Представляешь!? У Сталина жена – еврейка, Роза Коганович. Хотя сам он не еврей. Это я точно знаю. Но еврейки таковы, что могут управлять любым неевреем.
Поезд
Из Киева до Новограда-Волынского поездом напрямую доехать нельзя. Можно добраться только с пересадкой. Нет прямого сообщения Киев – Новоград-Волынский. Потому-то и приходится гражданам Советского Союза биться в Житомире у касс за заветный билетик до Шепетовки. А оттуда – кто как сможет. Полукруглое окошечко кассира, забранное решеткой, расположено на уровне груди среднестатистического гражданина, и, как в стародавние времена, приходится бить поклоны…
Новоиспеченный лейтенант Игорь Стариков, в новых хромовых сапогах, в скрипучей портупее, с цивильным чемоданом в руках прохаживался по Житомирскому вокзалу. А вокзал невесть какой: окошко кассы, справочная, небольшой зал ожидания, забитый узлами и чемоданами. Осыпавшаяся лепнина на потолке. На стене – бодрая девчонка-пионерка, запускающая модель планера. Пионерка, видимо, по неумелости художника, чему-то злорадно улыбается. Наверное, знает, что моделька при приземлении развалится на куски.
Игорь незаметно рассматривал лица гостей вокзала. Вот очередной счастливчик перешел из категории граждан в категорию пассажиров: тридцатидвухсекундная радость на лице, короткий пересчет мелочи, порыв снова вернуться к кассе, что-то уточнить, прерываемый стоглазым взглядом очереди, и снова напряжение лица: тащить узлы на платформу, биться за места в общем вагоне – ведь все знают: надпись в билете не есть отражение объективной реальности.
Хорошо тебе так думать, Игорь Стариков, лейтенант Красной Армии. У самого, благодаря воинским проездным документам, место в мягком купейном вагоне. И хоть одну ночь ты поспишь спокойно.
Игорь обратил внимание на крестьянина, сидевшего на казенном деревянном вокзальном диване. Тот сидел прямо, как за хозяйским столом и, так же как и Стариков, спокойно смотрел на вокзальную суету выгоревшими синими глазами. В потертом, с аккуратными заплатами на локтях и в районе пуговиц, пиджаке. В стоптанных, но начищенных сапогах. На голове – кепка. Но не такая, какие носят городские модники, а больше похожая на фуражку, тоже поношенная, но чистая. Натруженные руки, огромные, как лопаты, мозолистые ладони лежат на коленях.
Куда его поперла нелегкая? Скоро сенокос. Или частник, лишившийся надела и бредущий искать лучшей доли на виноградниках и в садах Украины? Стариков почувствовал острую жалость к этому спокойному, сильному и самолюбивому человеку. И стыд за знание его дальнейшей судьбы, за знание судьбы всей страны и за невозможность предупредить их всех.
Война!!! Ведь скоро война! Взметет всех, как листья, упавшие осенью, внезапный порыв ветра. Тебя, дядя, скорее всего, загребут в пехоту, в мотострелки. И будет казаться игрушечным в твоих руках пистолет-пулемет. А если дадут винтовку, то по-крестьянски, без надсада и истерик, без горячки, спокойно и беспристрастно ты будешь валить немцев.
А вон тот гражданин в шляпе и с наглым взглядом, скорее всего, будет обеспечивать твое материально-техническое снабжение, приворовывать и по ночам пить водку со своей накрашенной, с масленым взглядом, подругой. И когда в самый важный момент не хватит солярки, его выведут за лесок, да и шлепнут из нагана. Подруга его перейдет по наследству к заму, да так и останется в войсках в качестве полковой бляди.
Занятый своими мыслями, Стариков проворонил объявление о прибытии поезда, и когда в окнах вокзала, закрыв солнце, прокатился паровоз и замелькали вагоны, когда все пассажиры и торговцы снедью ломанулись на перрон, Игорь тоже, забыв свою недавнюю чопорность, втиснулся в толпу.
У вагона № 7 очереди не было. Все чинно. Проводник в черной форме, рядом комбриг в тапочках на босу ногу крутит в руках папиросину «Герцеговина Флор». В уставе не прописано, как приветствовать незнакомого комбрига, если тот без головного убора и в тапках. Игорь на всякий случай переложил чемодан из правой руки в левую, а плацкарту сунул в карман гимнастерки и, не очень четко, не как на плацу, а скорее для проформы, сделал три строевых шага, правой рукой легко отмахнув воинское приветствие.
Комбриг ухмыльнулся, блеснул бритой лысиной:
– Казак! Попутчиком будешь? Куда едешь?
– Следую к месту прохождения воинской службы по случаю окончания Н-ского военного училища.
– Ишь ты какой! Н-ского! Правильно! Военная тайна, она и есть военная тайна!
Стариков подал плацкарту проводнику, на что комбриг распорядился:
– Ты там размести его где-нибудь. Я с ним еще поговорю в коридоре.
– Пятое купе, – вернул билет проводник, и Игорь, чтобы быстрее оборвать общение с неприятным комбригом, взлетел в тамбур. Стариков вошел в купе. С нижней полки навстречу ему поднялся лейтенант в форме ВВС.
– Лейтенант Осадчий.
– Лейтенант Стариков.
– Очень рад.
– Взаимно.
Игорь сунул чемодан под полку, сел за столик, уставился в окно, стараясь не обращать внимания на попутчика. Тот же начал неловко суетиться, что-то двигать по столу, поправлять постель, на которой сидел.
Аза вагонным стеклом, на противоположной платформе, на заборчике палисадника сидела девчушка лет двенадцати. В ситцевом, в горошек, сарафане.
Игорь усмехнулся про себя. Как ее звать? Русая коса, круглое личико, озорные веснушки, коленки в ссадинах… и чего ей здесь торчать, нюхать паровозную гарь да испарения шпальной пропитки…
Настёнка же сидела и смотрела на поезда. Это было ее любимое занятие в первые дни каникул, пока вода в Серете еще не прогрелась да пока не отросли сорняки на грядках. Сидеть на побеленном известью заборчике и смотреть, как красиво одетые люди садятся в поезда, и мечтать, что когда-нибудь и она вот так же сядет и уедет. Уедет в дальний-дальний город, в порт. Туда, где синее море качает на своих волнах белый-пребелый пароход. А на белой трубе его – золотая каемочка. И назван он в честь ее папки. Хоть одним глазком глянуть на золотую каемочку, и можно назад ехать. Рассказать всем. Это ж сколько золота ухлопали! Как на церковных куполах в старое время. Из одной каемочки сколько ж можно колец сделать! И хоть одно подарить маме. А то мама с бабушкой, когда думают, что Настёна спит, ругаются. Мама Насте говорит, что папка уехал, но скоро вернется. Но Насте уже давно соседи сказали, что его убили белобандиты и что его именем, наверное, назовут пароход.
Так вот, бабушка маму ругает, говорит, что нечего ждать у моря погоды, что Настёне нужен новый папка, что он обязательно подарит маме золотое кольцо и будет хозяином, и жить станет сытно, особенно, если он будет с железной дороги.
Бабушка глупенькая. Она не знает, что мы и так живем сытно. А вот семья Березовских действительно голодно живет. А у них и папка есть, да вот пьет он, и детей многовато. Потому-то и бродят они по вокзальной помойке. А что про кольцо-то? Подарить бы маме колечко, и можно будет сидеть здесь, у вокзала, и ждать папку. Ведь врут, конечно, соседи. Не убили его белобандиты. И пароход его именем не назвали. Ведь, если в честь всех, кого убили белобандиты, называть пароходы, никаких пароходов не хватит. А папка на сверхсекретном разведочном задании. Об этом только мама и дядя Сталин знают, и он просил нас никому-никому не говорить про задание. А соседи не знают, потому и городят чушь про пароход.
И, улыбнувшись какой-то своей мысли, девчонка соскочила с заборчика, раскинув руки, словно крылья, в развевающемся сарафане понеслась с платформы.
Стариков усмехнулся: «Вот коза!», и повернулся к летчику.
– Слушай, лейтенант Осадчий, давай знакомиться. Меня зовут Игорь.
– Павел.
– Ты тоже из досрочного выпуска, тоже едешь в Шепетовку, а значит, в одну из частей 9-го мехкорпуса Красной Армии.
– Да.
– Так что мы здесь мозги парим? Я за свою жизнь много раз убеждался, что земля очень тесная, особенно для лейтенантов, которые мечтают стать генералами.
– Согласен.
– Вот, к примеру, я буду водить в прорывы танки, а ты будешь прикрывать меня сверху. Ведь если ты будешь прикрывать просто танки, бездушные железные коробки, ты не будешь выкладываться. А если будешь знать, что в одной из этих коробок сижу я, твой приятель, ты постараешься!
– Игорь, ехать еще часов шестнадцать, ночь впереди. Пассажиры угомонятся, тогда и поговорим. У меня и смазка для разговора есть.
Дверь открылась, и в купе вошел очередной лейтенант, на этот раз в форме НКВД.
– Так… отделим агнцев от козлищ. Совработники в одно купе, комбриги в другое, лейтенанты в третье… – начал новоприбывший. – Лейтенант Чернышков, следую к месту службы.
Короткое представление, рукопожатия.
– Ребята, а что за клоун встретил меня сейчас у вагона? – спросил Чернышков. Осадчий и Стариков опешили.
– Да какой-то, видно, из «Червонцев».
– Стреляет их Сталин, а они все понять момента не могут, – буркнул Чернышков, закидывая свой чемодан на верхнюю полку, – ишь ты, в купе для лейтенантов. Да наше купе – сила! Правильно я говорю? – на что Осадчий и Стариков, прикусив языки, неопределенно покачали головами.
– Мужики, опомнитесь! Вы куда едете? Вы на войну едете! А этот клоун едет в Шепетовку не воевать! На войну не ездят в тапочках.
Светловолосый, со стальными глазами и сухощавым лицом, стройный, высокий Чернышков наклонился над столиком:
– Зуб даю, его или с поезда снимут, или по приезде в Шепетовку скрутят. А отправили его подальше, чтобы с места насиженного сорвать да сподвижников не спугнуть. А-а, мне один хрен, шкалитесь, так и сидите, тряситесь! Ещё небось честь этому пингвину отдавали. Каз-з-зак! Короче, с меня пузырь, времени еще минут пять есть. Пока поезд стоит, я сгоняю за закусью. Да и, парни, поосторожнее с гражданскими в вагоне. Вот они-то как раз и требуют внимательного к себе обращения.
Чернышков вышел из купе, а Осадчий зашептал Игорю, что это, мол, мы едем на службу, а у энкавэдэшников всегда служба, но Стариков уже думал о своем.
Когда он проходил по коридору к своему купе, он разминулся с одним «совработником». Молодой, лет тридцать-тридцать пять, с аккуратной стрижкой, в ладном костюме, в туфлях, даже шляпа под мышкой – но фигура, но взгляд…
Взгляд человека, не просто понявшего, что такое Власть. Взгляд человека, обладающего Властью. И попытка спрятать Взгляд. Попытка показать его просто взглядом.
Как разительно все же отличаются сталинцы от троцкистов, не знавших ни меры, ни дисциплины и теперь уже безвозвратно уходивших. Тот комбриг был явно из последних, выбитых, точно мамонты, и уступающих землю новой, более сильной породе.
Чернышков вернулся, неся в руках бумажный кулек с вареной картошкой, пук зеленого лука, редиску, вывалил все это на стол. Лейтенанты переглянулись и одновременно достали из своих чемоданов по бутылке «Столичной».
Пашка метнулся к проводнику за стаканами, но тот выдал их только вместе с чаем, который сразу же выплеснули в окно. И под стук колес, под свист пролетающих мимо телеграфных столбов выпили по первой. За Победу За нашу Победу.
– Паш! А что там Рычагов про летчиков женатых говорил? – спросил Чернышков, как оказалось, будущий командир разведывательно-диверсионного взвода Осназа, после того, как водка докатилась до закаленных солдатской пищей желудков.
– А что говорил?
– Ну, что семейная жизнь изнашивает летчиков до предела, что пора прекращать такое халатное отношение, и так далее…
– А-а! Так это он повод искал, чтобы летчиков без мобилизации на казарменное положение перевести. Политика! Понимать надо! Мы же все командиры, а нас в казармы! Ну ладно, мы, молодые лейтехи, а как тех, которые уже давно служат? Вот и начал лепить что-то о вреде женщин.
– Да-а! Вы поосторожнее, с женщинами-то. А то сотретесь все, летать нечему будет.
– Нет! От этого не сотрешься. От этого только мозоль можно натереть. Но с мозолью женщинам больше нравится.
Москва. Кремль
Сталин отложил трубку. Еще раз, не веря глазам своим, прочитал бумагу.
– «Совершенно секретно. Срочно. Товарищу Иванову. Операция „Роза“ проходит строго по плану. Подписал Георгиев».
– Он что, с ума сошел? Какая операция? – отлетел назад стул, и Сталин, как за спасательный круг, схватился за трубку. Быстро отвернулся от стоявшего навытяжку Голикова, достал из кармана френча коробок, вытащил спичку и, давая себе время победить гнев, стал сосредоточенно ковырять табак. О Голикове словно забыл. Тот стоял. Стоял молча. Не нужно мешать товарищу Сталину бороться с гневом. Легко можно гнев его навлечь и на себя, подобно громоотводу. Кого потом винить?
– Димитров не стал бы пороть отсебятину, – размышляя вслух, промолвил Сталин, – следовательно, он получил приказ о начале операции. Где, товарищ Голиков, могла произойти накладка?
– Мы все проверяем, товарищ Сталин.
– Проверяйте и дальше. Список виновных мне на стол. Через сорок минут соберется заседание Политбюро, будете докладчиком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
Поезд
Из Киева до Новограда-Волынского поездом напрямую доехать нельзя. Можно добраться только с пересадкой. Нет прямого сообщения Киев – Новоград-Волынский. Потому-то и приходится гражданам Советского Союза биться в Житомире у касс за заветный билетик до Шепетовки. А оттуда – кто как сможет. Полукруглое окошечко кассира, забранное решеткой, расположено на уровне груди среднестатистического гражданина, и, как в стародавние времена, приходится бить поклоны…
Новоиспеченный лейтенант Игорь Стариков, в новых хромовых сапогах, в скрипучей портупее, с цивильным чемоданом в руках прохаживался по Житомирскому вокзалу. А вокзал невесть какой: окошко кассы, справочная, небольшой зал ожидания, забитый узлами и чемоданами. Осыпавшаяся лепнина на потолке. На стене – бодрая девчонка-пионерка, запускающая модель планера. Пионерка, видимо, по неумелости художника, чему-то злорадно улыбается. Наверное, знает, что моделька при приземлении развалится на куски.
Игорь незаметно рассматривал лица гостей вокзала. Вот очередной счастливчик перешел из категории граждан в категорию пассажиров: тридцатидвухсекундная радость на лице, короткий пересчет мелочи, порыв снова вернуться к кассе, что-то уточнить, прерываемый стоглазым взглядом очереди, и снова напряжение лица: тащить узлы на платформу, биться за места в общем вагоне – ведь все знают: надпись в билете не есть отражение объективной реальности.
Хорошо тебе так думать, Игорь Стариков, лейтенант Красной Армии. У самого, благодаря воинским проездным документам, место в мягком купейном вагоне. И хоть одну ночь ты поспишь спокойно.
Игорь обратил внимание на крестьянина, сидевшего на казенном деревянном вокзальном диване. Тот сидел прямо, как за хозяйским столом и, так же как и Стариков, спокойно смотрел на вокзальную суету выгоревшими синими глазами. В потертом, с аккуратными заплатами на локтях и в районе пуговиц, пиджаке. В стоптанных, но начищенных сапогах. На голове – кепка. Но не такая, какие носят городские модники, а больше похожая на фуражку, тоже поношенная, но чистая. Натруженные руки, огромные, как лопаты, мозолистые ладони лежат на коленях.
Куда его поперла нелегкая? Скоро сенокос. Или частник, лишившийся надела и бредущий искать лучшей доли на виноградниках и в садах Украины? Стариков почувствовал острую жалость к этому спокойному, сильному и самолюбивому человеку. И стыд за знание его дальнейшей судьбы, за знание судьбы всей страны и за невозможность предупредить их всех.
Война!!! Ведь скоро война! Взметет всех, как листья, упавшие осенью, внезапный порыв ветра. Тебя, дядя, скорее всего, загребут в пехоту, в мотострелки. И будет казаться игрушечным в твоих руках пистолет-пулемет. А если дадут винтовку, то по-крестьянски, без надсада и истерик, без горячки, спокойно и беспристрастно ты будешь валить немцев.
А вон тот гражданин в шляпе и с наглым взглядом, скорее всего, будет обеспечивать твое материально-техническое снабжение, приворовывать и по ночам пить водку со своей накрашенной, с масленым взглядом, подругой. И когда в самый важный момент не хватит солярки, его выведут за лесок, да и шлепнут из нагана. Подруга его перейдет по наследству к заму, да так и останется в войсках в качестве полковой бляди.
Занятый своими мыслями, Стариков проворонил объявление о прибытии поезда, и когда в окнах вокзала, закрыв солнце, прокатился паровоз и замелькали вагоны, когда все пассажиры и торговцы снедью ломанулись на перрон, Игорь тоже, забыв свою недавнюю чопорность, втиснулся в толпу.
У вагона № 7 очереди не было. Все чинно. Проводник в черной форме, рядом комбриг в тапочках на босу ногу крутит в руках папиросину «Герцеговина Флор». В уставе не прописано, как приветствовать незнакомого комбрига, если тот без головного убора и в тапках. Игорь на всякий случай переложил чемодан из правой руки в левую, а плацкарту сунул в карман гимнастерки и, не очень четко, не как на плацу, а скорее для проформы, сделал три строевых шага, правой рукой легко отмахнув воинское приветствие.
Комбриг ухмыльнулся, блеснул бритой лысиной:
– Казак! Попутчиком будешь? Куда едешь?
– Следую к месту прохождения воинской службы по случаю окончания Н-ского военного училища.
– Ишь ты какой! Н-ского! Правильно! Военная тайна, она и есть военная тайна!
Стариков подал плацкарту проводнику, на что комбриг распорядился:
– Ты там размести его где-нибудь. Я с ним еще поговорю в коридоре.
– Пятое купе, – вернул билет проводник, и Игорь, чтобы быстрее оборвать общение с неприятным комбригом, взлетел в тамбур. Стариков вошел в купе. С нижней полки навстречу ему поднялся лейтенант в форме ВВС.
– Лейтенант Осадчий.
– Лейтенант Стариков.
– Очень рад.
– Взаимно.
Игорь сунул чемодан под полку, сел за столик, уставился в окно, стараясь не обращать внимания на попутчика. Тот же начал неловко суетиться, что-то двигать по столу, поправлять постель, на которой сидел.
Аза вагонным стеклом, на противоположной платформе, на заборчике палисадника сидела девчушка лет двенадцати. В ситцевом, в горошек, сарафане.
Игорь усмехнулся про себя. Как ее звать? Русая коса, круглое личико, озорные веснушки, коленки в ссадинах… и чего ей здесь торчать, нюхать паровозную гарь да испарения шпальной пропитки…
Настёнка же сидела и смотрела на поезда. Это было ее любимое занятие в первые дни каникул, пока вода в Серете еще не прогрелась да пока не отросли сорняки на грядках. Сидеть на побеленном известью заборчике и смотреть, как красиво одетые люди садятся в поезда, и мечтать, что когда-нибудь и она вот так же сядет и уедет. Уедет в дальний-дальний город, в порт. Туда, где синее море качает на своих волнах белый-пребелый пароход. А на белой трубе его – золотая каемочка. И назван он в честь ее папки. Хоть одним глазком глянуть на золотую каемочку, и можно назад ехать. Рассказать всем. Это ж сколько золота ухлопали! Как на церковных куполах в старое время. Из одной каемочки сколько ж можно колец сделать! И хоть одно подарить маме. А то мама с бабушкой, когда думают, что Настёна спит, ругаются. Мама Насте говорит, что папка уехал, но скоро вернется. Но Насте уже давно соседи сказали, что его убили белобандиты и что его именем, наверное, назовут пароход.
Так вот, бабушка маму ругает, говорит, что нечего ждать у моря погоды, что Настёне нужен новый папка, что он обязательно подарит маме золотое кольцо и будет хозяином, и жить станет сытно, особенно, если он будет с железной дороги.
Бабушка глупенькая. Она не знает, что мы и так живем сытно. А вот семья Березовских действительно голодно живет. А у них и папка есть, да вот пьет он, и детей многовато. Потому-то и бродят они по вокзальной помойке. А что про кольцо-то? Подарить бы маме колечко, и можно будет сидеть здесь, у вокзала, и ждать папку. Ведь врут, конечно, соседи. Не убили его белобандиты. И пароход его именем не назвали. Ведь, если в честь всех, кого убили белобандиты, называть пароходы, никаких пароходов не хватит. А папка на сверхсекретном разведочном задании. Об этом только мама и дядя Сталин знают, и он просил нас никому-никому не говорить про задание. А соседи не знают, потому и городят чушь про пароход.
И, улыбнувшись какой-то своей мысли, девчонка соскочила с заборчика, раскинув руки, словно крылья, в развевающемся сарафане понеслась с платформы.
Стариков усмехнулся: «Вот коза!», и повернулся к летчику.
– Слушай, лейтенант Осадчий, давай знакомиться. Меня зовут Игорь.
– Павел.
– Ты тоже из досрочного выпуска, тоже едешь в Шепетовку, а значит, в одну из частей 9-го мехкорпуса Красной Армии.
– Да.
– Так что мы здесь мозги парим? Я за свою жизнь много раз убеждался, что земля очень тесная, особенно для лейтенантов, которые мечтают стать генералами.
– Согласен.
– Вот, к примеру, я буду водить в прорывы танки, а ты будешь прикрывать меня сверху. Ведь если ты будешь прикрывать просто танки, бездушные железные коробки, ты не будешь выкладываться. А если будешь знать, что в одной из этих коробок сижу я, твой приятель, ты постараешься!
– Игорь, ехать еще часов шестнадцать, ночь впереди. Пассажиры угомонятся, тогда и поговорим. У меня и смазка для разговора есть.
Дверь открылась, и в купе вошел очередной лейтенант, на этот раз в форме НКВД.
– Так… отделим агнцев от козлищ. Совработники в одно купе, комбриги в другое, лейтенанты в третье… – начал новоприбывший. – Лейтенант Чернышков, следую к месту службы.
Короткое представление, рукопожатия.
– Ребята, а что за клоун встретил меня сейчас у вагона? – спросил Чернышков. Осадчий и Стариков опешили.
– Да какой-то, видно, из «Червонцев».
– Стреляет их Сталин, а они все понять момента не могут, – буркнул Чернышков, закидывая свой чемодан на верхнюю полку, – ишь ты, в купе для лейтенантов. Да наше купе – сила! Правильно я говорю? – на что Осадчий и Стариков, прикусив языки, неопределенно покачали головами.
– Мужики, опомнитесь! Вы куда едете? Вы на войну едете! А этот клоун едет в Шепетовку не воевать! На войну не ездят в тапочках.
Светловолосый, со стальными глазами и сухощавым лицом, стройный, высокий Чернышков наклонился над столиком:
– Зуб даю, его или с поезда снимут, или по приезде в Шепетовку скрутят. А отправили его подальше, чтобы с места насиженного сорвать да сподвижников не спугнуть. А-а, мне один хрен, шкалитесь, так и сидите, тряситесь! Ещё небось честь этому пингвину отдавали. Каз-з-зак! Короче, с меня пузырь, времени еще минут пять есть. Пока поезд стоит, я сгоняю за закусью. Да и, парни, поосторожнее с гражданскими в вагоне. Вот они-то как раз и требуют внимательного к себе обращения.
Чернышков вышел из купе, а Осадчий зашептал Игорю, что это, мол, мы едем на службу, а у энкавэдэшников всегда служба, но Стариков уже думал о своем.
Когда он проходил по коридору к своему купе, он разминулся с одним «совработником». Молодой, лет тридцать-тридцать пять, с аккуратной стрижкой, в ладном костюме, в туфлях, даже шляпа под мышкой – но фигура, но взгляд…
Взгляд человека, не просто понявшего, что такое Власть. Взгляд человека, обладающего Властью. И попытка спрятать Взгляд. Попытка показать его просто взглядом.
Как разительно все же отличаются сталинцы от троцкистов, не знавших ни меры, ни дисциплины и теперь уже безвозвратно уходивших. Тот комбриг был явно из последних, выбитых, точно мамонты, и уступающих землю новой, более сильной породе.
Чернышков вернулся, неся в руках бумажный кулек с вареной картошкой, пук зеленого лука, редиску, вывалил все это на стол. Лейтенанты переглянулись и одновременно достали из своих чемоданов по бутылке «Столичной».
Пашка метнулся к проводнику за стаканами, но тот выдал их только вместе с чаем, который сразу же выплеснули в окно. И под стук колес, под свист пролетающих мимо телеграфных столбов выпили по первой. За Победу За нашу Победу.
– Паш! А что там Рычагов про летчиков женатых говорил? – спросил Чернышков, как оказалось, будущий командир разведывательно-диверсионного взвода Осназа, после того, как водка докатилась до закаленных солдатской пищей желудков.
– А что говорил?
– Ну, что семейная жизнь изнашивает летчиков до предела, что пора прекращать такое халатное отношение, и так далее…
– А-а! Так это он повод искал, чтобы летчиков без мобилизации на казарменное положение перевести. Политика! Понимать надо! Мы же все командиры, а нас в казармы! Ну ладно, мы, молодые лейтехи, а как тех, которые уже давно служат? Вот и начал лепить что-то о вреде женщин.
– Да-а! Вы поосторожнее, с женщинами-то. А то сотретесь все, летать нечему будет.
– Нет! От этого не сотрешься. От этого только мозоль можно натереть. Но с мозолью женщинам больше нравится.
Москва. Кремль
Сталин отложил трубку. Еще раз, не веря глазам своим, прочитал бумагу.
– «Совершенно секретно. Срочно. Товарищу Иванову. Операция „Роза“ проходит строго по плану. Подписал Георгиев».
– Он что, с ума сошел? Какая операция? – отлетел назад стул, и Сталин, как за спасательный круг, схватился за трубку. Быстро отвернулся от стоявшего навытяжку Голикова, достал из кармана френча коробок, вытащил спичку и, давая себе время победить гнев, стал сосредоточенно ковырять табак. О Голикове словно забыл. Тот стоял. Стоял молча. Не нужно мешать товарищу Сталину бороться с гневом. Легко можно гнев его навлечь и на себя, подобно громоотводу. Кого потом винить?
– Димитров не стал бы пороть отсебятину, – размышляя вслух, промолвил Сталин, – следовательно, он получил приказ о начале операции. Где, товарищ Голиков, могла произойти накладка?
– Мы все проверяем, товарищ Сталин.
– Проверяйте и дальше. Список виновных мне на стол. Через сорок минут соберется заседание Политбюро, будете докладчиком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49