысли, пробежавшие по голограмме со скоростью перегретого пара.
Мысль — это движение, а движение — это свет, подумал он. Его глаза шарили по кубу в стороны, вверх и вниз. Он ожидал, что все шесть граней будут светиться, наполняя куб своим сиянием. Однако, к его изумлению, большая часть голограммы оставалась темной, даже черной. В каждую секунду загоралось не более пятой части его нейронов. Данло, зная, что это опасно, все-таки взглянул на заднюю секцию куба, где тускло-красным огнем светилась зрительная кора. Одно то, что он зафиксировал внимание на этом тревожном оттенке, заставило вспыхнуть множество нейронов в его зрительном центре. Модель засверкала, и Данло, глядя на эти вспышки, активировал тем самым еще большее количество нейронов. В один момент весь участок зрительной коры загорелся ярко-лиловым пламенем. Боль, вызванная этим, горячим ножом вонзилась в глаз Данло и прошила мозг. Он почти что видел эту боль: она выглядела как черный туннель с огненными стенами.
Он чуть не потерял сознание, но заставил себя не делать этого.
Он смотрел на страшный огонь собственного зрения долго, не меньше трех ударов сердца — достаточно, чтобы Архитекторы затаили дыхание от изумления и страха.
Не стану бояться, думал Данло, глотая воздух. Страх похож на ледяную воду, пропитывающую каждую клетку твоего тела, и с ним можно справиться пятью способами. Одни бегут от него, как от разъяренного медведя, другие глушат его одеялом фальшивых эмоций и притворяются бесстрашными. Мастер заншина, ведя смертельный бой, позволяет страху струиться сквозь него, как вода, не цепляясь за него и не ставя ему преград, а лишь наблюдая за его течением как будто через стекло. Воины-поэты, по общему мнению, страха не ведают — но они в чем-то уже перешли за грань человеческого. Считается, что и галактические боги преодолели столь низменные программы, но боязливая голограмма Эде у локтя Данло опровергала эту версию. Возможно, отец Данло, если он действительно стал богом, открыл, как можно победить страх смерти. Но Данло оставался человеком, не собираясь становиться никем иным, и он избрал для себя пятый способ. Он посмел посмотреть в глаза величайшему своему ужасу и преобразовать его — так сетчатка глаза преобразует убийственную радиацию солнца в свет, озаряющий мозг. Его способом было чувствовать страх как возбуждающий трепет. Еще ребенком он искал опасности и смерти, играя с медвежатами. Однажды, в ночь трех лун, дед сказал ему, что эта дикость натуры будет и самой большой его слабостью, и величайшей силой. Харра Иви эн ли Эде провозгласила его бесстрашным, но на деле он был только диким — диким, как ветер, как белая талло, которая кувыркается в воздухе лишь для того, чтобы испытать свои крылья.
Не стану бояться, говорил он себе. Я попробую свой страх на вкус, и он сделает меня еще более живым, как глоток медвежьей крови.
Когда боль уже почти ослепила его, он наконец отвел глаза от той части куба. Был момент, когда он думал, что ослеп по-настоящему, потому что перед глазами стоял сплошной мрак. Потом он понял, что его взгляд всего лишь перешел на участок моторной коры. Поскольку он сидел неподвижно, нейроны в той секции тоже застыли, как черный лед.
Большая часть вселенной темна, вспомнил Данло, но из тьмы рождается свет.
Он убедился, что не ослеп и не сошел с ума, и горячая волна разлилась у него в животе. Он отнаблюдал это на модели, как алое свечение всех нейронов — как будто капля крови растворилась в стакане с водой. С окрепшей уверенностью он стал следить за разноцветными потоками своих мыслей. Он не был Совершенным, зато занимался мыслительными дисциплинами, о которых ни один Архитектор даже не мечтал. В юности фравашийский Старый Отец учил его трудным языковым философиям. Он сидел у костров с аутистами, когда они в общем просветлении исследовали мыслеландшафты реальной реальности. С помощью Томаса Рана, величайшего из мнемоников Ордена, он овладел почти всеми шестьюдесятью четырьмя положениями глубокого воспоминания. По природе своей он был математиком, по профессии — пилотом Ордена Мистических Математиков. Он пережил раздробленные пространства мультиплекса благодаря умению доказывать трудные теоремы и мыслить спокойно и четко перед лицом смерти. Он решил, что и сейчас будет так мыслить. Из любви к игре и из гордости он решил взглянуть на свой мозг во всем блеске его математического вдохновения.
Величайшей из всех известных ему теорем была Гипотеза Континуума.
Его отец доказал эту Великую Теорему, доказал, что между любыми двумя парами дискретных множеств точечных источников Лави существует прямой маршрут. Из этого следовало, что каждый пилот может вычислить прямой маршрут от одной звезды галактики до любой другой — если он достаточно для этого гениален. Для Данло отцовское доказательство было образцом изящества, шедевром холодного искристого света, и он решил мысленно поработать над ним. Он вызвал у себя в уме кристальные идеопласты, представляющие основное положение теоремы. Он занялся пятью леммами Гади, восхищаясь их силой и неотвратимо развертывающейся логикой.
Он доказал, что подпространство Джустерини входит в простое пространство Лави, и перед его мысленным взором выстроилась армия алмазных и изумрудных идеопластов, прекраснее прославленных соборов Веспера. И вся эта красота отражалась в светоприношении. Вся кора мозга теперь переливалась мандариново-алыми кольцами, кобальтовые сферы светились внутри топазовых, золотистых и хризолитовых. Дальней частью сознания Данло отмечал, как ахают Архитекторы в зале, пораженные великолепием голограммы. Им еще явно не доводилось видеть тайного пламени и безупречного порядка чистой математики.
Свет, свет — прекрасный и ужасный свет.
Данло тоже никогда этого не видел — по крайней мере таким образом. Он смотрел на огни своего разума, играя с логикой и цифрами. Он заново пробежал старинные доказательства Мотыльковой Леммы Зассенхауза и Теоремы Координат; он посвятил пару долгих мгновений теоремам, которые так и не были доказаны. И все это время он не отводил глаз от светоприношения, следя, как строятся и рушатся разноцветные узоры. Затем его стали посещать новые мысли, идеи странной новой математики, включающей в себя парадоксальную логику и весьма мистическое восприятие порядков бесконечности. Полностью контролируя свое мышление, Данло находил удовольствие в выстраивании фантастических мысленных конструкций и сверкающих, почти радужных концепций и абстракций. В лучшие его моменты по кубу проходил мощный мыслешторм, ослепляя Данло и тысячи других своим сиянием. Слыша восторженные возгласы зрителей, Данло понимал гордость Совершенных, создавших этот вид искусства. Более того — он чувствовал свою гордость, эту безмерную гордыню, которую некоторые люди носят в своих сердцах, как ядерную бомбу с часовым механизмом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84