– Герцог патетически возвысил голос. – И вот в такое трудное для державы время мы тратим столько двойных круидоров на весьма, я бы сказал, сомнительное предприятие.
– Половину расходов несут Падильо и Кучильо, – счел нужным напомнить дун Альвареш.
– Но остается вторая половина, – со значением сказал герцог.
Дун Альвареш смотрел на него сонным неподвижным взглядом.
– Нет никакой уверенности, что экспедиция не затеряется в безбрежном океане, – продолжал герцог. – Я говорил с дуном Байлароте. Он, конечно, превосходный моряк, но, между нами, не очень умен. Он тоже предпочел бы не забираться далеко в океан. Гиблое это дело, дун Альвареш.
Неподвижный взгляд министра финансов по-прежнему ничего не выражал, и герцог с некоторым раздражением произнес:
– Я вижу, вы не любите утруждать себя… Ну, хорошо. Скажите, дун Альвареш, хотели бы вы, чтобы ваши деньги, вложенные в экспедицию, выбросили в море?
– Нет, ваша светлость, – напряженным голосом ответил министр.
– Вот видите. Я внес пай несколько больших размеров и, разумеется, тоже не хочу, чтобы мои деньги пропали в угоду авантюрному плану.
– Но его величество сам заинтересован…
– Понимаю ваши сомнения, дун Альвареш. Его величество… н-не всегда прислушивается к советам. Тем многосложнее и значительнее наша задача. Нам, людям здравомыслящим и пекущимся о государственных интересах, нужно убедить его величество отменить экспедицию.
Дун Альвареш сосредоточенно накручивал перчатку на палец.
– Прежде всего, – продолжал герцог, – следует унять кое-каких крикунов, распространяющих беспокойство. Скажу вам по строгому секрету, дун Альвареш. Я располагаю сведениями о предосудительном поведении графа до Заборра. Боюсь, что карьера этого выскочки закончится печальным для него образом. И тогда, естественно, никто более не станет слушать его сына, этого юного наглеца, который кричит повсюду, что знает дорогу к Островам пряностей… Что с вами, сеньор? – спросил герцог, видя, что дун Альвареш взмок и вытирает скомканной перчаткой потное лицо.
– Ни-ничего, ваша светлость, – чуть слышно проблеял министр финансов.
В то самое время, когда в кабинете первого министра происходил этот разговор, ничего не подозревавший дун Абрахам, граф до Заборра, отдавал распоряжения кухонной челяди относительно королевского ужина. Он вдумчиво нюхал коровью тушу, пощипывая бородку.
Мясник деликатно кашлянул, сказал негромко:
– Третьего дня зарезал, ваше сиятельство. Уже нет той свежести…
– Помолчи, – сказал дун Абрахам. – Мясо проперчить и потушить целиком. Поднимешься ко мне за перцем, Лоэш.
Он покинул кухню, предоставив мяснику и поварам судачить о необычной щедрости, с которой в последнее время тратил перец прижимистый хранитель королевского стола.
Во дворе дуну Абрахаму повстречался алхимик Иеронимус и так далее – все равно никто бы не смог выговорить его фамилий, да и, по правде говоря, дун Абрахам сомневался в их истинности. Никак не отъестся немец, так и тянет его поближе к кухне. Недешево обходится казне ученый алхимик. Впрочем, может быть, он в конце концов сделает для его величества золото. Для чего-то ведь и наука нужна.
– Все никак не могу вспомнить, дун Херонимо, как называется ваша философия, – сказал дун Абрахам, обменявшись с немцем приветствиями. – Помните, вы говорили? Высшие истины заперты, как пиво в вашей кружке.
– О! – сказал алхимик, растягивая в улыбке сухожилия, из которых состояло его лицо. – Вам оч-чень хороший память, дун Абрахам. Наш философия называль герметическая. Это – от имя Гермеса Трисмегиста, трижды величайшего.
– Герметическая, – повторил дун Абрахам. Он вдруг развеселился. – А знаете, я тоже кое-что закупорил. Самую истинную истину запер я в сосуде, дун Херонимо. Чем я не алхимик, а?
И он пошел дальше, оставив немца в полном недоумении и растерянности посреди двора.
В приятном расположении духа шел дун Абрахам по дворцовым переходам. «Самая истинная истина, – думал он с усмешечкой. – Неплохо сказано. Да, самая истинная. Свеженькая, без тухлятины, всегда готовая к употреблению. Гер-ме-тическая…»
В сводчатом коридоре, что вел в королевские покои, дун Абрахам увидел герцога Серредина-Буда, шедшего навстречу. Заранее снял шляпу, приготовился приветствовать первого министра. Однако герцог будто и не заметил дуна Абрахама. Чуть кивнул на приветствие и прошествовал мимо, изящный, с гордо поднятой головой.
Что это значило? У дуна Абрахама мигом испортилось настроение. Плохо, если на тебя не глядит первый министр. Какой новый удар готовит этот интриган и как предупредить его? Занятый этими мыслями, дун Абрахам двинулся дальше. С ним поравнялся капитан-до Гуардо, отсалютовал шляпой. «Нет, еще не все потеряно, – подумал дун Абрахам, – интрига еще не оплела, по-видимому, весь дворец».
Из полутьмы коридора выдвинулась монументальная фигура министра финансов. О, вот с кем он, дун Абрахам, сейчас отведет душу и, быть может, что-нибудь разузнает. Очень кстати, дун Альвареш, да-да, ведь мы с вами почти родственники…
Дун Альвареш вдруг остановился, всмотрелся… На толстом его лице отразилось такое, будто он увидел самого дьявола, выползающего из печной отдушины. Министр финансов повернулся и с неожиданной для тучного человека прытью побежал… побежал прочь, придерживая на голове шляпу, топоча башмаками… побежал, как от зачумленного…
Святой Пакомио!..
Непорочная дева-заступница!..
Словно во сне дун Абрахам отпустил перец повару. Оставшись один, он не торопился затворить дверь кладовой и повесить замок. За мешками с корицей и имбирем было тайное место, дун Абрахам просунул туда руку и вытащил нож. Это был матросский тесак, короткий и широкий, с грубой, потемневшей от времени деревянной рукоятью. Словно во сне смотрел он на тесак. И уже не было ничего вокруг – ни кладовой, ни уютного кабинета со счетами королевских расходов, ни самого дворца с его проклятыми интригами… Осталась только палуба, ходящая под ногами, да свист штормового ветра, да изодранные паруса… И последняя бочка сухарей, на которую так надеялись, и которая оказалась пустой… И лицо кормчего, искаженное яростью, его рука с наколотой девой с рыбьим хвостом, рука, поднимающая багор… И завывания ветра, и скрип корабельного дерева, и жалобный человеческий вскрик…
Он, дун Абрахам, думал, что прошлое забыто – прочно и навсегда. Давно уже у его пояса висел не матросский тесак, а изящный кинжал в дорогих ножнах… Он швырнул тесак на мешки с корицей, захлопнул тяжелую, окованную железом дверь, со скрежетом повернул ключ в замке.
Прочь, прочь, вы, воспоминания!..
Тут у двери постучали, и вошел слуга домашний. От предчувствия несчастья все у дуна Абрахама вдруг поплыло пред глазами. «Что случилось?» – прохрипел он, в воротник свой так вцепившись, будто в вражескую глотку. Будто задушить пытался он свои воспоминанья о погибельном просторе океана…
11
В то утро началась погрузка каравеллы. По мосткам, перекинутым с причала на корабль, сновали грузчики. В переднюю часть трюма тащили запасные паруса, якоря, канаты. В заднюю складывали боевые припасы – чугунные ядра для бомбард, абордажные крючья, мечи и алебарды. В среднюю часть трюма закатывали бочки с водой, вином и оливковым маслом, втаскивали мешки с мукой и сухарями, огромные связки лука и чеснока. Отдельно грузили ящики с товарами для мены – бусами и стеклянной мелочью, яркими тканями, дешевыми браслетами и зеркалами.
Корабельный писец-эскриберо у мостков на палубе еле успевал записывать принимаемый груз, торопливо стучал пером по дну чернильницы. Гремели бочки, тяжело топали ноги грузчиков, раздавались крики, смех, ругательства. На причальной тумбе сидел матрос с головой, повязанной красным платком, и орал во все горло, отбивая счет ударами бубна:
Все, что круглое, катают,
Угловатое – таскают,
Все, что мягкое, бросают,
А стеклянное – ломают.
Не задерживай, давай!
– Тише вы! – вопил эскриберо. – Эй, кормчий, запретите им орать. Они сбивают меня со счета…
Дуарте тоже надрывался от крика, пытаясь навести в этой сутолоке порядок. Он был радостно возбужден и почти трезв, и зычный его голос разносился далеко окрест.
Хайме наблюдал за погрузкой с высоты кормовой крепости. Грохот бочек на мостках, покачивание палубы под ногами, грубая смесь запахов смолы, рогожи, лука и человеческого пота – все это будоражило Хайме, наполняло непонятной тревогой.
Он сбежал по трапу вниз, разыскал кормчего, дернул за рукав.
– Ну, чего тебе? – заорал Дуарте, выкатывая глаза. – А, это вы, дун Хайме… Как вам нравится эта чертова погрузочка!
Они оба даже забыли перекреститься при упоминании черта.
– Дуарте, где солонина? Не понимаю, почему до сих пор не привезли солонину?
– Ну, так скачите к своему папаше и поторопите его, сеньор. Я и сам не понимаю, где застряли телеги с солониной…
– Куда прешь? – закричал кормчий на грузчика с мешком на спине. – Хочешь присыпать порох солью, баранья голова? В середину тащи! Скачите к папаше, сеньор, – повторил он. – И хотя ваш родитель не признает старого приятеля, вы напомните ему, что без мяса…
Тут они разом оглянулись на топот копыт по дощатому причалу. Приехал командоро-навигаро, дун Байлароте до Нобиа – красное жесткое лицо в рамке бороды высокомерно и замкнуто, длинные ноги в стременах вытянуты вперед. Два скорохода расчищали ему дорогу. Давно бы следовало командоро-навигаро заявиться, самому присмотреть за погрузкой, а он только сейчас, к концу дня, соизволил приехать.
Поманил пальцем кормчего. Тот пробился сквозь плотный поток грузчиков, Хайме – вслед за ним. Дун Байлароте словно и не заметил Хайме, отсалютовавшего шляпой. Слегка наклонился к Дуарте, сказал:
– Приостановите погрузку, кормчий.
Дуарте захлопал глазами, глядя снизу вверх.
– Разрешите узнать, дун Байлароте, почему вы останавливаете погрузку? – спросил Хайме.
Командоро-навигаро будто не услышал. Обращаясь к кормчему, продолжал отрывисто:
– Что не погружено – огородить канатами. Выставить охрану из матросов.
– Дун Байлароте! – дерзко возвысил голос Хайме. – Что это означает, сеньор, я вас спрашиваю?
Командоро-навигаро натянул поводья, лошадь с храпом взвилась на дыбы, чуть не задев Хайме копытами. Тот отскочил. Круто развернувшись, дун Байлароте поскакал прочь.
– Ох-ха! – вздохнул Дуарте. – Сдается мне, не выйти в океан этой каравелле, дун Хайме. Слишком хорошо все шло… слишком хорошо, говорю…
Хайме стоял, как потерянный, все еще держа шляпу в руке. Потом вдруг встрепенулся, побежал к коновязи. Спустя минуту он уже скакал по улицам города. Во дворе дома спрыгнул с коня, кинулся в родительские покои.
Мать в столовой проверяла чистоту серебряной посуды, распекала служанку.
Дверь распахнулась от резкого удара, на пороге стоял Хайме.
– Где отец?
Графиня до Заборра испуганно всплеснула руками.
– Что с тобой, Хайме? На тебе лица нет… Святые угодники, что случилось?
– Где отец? – повторил Хайме, шумно переводя дыхание.
– Во дворце, на службе…
Звеня шпорами, Хайме зашагал к выходу. Графиня засеменила следом. Росалия высунула из своей комнаты любопытный нос.
– Опомнись, Хайме! – вопила графиня. – Ты хочешь ехать в таком виде во дворец? Посмотри на свои сапоги!
Сапоги у него были забрызганы грязью по колено, да и плащ тоже, и Хайме, бормоча проклятия, взбежал наверх, в свою комнату, чтобы переодеться.
Кинул плащ в угол, зашарил на полке в поисках чистых чулок – и вдруг не то чтобы заметил, а скорее почувствовал, что в комнате что-то не в порядке. Он оглянулся на стол – и замер.
Потайной ящик был раскрыт.
Хайме сунул в него руку. Нет портуланов, нет компассо…
Что было силы он лягнул ящик со взломанным замком. Прыгая через три ступеньки, сбежал вниз. Лицо его было страшно. Раздельно выговорил, глядя темными от ярости глазами на графиню:
– Кто-был-у-меня-в-комнате?
Из-за обширной спины матери выглядывала испуганная Росалия.
– Никто не был… Да что с тобой, Хайме, сынок?… Не выдержал. Гаркнул так, что во дворе залаяли собаки:
– Кто? Кто был у меня в комнате? Ну!
Графиня заплакала. Всхлипывая, жалобно сказала, что он не смеет кричать на мать. Что в доме не было чужих. Только дун Дьего, его друг, заезжал в полдень и очень огорчился, узнав, что Хайме нет дома…
– Дун Дьего? – У Хайме похолодела спина. – И больше никого? – Никого.
– А он… дун Дьего заходил в дом? – запинаясь, опросил Хайме.
– Он немного посидел в гостиной… Росалия играла ему на клавесино…
Хайме уставился на Росалию:
– Он выходил из гостиной, когда ты ему играла?
Теперь заплакала Росалия. Нет, это она выходила, чтобы принести гостю оранжаду. А что в этом плохого?…
Она обливалась слезами и терла глаза кулачком.
Хайме не дослушал ее причитаний. Резко повернувшись, кинулся наверх, к себе. Хлопнув дверью, заперся на ключ.
Тогда-то графиня, чуя недоброе, послала слугу во дворец за дуном Абрахамом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
– Половину расходов несут Падильо и Кучильо, – счел нужным напомнить дун Альвареш.
– Но остается вторая половина, – со значением сказал герцог.
Дун Альвареш смотрел на него сонным неподвижным взглядом.
– Нет никакой уверенности, что экспедиция не затеряется в безбрежном океане, – продолжал герцог. – Я говорил с дуном Байлароте. Он, конечно, превосходный моряк, но, между нами, не очень умен. Он тоже предпочел бы не забираться далеко в океан. Гиблое это дело, дун Альвареш.
Неподвижный взгляд министра финансов по-прежнему ничего не выражал, и герцог с некоторым раздражением произнес:
– Я вижу, вы не любите утруждать себя… Ну, хорошо. Скажите, дун Альвареш, хотели бы вы, чтобы ваши деньги, вложенные в экспедицию, выбросили в море?
– Нет, ваша светлость, – напряженным голосом ответил министр.
– Вот видите. Я внес пай несколько больших размеров и, разумеется, тоже не хочу, чтобы мои деньги пропали в угоду авантюрному плану.
– Но его величество сам заинтересован…
– Понимаю ваши сомнения, дун Альвареш. Его величество… н-не всегда прислушивается к советам. Тем многосложнее и значительнее наша задача. Нам, людям здравомыслящим и пекущимся о государственных интересах, нужно убедить его величество отменить экспедицию.
Дун Альвареш сосредоточенно накручивал перчатку на палец.
– Прежде всего, – продолжал герцог, – следует унять кое-каких крикунов, распространяющих беспокойство. Скажу вам по строгому секрету, дун Альвареш. Я располагаю сведениями о предосудительном поведении графа до Заборра. Боюсь, что карьера этого выскочки закончится печальным для него образом. И тогда, естественно, никто более не станет слушать его сына, этого юного наглеца, который кричит повсюду, что знает дорогу к Островам пряностей… Что с вами, сеньор? – спросил герцог, видя, что дун Альвареш взмок и вытирает скомканной перчаткой потное лицо.
– Ни-ничего, ваша светлость, – чуть слышно проблеял министр финансов.
В то самое время, когда в кабинете первого министра происходил этот разговор, ничего не подозревавший дун Абрахам, граф до Заборра, отдавал распоряжения кухонной челяди относительно королевского ужина. Он вдумчиво нюхал коровью тушу, пощипывая бородку.
Мясник деликатно кашлянул, сказал негромко:
– Третьего дня зарезал, ваше сиятельство. Уже нет той свежести…
– Помолчи, – сказал дун Абрахам. – Мясо проперчить и потушить целиком. Поднимешься ко мне за перцем, Лоэш.
Он покинул кухню, предоставив мяснику и поварам судачить о необычной щедрости, с которой в последнее время тратил перец прижимистый хранитель королевского стола.
Во дворе дуну Абрахаму повстречался алхимик Иеронимус и так далее – все равно никто бы не смог выговорить его фамилий, да и, по правде говоря, дун Абрахам сомневался в их истинности. Никак не отъестся немец, так и тянет его поближе к кухне. Недешево обходится казне ученый алхимик. Впрочем, может быть, он в конце концов сделает для его величества золото. Для чего-то ведь и наука нужна.
– Все никак не могу вспомнить, дун Херонимо, как называется ваша философия, – сказал дун Абрахам, обменявшись с немцем приветствиями. – Помните, вы говорили? Высшие истины заперты, как пиво в вашей кружке.
– О! – сказал алхимик, растягивая в улыбке сухожилия, из которых состояло его лицо. – Вам оч-чень хороший память, дун Абрахам. Наш философия называль герметическая. Это – от имя Гермеса Трисмегиста, трижды величайшего.
– Герметическая, – повторил дун Абрахам. Он вдруг развеселился. – А знаете, я тоже кое-что закупорил. Самую истинную истину запер я в сосуде, дун Херонимо. Чем я не алхимик, а?
И он пошел дальше, оставив немца в полном недоумении и растерянности посреди двора.
В приятном расположении духа шел дун Абрахам по дворцовым переходам. «Самая истинная истина, – думал он с усмешечкой. – Неплохо сказано. Да, самая истинная. Свеженькая, без тухлятины, всегда готовая к употреблению. Гер-ме-тическая…»
В сводчатом коридоре, что вел в королевские покои, дун Абрахам увидел герцога Серредина-Буда, шедшего навстречу. Заранее снял шляпу, приготовился приветствовать первого министра. Однако герцог будто и не заметил дуна Абрахама. Чуть кивнул на приветствие и прошествовал мимо, изящный, с гордо поднятой головой.
Что это значило? У дуна Абрахама мигом испортилось настроение. Плохо, если на тебя не глядит первый министр. Какой новый удар готовит этот интриган и как предупредить его? Занятый этими мыслями, дун Абрахам двинулся дальше. С ним поравнялся капитан-до Гуардо, отсалютовал шляпой. «Нет, еще не все потеряно, – подумал дун Абрахам, – интрига еще не оплела, по-видимому, весь дворец».
Из полутьмы коридора выдвинулась монументальная фигура министра финансов. О, вот с кем он, дун Абрахам, сейчас отведет душу и, быть может, что-нибудь разузнает. Очень кстати, дун Альвареш, да-да, ведь мы с вами почти родственники…
Дун Альвареш вдруг остановился, всмотрелся… На толстом его лице отразилось такое, будто он увидел самого дьявола, выползающего из печной отдушины. Министр финансов повернулся и с неожиданной для тучного человека прытью побежал… побежал прочь, придерживая на голове шляпу, топоча башмаками… побежал, как от зачумленного…
Святой Пакомио!..
Непорочная дева-заступница!..
Словно во сне дун Абрахам отпустил перец повару. Оставшись один, он не торопился затворить дверь кладовой и повесить замок. За мешками с корицей и имбирем было тайное место, дун Абрахам просунул туда руку и вытащил нож. Это был матросский тесак, короткий и широкий, с грубой, потемневшей от времени деревянной рукоятью. Словно во сне смотрел он на тесак. И уже не было ничего вокруг – ни кладовой, ни уютного кабинета со счетами королевских расходов, ни самого дворца с его проклятыми интригами… Осталась только палуба, ходящая под ногами, да свист штормового ветра, да изодранные паруса… И последняя бочка сухарей, на которую так надеялись, и которая оказалась пустой… И лицо кормчего, искаженное яростью, его рука с наколотой девой с рыбьим хвостом, рука, поднимающая багор… И завывания ветра, и скрип корабельного дерева, и жалобный человеческий вскрик…
Он, дун Абрахам, думал, что прошлое забыто – прочно и навсегда. Давно уже у его пояса висел не матросский тесак, а изящный кинжал в дорогих ножнах… Он швырнул тесак на мешки с корицей, захлопнул тяжелую, окованную железом дверь, со скрежетом повернул ключ в замке.
Прочь, прочь, вы, воспоминания!..
Тут у двери постучали, и вошел слуга домашний. От предчувствия несчастья все у дуна Абрахама вдруг поплыло пред глазами. «Что случилось?» – прохрипел он, в воротник свой так вцепившись, будто в вражескую глотку. Будто задушить пытался он свои воспоминанья о погибельном просторе океана…
11
В то утро началась погрузка каравеллы. По мосткам, перекинутым с причала на корабль, сновали грузчики. В переднюю часть трюма тащили запасные паруса, якоря, канаты. В заднюю складывали боевые припасы – чугунные ядра для бомбард, абордажные крючья, мечи и алебарды. В среднюю часть трюма закатывали бочки с водой, вином и оливковым маслом, втаскивали мешки с мукой и сухарями, огромные связки лука и чеснока. Отдельно грузили ящики с товарами для мены – бусами и стеклянной мелочью, яркими тканями, дешевыми браслетами и зеркалами.
Корабельный писец-эскриберо у мостков на палубе еле успевал записывать принимаемый груз, торопливо стучал пером по дну чернильницы. Гремели бочки, тяжело топали ноги грузчиков, раздавались крики, смех, ругательства. На причальной тумбе сидел матрос с головой, повязанной красным платком, и орал во все горло, отбивая счет ударами бубна:
Все, что круглое, катают,
Угловатое – таскают,
Все, что мягкое, бросают,
А стеклянное – ломают.
Не задерживай, давай!
– Тише вы! – вопил эскриберо. – Эй, кормчий, запретите им орать. Они сбивают меня со счета…
Дуарте тоже надрывался от крика, пытаясь навести в этой сутолоке порядок. Он был радостно возбужден и почти трезв, и зычный его голос разносился далеко окрест.
Хайме наблюдал за погрузкой с высоты кормовой крепости. Грохот бочек на мостках, покачивание палубы под ногами, грубая смесь запахов смолы, рогожи, лука и человеческого пота – все это будоражило Хайме, наполняло непонятной тревогой.
Он сбежал по трапу вниз, разыскал кормчего, дернул за рукав.
– Ну, чего тебе? – заорал Дуарте, выкатывая глаза. – А, это вы, дун Хайме… Как вам нравится эта чертова погрузочка!
Они оба даже забыли перекреститься при упоминании черта.
– Дуарте, где солонина? Не понимаю, почему до сих пор не привезли солонину?
– Ну, так скачите к своему папаше и поторопите его, сеньор. Я и сам не понимаю, где застряли телеги с солониной…
– Куда прешь? – закричал кормчий на грузчика с мешком на спине. – Хочешь присыпать порох солью, баранья голова? В середину тащи! Скачите к папаше, сеньор, – повторил он. – И хотя ваш родитель не признает старого приятеля, вы напомните ему, что без мяса…
Тут они разом оглянулись на топот копыт по дощатому причалу. Приехал командоро-навигаро, дун Байлароте до Нобиа – красное жесткое лицо в рамке бороды высокомерно и замкнуто, длинные ноги в стременах вытянуты вперед. Два скорохода расчищали ему дорогу. Давно бы следовало командоро-навигаро заявиться, самому присмотреть за погрузкой, а он только сейчас, к концу дня, соизволил приехать.
Поманил пальцем кормчего. Тот пробился сквозь плотный поток грузчиков, Хайме – вслед за ним. Дун Байлароте словно и не заметил Хайме, отсалютовавшего шляпой. Слегка наклонился к Дуарте, сказал:
– Приостановите погрузку, кормчий.
Дуарте захлопал глазами, глядя снизу вверх.
– Разрешите узнать, дун Байлароте, почему вы останавливаете погрузку? – спросил Хайме.
Командоро-навигаро будто не услышал. Обращаясь к кормчему, продолжал отрывисто:
– Что не погружено – огородить канатами. Выставить охрану из матросов.
– Дун Байлароте! – дерзко возвысил голос Хайме. – Что это означает, сеньор, я вас спрашиваю?
Командоро-навигаро натянул поводья, лошадь с храпом взвилась на дыбы, чуть не задев Хайме копытами. Тот отскочил. Круто развернувшись, дун Байлароте поскакал прочь.
– Ох-ха! – вздохнул Дуарте. – Сдается мне, не выйти в океан этой каравелле, дун Хайме. Слишком хорошо все шло… слишком хорошо, говорю…
Хайме стоял, как потерянный, все еще держа шляпу в руке. Потом вдруг встрепенулся, побежал к коновязи. Спустя минуту он уже скакал по улицам города. Во дворе дома спрыгнул с коня, кинулся в родительские покои.
Мать в столовой проверяла чистоту серебряной посуды, распекала служанку.
Дверь распахнулась от резкого удара, на пороге стоял Хайме.
– Где отец?
Графиня до Заборра испуганно всплеснула руками.
– Что с тобой, Хайме? На тебе лица нет… Святые угодники, что случилось?
– Где отец? – повторил Хайме, шумно переводя дыхание.
– Во дворце, на службе…
Звеня шпорами, Хайме зашагал к выходу. Графиня засеменила следом. Росалия высунула из своей комнаты любопытный нос.
– Опомнись, Хайме! – вопила графиня. – Ты хочешь ехать в таком виде во дворец? Посмотри на свои сапоги!
Сапоги у него были забрызганы грязью по колено, да и плащ тоже, и Хайме, бормоча проклятия, взбежал наверх, в свою комнату, чтобы переодеться.
Кинул плащ в угол, зашарил на полке в поисках чистых чулок – и вдруг не то чтобы заметил, а скорее почувствовал, что в комнате что-то не в порядке. Он оглянулся на стол – и замер.
Потайной ящик был раскрыт.
Хайме сунул в него руку. Нет портуланов, нет компассо…
Что было силы он лягнул ящик со взломанным замком. Прыгая через три ступеньки, сбежал вниз. Лицо его было страшно. Раздельно выговорил, глядя темными от ярости глазами на графиню:
– Кто-был-у-меня-в-комнате?
Из-за обширной спины матери выглядывала испуганная Росалия.
– Никто не был… Да что с тобой, Хайме, сынок?… Не выдержал. Гаркнул так, что во дворе залаяли собаки:
– Кто? Кто был у меня в комнате? Ну!
Графиня заплакала. Всхлипывая, жалобно сказала, что он не смеет кричать на мать. Что в доме не было чужих. Только дун Дьего, его друг, заезжал в полдень и очень огорчился, узнав, что Хайме нет дома…
– Дун Дьего? – У Хайме похолодела спина. – И больше никого? – Никого.
– А он… дун Дьего заходил в дом? – запинаясь, опросил Хайме.
– Он немного посидел в гостиной… Росалия играла ему на клавесино…
Хайме уставился на Росалию:
– Он выходил из гостиной, когда ты ему играла?
Теперь заплакала Росалия. Нет, это она выходила, чтобы принести гостю оранжаду. А что в этом плохого?…
Она обливалась слезами и терла глаза кулачком.
Хайме не дослушал ее причитаний. Резко повернувшись, кинулся наверх, к себе. Хлопнув дверью, заперся на ключ.
Тогда-то графиня, чуя недоброе, послала слугу во дворец за дуном Абрахамом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12