Может быть, вместо солонины взять копченное мясо?
– Ваше величество! – Дун Абрахам прижал руку к сердцу. – Поверьте хранителю вашего стола: копченное мясо вызывает сильную жажду, откуда же им взять столько воды?
Король еще немного подумал, а потом сказал:
– Ну, так, сеньоры, спасибо за ваши советы. Сеньор Кучильо, какую долю расходов вы намерены взять на себя?
Кучильо поднял на короля проницательный взгляд и тут же согнулся в почтительном поклоне.
– Мы с сеньором Падильо, – сказал он ровным голосом, – готовы взять на себя половину расходов.
– И пожелаете… э… половину прибыли?
– Нет, ваше величество. Половина прибыли по праву принадлежит вам. Мы согласны на две пятых.
Король подумал еще. Пошевелил пальцами, подсчитывая в уме.
– Хорошо, – сказал он, поднимаясь и принимая из рук первого министра золотой скипетр. – Я даю из казны одну треть на снаряжение. Этого будет достаточно, не так ли?
– О да, ваше величество.
– Остается, следовательно… э… одна шестая всех расходов. Ну, это нетрудно. Без сомнения, герцог Серредина-Буда захочет принять участие в расходах. И конечно, граф до Заборра, и многие другие мои дворяне.
Ничего не оставалось делать графу до Заборра, как учтиво поклониться. Ах, ошибся он, ошибся хитроумный царедворец: ведь скажи он, что сомнений никаких не вызывает снаряженье каравеллы в путь далекий океанский, – и тогда король не дал бы августейшего согласья на безумную затею, потому что своенравен и капризен Многомудрый. И тогда б остался дома Хайме, сын его, наследник, не унесся в даль тревоги – на просторы океана.
4
Радостное нетерпение снедало Хайме. Каждое утро он вскакивал на коня и несся по жарким пыльным улицам к дому корабельного зодчего, дуна Корунья до-Оро. Он помогал зодчему чертить и исчислять, сколько бревен, досок и канатов потребно для постройки каравеллы. Конечно, у дуна Корунья хватало помощников, сведущих в счете, письме и многотрудных корабельных делах, и Хайме более мешал, чем помогал. Он марал пальцы в чернилах, усердно складывал квадратные футы, кубические футы, фанеги и тонелады, умножал их на медные деньги и пересчитывал в золотые. Ему казалось, что, трудясь подобно наемному грамотею, он своими руками приближает заветную минуту, когда под музыку и пушечные залпы белокрылая каравелла отвалит от причала и уйдет в дальнее плавание, навстречу неизведанному.
И хотя расчеты его приходилось проверять, потому что он делал изрядные ошибки, дун Корунья терпел новоявленного помощника. Как-никак, этот пылкий юноша был сыном королевского фаворита, а кроме того, не требовал платы за свою добровольную работу.
Склоняясь над разлинованными пергаментами, юный виконт и представить себе не мог, что в это самое время его отец, граф до Заборра, поднимается по скрипучим ступенькам в его, Хайме, комнату. Озираясь, будто не в своем доме, дун Абрахам отпирал дверь запасным ключом, доставал из потайного ящика свертки портуланов. Подперев щеку ладонью, надолго задумывался, разглядывая морскую синь и красные линии дерот. А то принимался шагать по карте остроногим циркулем и бормотал при этом:
– Разве разочтешь, сколько дней безветрия встретит он здесь… и вот здесь… А дальше – какие там ветры и какие течения?… Разве напасешься пищи? Чем больше запасы – тем больше каравелла… и тем больше жадных ртов, прожорливых утроб… И если не хватит солонины, или мясо протухнет от жары, то… Святой Пакомио!..
Темные глаза дуна Абрахама расширялись от уноса. Он тряс головой, пытаясь освободиться от страшных дум. Снова хватал циркуль и вымеривал океанский простор, и бормотал, подсчитывая потребное количество продовольствия. Хмурился.
О господи, посоветоваться не с кем…
Королевский алхимик Иеронимус фон Бальцвейн унд Пфейн оторвался от ученых занятий и взглянул на водяные часы. Было самое время перекусить. Немец расстелил на столе чистую салфетку, положил на нее колбасу и снял кафтан, чтобы лишняя тяжесть не мешала воспринимать вкус. Затем налил из запотевшего кувшина пива в высокую кружку, отпил глоток, отрезал толстый кружок колбасы и начал медленно прожевывать.
Он даже зажмурился от удовольствия – так вкусна была колбаса…
В дверь постучали. Алхимик быстро накрыл салфеткой колбасу, надел кафтан и, достойно откашлявшись, откинул крючок.
– О, как я радостен вас видеть, дун Абрахам!
Дун Абрахам вошел, приветственно помахал шляпой. Лицо у него было красное, мокрое от пота.
– Не помешал ли я вашим ученым занятиям, дун Херонимо?
Он с уважением смотрел на огромную реторту с цветной жидкостью, тихонько посвистывавшую над огнем горна.
– Прошу вас. – Алхимик придвинул кресло к столу. – Хотеть ли ваше сиятельство пива?
Он поставил перед дуном Абрахамом вторую кружку, тоже высокую, из синего стекла с белыми узорами. Дун Абрахам не любил пива, но слегка пригубил, чтобы не обижать немца.
– Что здесь написано, дун Херонимо? – спросил он, проведя пальцем по стеклу кружки.
– О! – сказал алхимик. – Здесь написано: «Глюк унд глас – ви ляйхт брихт дас». Означайт – сшастье и стекло легко ломать. Я полагал, очень умный поговорка.
Верно сказано, подумал дун Абрахам. Всю жизнь крутишься, добиваешься чего-то, а когда достиг желанной цели – достаточно одного неосторожного движения, и все лопается, как гонкое стекло. Какая же нужна сверхчеловеческая осмотрительность, осторожность, чтобы не разбить, донести до конца хрупкий сосуд…
– А здесь что? – ткнул он пальцем в надпись на кружке, стоявшей перед немцем.
– О, это виц… как это на ваш язык… Шутка! «Тринке бир унд вирет ду дик, шприх нур нихт фюр политик». Значит – пей пиво и будешь толстым, только не разговаривать про политик. – Алхимик хохотнул. – Оч-чень хороший поговорка.
И опять верно, подумал дун Абрахам. Ученый народ эти немцы. Он скосил глаз на алхимика, не удержался от язвительного замечания:
– При вашей худобе, дун Херонимо, нельзя ли предположить, что вы много разговариваете о политике?
Улыбка сбежала с костлявого лица немца. Он настороженно глянул водянистыми круглыми глазами на собеседника, медленно отхлебнул из своей кружки.
– Я ученый, ваше сиятельство, – сказал он, вытирая ладонью губы. – Мне совсем не нужен политик. А не толстый я потому, что у меня с самый детство оч-чень впалый живот.
Испугался, с усмешкой подумал дун Абрахам. Хоть и чужеземец, а понимает, что о политике говорить опасно. Видно, и у них тоже. Всюду эта политика, лучше бы ее не было вовсе, – но разве при дворе проживешь без нее?
– Разрешите вас заверить, дун Херонимо, что я тоже не любитель политики. Я всего лишь хранитель королевского стола.
– О да! Это оч-чень приятный должность…
– И пришел я к вам по делу, проистекающему из моих обязанностей… Видите ли, дун Херонимо, по повелению его величества мне придется заняться… Словом, вот какое дело: есть ли, дун Херонимо, в алхимии такое средство, чтобы долго сохранять мясо?
– Мясо? Как долго надо сохранить?
– Очень долго. Например, год.
– О! – сказал алхимик. Он был польщен, что к нему пришел за советом этот гордый кастеллонский придворный. – Сразу отвечать трудно. Надо смотреть книги.
Он направился в угол – там под чучелом совы была книжная полка. Раскрыл толстую книгу в окованном медью переплете и углубился в нее, в задумчивости приложив палец ко лбу.
Дун Абрахам, оберегая жабо, отпил еще пива, поморщился. Обвел скучающим взглядом комнату, прищурился на темную картину, висевшую на стене. Толстый змей, наполовину золотой, наполовину серебряный, свернулся в кольцо и вроде бы пожирал свой хвост. Внутри кольца шла непонятная надпись.
Ученый народ, подумал дун Абрахам, всюду у них понаписаны разные слова. За всю жизнь дуну Абарахаму приходилось читать разве только счета поставщиков: латыни, на которой пишут ученые книги и книги священного писания, он не знал. Но от природы он был любознателен. И поэтому дун Абрахам спросил, что означает немецкая надпись на старинной картине.
– О! – сказал алхимик. – Это не есть немецкий, это греческий. – Он подошел к картине и ткнул пальцем в золотую половину змея: – Хризопея, – сказал он и указал на серебряную половину: – Аргиропея. А написано, – он понизил голос: – «Все в едином»… Это есть великие слова, дун Абрахам… Симболь герметической философии…
– Символ чего? – не понял дун Абрахам.
Немец положил на стол книгу, значительно посмотрел на собеседника. Еще более понизил голос:
– Герметической философии. Это… как вам сказать… Понимать, дун Абрахам, нас училь Альберт Великий, что все высшие истины… зо-гезагт… они, дун Абрахам, недоступны для человеческий разум.
Дун Абрахам никогда особенно не задумывался над такими вещами – просто времени не хватало.
– Почему же они недоступны? – спросил он.
– Потому что, – уже совсем шепотом произнес Иеронимус, – они сильно заперты. Высшие истины заперты в герметичные книги Гермеса Трисмегиста, трижды величайшего. Зо! Вот так! – Он захлопнул крышку пивной кружки и надавил на нее ладонью.
Дун Абрахам внимательно посмотрел на кружку, на сухонькую, в синих венах, руку алхимика. Он не знал, что сказать, потому что ни разу в жизни ему не доводилось говорить о науке. И тогда он неуверенно проговорил:
– В прошлом году… нет, в позапрошлом один здешний врач сказал одному дворянину, что боль у него в животе… ну, не помню точно, но будто бы у человека есть в животе что-то ненужное, и надо, якобы, эту штуку вырезать.
– И он вырезаль? – спросил алхимик.
– Нет. Его сожгли. Подумайте только, дун Херонимо, вырезать кусок из живота, как будто у человека, сотворенного господом богом, может быть что-то ненужное…
Дун Абрахам даже перекрестился благочестиво. Немец тоже перекрестился, его худое лицо было непроницаемо.
– Так что вы посоветуете, дун Херонимо, чтобы мясо долго сохранилось без порчи? Кроме черного перца, разумеется.
– Это есть трудный вопрос, дун Абрахам… – Алхимик снова полистал книгу. – Наша наука говориль, селитра лучше всех очищать. Убивать гниение.
– Селитра? Знаю. Ее добавляют в колбасу. Но селитра вызывает жажду.
– Тогда… Тогда надо много думайт…
Так и не добился дун Абрахам толку от ученого немца.
Еще не начато было строительство каравеллы для дальнего плавания, еще не скоро уйдет в океанскую даль Хайме, сын и наследник, но дун Абрахам уже раздумывал, как бы получше снарядить экспедицию продовольствием. Уж если судьба так к нему немилосердна, если Хайме суждено надолго уйти в океан, то он, по крайней мере, не должен страдать там от недостатка еды.
От горьких дум, от новых забот граф до Заборра стал плохо спать и даже плохо, без былого аппетита, есть. С ужасом вспоминал он, как несколько лет назад к кастеллонским берегам приплыл странный корабль под французским флагом с полумертвым, истощенным экипажем. На корабле не было ни мостика, ни даже палубы, и одна только мачта из трех. Не бури потрепали французский корабль. Голод чуть не погубил экипаж, голод и жажда. Корабль был плохо снаряжен, продовольствие состояло главным образом из фасоли.
Но того не рассчитали легкодумные французы, что фасоль не быстро сваришь, а сырую – не проглотишь. И когда противный ветер их согнал с пути прямого в глубь просторов океана, то запасы дров иссякли. И тогда для варки пищи на дрова рубили доски с верхних палуб, переборки, реи, мачты и балконы. Все сгорело под фасолью, под кухонными котлами! Так от голода страдали легкодумные французы с трижды проклятой фасолью на просторах океана.
5
В большом зале торгового дома Падильо и Кучильо собрались пайщики экспедиции к Островам пряностей. Несмотря на жаркий день, под каменными сводами зала было почти прохладно. Слуги бесшумно расставили перед пайщиками чернильницы и песочницы, кубки и кувшины с охлажденным вином. Корабельный зодчий дун Корунья, часто мигая левым глазом, развесил на стене чертежи каравеллы.
В ожидании короля, пожелавшего присутствовать на собрании пайщиков, сеньоры негромко переговаривались, обменивались придворными и иными новостями.
Хайме, сидевший рядом с отцом, графом до Заборра, вытянул шею, чтобы лучше разглядеть чертежи каравеллы. Сеньор Кучильо шептал на ухо сеньору Падильо, а тот слушал, прикрыв морщинистыми веками глаза, и жевал тонкими синими губами. Герцог Серредина-Буда изящными движениями подравнивал ногти пилкой, а министр финансов, с редкой бородкой, будто приклеенной к толстым щекам, рассказывал ему, посмеиваясь, о вчерашнем петушином бое. Был тут и дун Байлароте до Нобиа, громоздкий мужчина с грубым красным лицом, назначенный командоро-навигаро экспедиции. Он возил под столом ногами в огромных морских сапогах и пил вино кубок за кубком.
В зал вбежали два скорохода и, взяв алебарды на караул, замерли у дверей. За ними вошли четыре капитана-до Гуардо и образовали проход, держа обнаженные мечи в четвертой позиции. Восемь трубачей протрубили малый выход и построились в два ряда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
– Ваше величество! – Дун Абрахам прижал руку к сердцу. – Поверьте хранителю вашего стола: копченное мясо вызывает сильную жажду, откуда же им взять столько воды?
Король еще немного подумал, а потом сказал:
– Ну, так, сеньоры, спасибо за ваши советы. Сеньор Кучильо, какую долю расходов вы намерены взять на себя?
Кучильо поднял на короля проницательный взгляд и тут же согнулся в почтительном поклоне.
– Мы с сеньором Падильо, – сказал он ровным голосом, – готовы взять на себя половину расходов.
– И пожелаете… э… половину прибыли?
– Нет, ваше величество. Половина прибыли по праву принадлежит вам. Мы согласны на две пятых.
Король подумал еще. Пошевелил пальцами, подсчитывая в уме.
– Хорошо, – сказал он, поднимаясь и принимая из рук первого министра золотой скипетр. – Я даю из казны одну треть на снаряжение. Этого будет достаточно, не так ли?
– О да, ваше величество.
– Остается, следовательно… э… одна шестая всех расходов. Ну, это нетрудно. Без сомнения, герцог Серредина-Буда захочет принять участие в расходах. И конечно, граф до Заборра, и многие другие мои дворяне.
Ничего не оставалось делать графу до Заборра, как учтиво поклониться. Ах, ошибся он, ошибся хитроумный царедворец: ведь скажи он, что сомнений никаких не вызывает снаряженье каравеллы в путь далекий океанский, – и тогда король не дал бы августейшего согласья на безумную затею, потому что своенравен и капризен Многомудрый. И тогда б остался дома Хайме, сын его, наследник, не унесся в даль тревоги – на просторы океана.
4
Радостное нетерпение снедало Хайме. Каждое утро он вскакивал на коня и несся по жарким пыльным улицам к дому корабельного зодчего, дуна Корунья до-Оро. Он помогал зодчему чертить и исчислять, сколько бревен, досок и канатов потребно для постройки каравеллы. Конечно, у дуна Корунья хватало помощников, сведущих в счете, письме и многотрудных корабельных делах, и Хайме более мешал, чем помогал. Он марал пальцы в чернилах, усердно складывал квадратные футы, кубические футы, фанеги и тонелады, умножал их на медные деньги и пересчитывал в золотые. Ему казалось, что, трудясь подобно наемному грамотею, он своими руками приближает заветную минуту, когда под музыку и пушечные залпы белокрылая каравелла отвалит от причала и уйдет в дальнее плавание, навстречу неизведанному.
И хотя расчеты его приходилось проверять, потому что он делал изрядные ошибки, дун Корунья терпел новоявленного помощника. Как-никак, этот пылкий юноша был сыном королевского фаворита, а кроме того, не требовал платы за свою добровольную работу.
Склоняясь над разлинованными пергаментами, юный виконт и представить себе не мог, что в это самое время его отец, граф до Заборра, поднимается по скрипучим ступенькам в его, Хайме, комнату. Озираясь, будто не в своем доме, дун Абрахам отпирал дверь запасным ключом, доставал из потайного ящика свертки портуланов. Подперев щеку ладонью, надолго задумывался, разглядывая морскую синь и красные линии дерот. А то принимался шагать по карте остроногим циркулем и бормотал при этом:
– Разве разочтешь, сколько дней безветрия встретит он здесь… и вот здесь… А дальше – какие там ветры и какие течения?… Разве напасешься пищи? Чем больше запасы – тем больше каравелла… и тем больше жадных ртов, прожорливых утроб… И если не хватит солонины, или мясо протухнет от жары, то… Святой Пакомио!..
Темные глаза дуна Абрахама расширялись от уноса. Он тряс головой, пытаясь освободиться от страшных дум. Снова хватал циркуль и вымеривал океанский простор, и бормотал, подсчитывая потребное количество продовольствия. Хмурился.
О господи, посоветоваться не с кем…
Королевский алхимик Иеронимус фон Бальцвейн унд Пфейн оторвался от ученых занятий и взглянул на водяные часы. Было самое время перекусить. Немец расстелил на столе чистую салфетку, положил на нее колбасу и снял кафтан, чтобы лишняя тяжесть не мешала воспринимать вкус. Затем налил из запотевшего кувшина пива в высокую кружку, отпил глоток, отрезал толстый кружок колбасы и начал медленно прожевывать.
Он даже зажмурился от удовольствия – так вкусна была колбаса…
В дверь постучали. Алхимик быстро накрыл салфеткой колбасу, надел кафтан и, достойно откашлявшись, откинул крючок.
– О, как я радостен вас видеть, дун Абрахам!
Дун Абрахам вошел, приветственно помахал шляпой. Лицо у него было красное, мокрое от пота.
– Не помешал ли я вашим ученым занятиям, дун Херонимо?
Он с уважением смотрел на огромную реторту с цветной жидкостью, тихонько посвистывавшую над огнем горна.
– Прошу вас. – Алхимик придвинул кресло к столу. – Хотеть ли ваше сиятельство пива?
Он поставил перед дуном Абрахамом вторую кружку, тоже высокую, из синего стекла с белыми узорами. Дун Абрахам не любил пива, но слегка пригубил, чтобы не обижать немца.
– Что здесь написано, дун Херонимо? – спросил он, проведя пальцем по стеклу кружки.
– О! – сказал алхимик. – Здесь написано: «Глюк унд глас – ви ляйхт брихт дас». Означайт – сшастье и стекло легко ломать. Я полагал, очень умный поговорка.
Верно сказано, подумал дун Абрахам. Всю жизнь крутишься, добиваешься чего-то, а когда достиг желанной цели – достаточно одного неосторожного движения, и все лопается, как гонкое стекло. Какая же нужна сверхчеловеческая осмотрительность, осторожность, чтобы не разбить, донести до конца хрупкий сосуд…
– А здесь что? – ткнул он пальцем в надпись на кружке, стоявшей перед немцем.
– О, это виц… как это на ваш язык… Шутка! «Тринке бир унд вирет ду дик, шприх нур нихт фюр политик». Значит – пей пиво и будешь толстым, только не разговаривать про политик. – Алхимик хохотнул. – Оч-чень хороший поговорка.
И опять верно, подумал дун Абрахам. Ученый народ эти немцы. Он скосил глаз на алхимика, не удержался от язвительного замечания:
– При вашей худобе, дун Херонимо, нельзя ли предположить, что вы много разговариваете о политике?
Улыбка сбежала с костлявого лица немца. Он настороженно глянул водянистыми круглыми глазами на собеседника, медленно отхлебнул из своей кружки.
– Я ученый, ваше сиятельство, – сказал он, вытирая ладонью губы. – Мне совсем не нужен политик. А не толстый я потому, что у меня с самый детство оч-чень впалый живот.
Испугался, с усмешкой подумал дун Абрахам. Хоть и чужеземец, а понимает, что о политике говорить опасно. Видно, и у них тоже. Всюду эта политика, лучше бы ее не было вовсе, – но разве при дворе проживешь без нее?
– Разрешите вас заверить, дун Херонимо, что я тоже не любитель политики. Я всего лишь хранитель королевского стола.
– О да! Это оч-чень приятный должность…
– И пришел я к вам по делу, проистекающему из моих обязанностей… Видите ли, дун Херонимо, по повелению его величества мне придется заняться… Словом, вот какое дело: есть ли, дун Херонимо, в алхимии такое средство, чтобы долго сохранять мясо?
– Мясо? Как долго надо сохранить?
– Очень долго. Например, год.
– О! – сказал алхимик. Он был польщен, что к нему пришел за советом этот гордый кастеллонский придворный. – Сразу отвечать трудно. Надо смотреть книги.
Он направился в угол – там под чучелом совы была книжная полка. Раскрыл толстую книгу в окованном медью переплете и углубился в нее, в задумчивости приложив палец ко лбу.
Дун Абрахам, оберегая жабо, отпил еще пива, поморщился. Обвел скучающим взглядом комнату, прищурился на темную картину, висевшую на стене. Толстый змей, наполовину золотой, наполовину серебряный, свернулся в кольцо и вроде бы пожирал свой хвост. Внутри кольца шла непонятная надпись.
Ученый народ, подумал дун Абрахам, всюду у них понаписаны разные слова. За всю жизнь дуну Абарахаму приходилось читать разве только счета поставщиков: латыни, на которой пишут ученые книги и книги священного писания, он не знал. Но от природы он был любознателен. И поэтому дун Абрахам спросил, что означает немецкая надпись на старинной картине.
– О! – сказал алхимик. – Это не есть немецкий, это греческий. – Он подошел к картине и ткнул пальцем в золотую половину змея: – Хризопея, – сказал он и указал на серебряную половину: – Аргиропея. А написано, – он понизил голос: – «Все в едином»… Это есть великие слова, дун Абрахам… Симболь герметической философии…
– Символ чего? – не понял дун Абрахам.
Немец положил на стол книгу, значительно посмотрел на собеседника. Еще более понизил голос:
– Герметической философии. Это… как вам сказать… Понимать, дун Абрахам, нас училь Альберт Великий, что все высшие истины… зо-гезагт… они, дун Абрахам, недоступны для человеческий разум.
Дун Абрахам никогда особенно не задумывался над такими вещами – просто времени не хватало.
– Почему же они недоступны? – спросил он.
– Потому что, – уже совсем шепотом произнес Иеронимус, – они сильно заперты. Высшие истины заперты в герметичные книги Гермеса Трисмегиста, трижды величайшего. Зо! Вот так! – Он захлопнул крышку пивной кружки и надавил на нее ладонью.
Дун Абрахам внимательно посмотрел на кружку, на сухонькую, в синих венах, руку алхимика. Он не знал, что сказать, потому что ни разу в жизни ему не доводилось говорить о науке. И тогда он неуверенно проговорил:
– В прошлом году… нет, в позапрошлом один здешний врач сказал одному дворянину, что боль у него в животе… ну, не помню точно, но будто бы у человека есть в животе что-то ненужное, и надо, якобы, эту штуку вырезать.
– И он вырезаль? – спросил алхимик.
– Нет. Его сожгли. Подумайте только, дун Херонимо, вырезать кусок из живота, как будто у человека, сотворенного господом богом, может быть что-то ненужное…
Дун Абрахам даже перекрестился благочестиво. Немец тоже перекрестился, его худое лицо было непроницаемо.
– Так что вы посоветуете, дун Херонимо, чтобы мясо долго сохранилось без порчи? Кроме черного перца, разумеется.
– Это есть трудный вопрос, дун Абрахам… – Алхимик снова полистал книгу. – Наша наука говориль, селитра лучше всех очищать. Убивать гниение.
– Селитра? Знаю. Ее добавляют в колбасу. Но селитра вызывает жажду.
– Тогда… Тогда надо много думайт…
Так и не добился дун Абрахам толку от ученого немца.
Еще не начато было строительство каравеллы для дальнего плавания, еще не скоро уйдет в океанскую даль Хайме, сын и наследник, но дун Абрахам уже раздумывал, как бы получше снарядить экспедицию продовольствием. Уж если судьба так к нему немилосердна, если Хайме суждено надолго уйти в океан, то он, по крайней мере, не должен страдать там от недостатка еды.
От горьких дум, от новых забот граф до Заборра стал плохо спать и даже плохо, без былого аппетита, есть. С ужасом вспоминал он, как несколько лет назад к кастеллонским берегам приплыл странный корабль под французским флагом с полумертвым, истощенным экипажем. На корабле не было ни мостика, ни даже палубы, и одна только мачта из трех. Не бури потрепали французский корабль. Голод чуть не погубил экипаж, голод и жажда. Корабль был плохо снаряжен, продовольствие состояло главным образом из фасоли.
Но того не рассчитали легкодумные французы, что фасоль не быстро сваришь, а сырую – не проглотишь. И когда противный ветер их согнал с пути прямого в глубь просторов океана, то запасы дров иссякли. И тогда для варки пищи на дрова рубили доски с верхних палуб, переборки, реи, мачты и балконы. Все сгорело под фасолью, под кухонными котлами! Так от голода страдали легкодумные французы с трижды проклятой фасолью на просторах океана.
5
В большом зале торгового дома Падильо и Кучильо собрались пайщики экспедиции к Островам пряностей. Несмотря на жаркий день, под каменными сводами зала было почти прохладно. Слуги бесшумно расставили перед пайщиками чернильницы и песочницы, кубки и кувшины с охлажденным вином. Корабельный зодчий дун Корунья, часто мигая левым глазом, развесил на стене чертежи каравеллы.
В ожидании короля, пожелавшего присутствовать на собрании пайщиков, сеньоры негромко переговаривались, обменивались придворными и иными новостями.
Хайме, сидевший рядом с отцом, графом до Заборра, вытянул шею, чтобы лучше разглядеть чертежи каравеллы. Сеньор Кучильо шептал на ухо сеньору Падильо, а тот слушал, прикрыв морщинистыми веками глаза, и жевал тонкими синими губами. Герцог Серредина-Буда изящными движениями подравнивал ногти пилкой, а министр финансов, с редкой бородкой, будто приклеенной к толстым щекам, рассказывал ему, посмеиваясь, о вчерашнем петушином бое. Был тут и дун Байлароте до Нобиа, громоздкий мужчина с грубым красным лицом, назначенный командоро-навигаро экспедиции. Он возил под столом ногами в огромных морских сапогах и пил вино кубок за кубком.
В зал вбежали два скорохода и, взяв алебарды на караул, замерли у дверей. За ними вошли четыре капитана-до Гуардо и образовали проход, держа обнаженные мечи в четвертой позиции. Восемь трубачей протрубили малый выход и построились в два ряда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12