Дайте Эвриху пива, пусть промочит горло и послушает. А потом и о своих похождениях расскажет, если есть что. – Дифан толкнул уткнувшегося в кружку белокурого юношу. – Рвани-ка свою балладу, пока слова не забыл.
Блоссий покосился на усаживающегося за длинный тяжелый стол Эвриха и, осушив кружку, произнес:
– А ведь я догадываюсь, где наш сердцеед вчера пропадал и почему сегодня к Непру не пришел. Дошли до меня слухи…
Эврих, потянувшийся было за поданной ему Армином кружкой, скорчил Блоссию зверскую рожу:
– Ты лучше пой, а о том, где я был и что за слухи до тебя дошли, помолчи до времени! И без того тошно!
– Вот как? А я думал, ты в восторге. – Блоссий расправил плечи и откашлялся. – Итак, правдивейшая история, которая произошла со мной на рыбалке этой осенью.
Белокурый юноша тронул струны, и собравшиеся в "Обжорке" притихли, а Габрота, выглянувшая из кухни, оперлась на притолоку двери и замерла, выжидающе поглядывая на певца.
С дружком мы отправились рыбу удить,
Винца захватили, чтоб горло смочить.
На речку вечернею зорькой прийти,
Но занятым место для ловли нашли.
Там юная дева стирала белье,
И глаз я не мог отвести от нее.
Обтянута плотно рубахою грудь,
Такую б потискать, помять, ущипнуть!
А сильные ноги, а плоский живот!
От зрелища этого что-то встает…
Конечно, не волосы на голове,
Других не судите, друзья, по себе!
Школяры захихикали и, стукнувшись кружками, грянули: "Других не судите, друзья, по себе!"
Монетку мы бросили – вот ведь беда –
Дружку моему повезло, как всегда.
К девице хитрец подобрался бочком
И начал болтать с ней о том и о сем:
Про речку, про рыбу, рассвет и закат,
Про то, что пленил его девичий взгляд.
Красотка смущалась, алела, как мак, –
Дружок был умасливать девок мастак.
Сокровища лапал везучий дружок,
Я ж, глядя на это, совсем изнемог…
Над чем тут смеяться? На месте моем
Любой бы себя ощущал дураком!
– Ишь, пакостник! – восхищенно проворчала Габрота, когда Блоссий примолк и потянулся за пивом.
– Ты, рыболов, пить или петь будешь?! – возмущенно заорал Дифан, а Гвен ловко выхватил из-под носа певца кружку. – Не все сразу, друг мой! Делу, как говорят, время, а часок для веселья в этой жизни не у каждого и находится! Ты знай пой, не отвлекайся!
– О Боги Небесной Горы! – горестно простонал Блоссий и вновь тронул струны лютни. – Ну хорошо.
Губами слились, пригубивши вина,
Потом и рукам была воля дана.
Два тела нагие на травке сплелись,
Их томные вздохи далеко неслись.
Девицу измучив, умелый дружок
Загнал в ее ножны свой острый клинок.
Красавица стойко удар приняла
И юношу страстно к себе привлекла.
А он, своим пестиком ну шуровать –
Пустили козла огород охранять!
Забегали глазки? Завидки берут?
Скажите-ка лучше, пусть пива несут!
– Вот ведь развратник! – радостно охнула Габрота. – Да будет тебе пиво, будет, хоть ты им залейся!
Ну, словом, не кисло они развлеклись,
Кто сверху, кто снизу – поди разберись!
Когда ж наступила пора отдохнуть,
Натешившись, дева решила вздремнуть.
Дружок мне махнул, мол, черед твой настал,
И быстро к ближайшим кустам зашагал.
Подтрунивать дева не стала над ним:
Нуждою, случается, всякий томим.
На смену бойцу утомленному я
Немедля явился. О, мама моя!..
Глядите, царапин и ссадин не счесть,
Без стонов ни встать не могу я, ни сесть!
На помощь, увы, не пришла темнота,
Девица раскрыть не дала мне и рта,
Заметив подмену, вцепилась, как рысь,
Откуда и силы такие взялись!
Лицо искогтила, мольбам не внимая,
Пустился бежать я, судьбу проклиная!
– Ага, не все мышам плакать, коту веселиться! – радостно завопила из дальнего угла зала подвыпившая вдовушка, прозванная Жердью. – Хоть раз этот хрипач что-то правдивое спел!
– Помолчи, дай парню допеть! – разом зашикали на нее несколько прислушивавшихся к пению школяра мужчин, и Блоссий закончил:
Плохому началу – отвратный конец:
На крики красотки примчался отец.
Поздненько он дочку надумал искать,
И надо мне было его повстречать!
Ах, тела не видно из-за синяков –
Проклятый мужик не жалел кулаков!
Хоть верьте, хоть нет, но с рыбалки такой
До дому добрался я еле живой…
И так вот всю жизнь: кто-то лопает мед,
А кто-то, от пчел удирая, орет.
Мораль же простая: я рыбу ловить
С везучими больше не буду ходить!
– Молодец! Пива ему! Пей, пока из ушей не потечет, заслужил! Потешил душу, мерзавец! – Школяры радостными криками встретили завершение баллады, и со всех сторон к Блоссию потянулись руки, чтобы потрепать его по плечу, хлопнуть по спине, а на столе перед ним, словно по волшебству, возникло с полдюжины полных до краев кружек.
Еще вчера Эврих бы присоединился к этим крикам и отдал бы должное подаваемому Габротой пиву, но нынче даже баллада Блоссия не смогла его развеселить. Он чувствовал, что сейчас, как никогда, ему нужен чей-то добрый и умный совет, но чем дольше юноша прислушивался к воплям школяров, тем больше понимал, что ничего путного ему друзья не присоветуют. С удивлением и досадой он вдруг осознал, что за прошедшие сутки как-то незаметно повзрослел и взирает на своих приятелей с той же внутренней снисходительной и, быть может, даже завистливой улыбкой, что и вернувшиеся к своим тихим неспешным разговорам мужчины, забредшие этим вечером в "Обжорку", дабы обсудить свои взрослые дела.
Эврих, собственно, и раньше отдавал себе отчет в том, что говорить товарищам о грозящей ему свадьбе с Эларой ни в коем случае нельзя, если он не желает стать в их глазах посмешищем и дать им повод повеселиться за его счет. Наверное, если бы он поговорил с каждым из них по отдельности в другой обстановке, к случившемуся с ним отнеслись бы со вниманием и сочувствием, но только не здесь и не сейчас. А Блоссию к тому же что-то, видимо, известно, и, пропустив две-три кружки, он, разумеется, припомнит дошедшие до него слухи и не преминет полезть с расспросами. Будучи в легком подпитии, он бывает весьма липуч, и лучше разговора с ним избежать, поскольку ничем хорошим это не кончится, неприятностей же и без того хватает…
Тихонько поднявшись из-за стола, Эврих заверил Армина, что сейчас же вернется, и вышел из таверны. Некоторое время он в задумчивости смотрел на алое полотнище закатного неба, а потом, припомнив, что вот так же любит любоваться закатом пастырь Непра, решительно зашагал к подножию холма, на котором стоял храм Всеблагого Отца Созидателя. Почему-то юноша твердо уверовал, что если и есть человек, который выслушает его, поймет и посоветует что-то дельное, то человек этот не кто иной, как кряжистый выходец из Нижнего мира, ничуть не похожий ни на одного из других пастырей их тихого, ничем не примечательного городка.
5
День-два прошли после обусловленного срока, а колдуны все не возвращались из святилища Наама. Когда миновал третий день и рассвет четвертого не принес никаких перемен, Гани – вождь племени мибу, – уверившись, что случилось что-то неладное, отправился к святилищу сам во главе отряда из четырех десятков мужчин, покрывших на всякий случай свои чернокожие тела боевой раскраской. Без положенных жертвоприношений и обрядов, которые из-за отсутствия колдунов совершить было некому, раскраска эта, правда, мало чего стоила. Старейшины обвиняли Гани в самоуправстве и стращали выступивших с ним воинов ужасным гневом Наама, но снедаемый тревогой вождь не счел нужным отвечать на их упреки и угрозы. Пять колдунов – по одному из каждого селения мибу, три ученика и Супруга Наама престарелая Нгати – знали, что до их возвращения племя не начнет засевать свои поля и огороды, и без особых причин не стали бы задерживаться в святилище. Если бы Наам, чего прежде никогда не случалось, возжелал подольше пообщаться со своими служителями, уж Мдото бы из кожи вон вылез, но изловчился послать гонца к Гани. Главный колдун прекрасно понимал, что, хотя дела божественные и важны, задержка сева может по прошествии времени обернуться для его соплеменников голодом, а уж этого бы он ни за что не допустил. Поверить в то, что старый мудрый Мдото забыл о нуждах племени, было совершенно невозможно, и оставалось предположить, что с колдунами произошло что-то из ряда вон выходящее, и чем скорее Гани узнает об этом, тем лучше.
За двое проведенных в пути суток воины не обнаружили ничего подозрительного, но, вступив в Ущелье гудящего ветра, сразу же наткнулись на следы стоянки пепонго, и Гани понял, что худшие его опасения начинают сбываться. Раз уж тут побывали проклятые карлики – жди беды. Вождь приказал воинам удвоить осторожность и держать оружие наготове, однако никто не преградил им путь к пещере, в которой было устроено святилище, и вновь следы пепонго они заметили уже у подножия огромной белой скалы – Матери Мибу. Площадка перед входом в святилище была истоптана маленькими, похожими на детские, ступнями с далеко отставленным от других большим пальцем.
Ноздри у Гани от подобного зрелища начали гневно раздуваться: мало того что проклятые карлики проникли в земли мибу, они к тому же осмелились устроить стоянку прямо перед входом в святилище! Они жгли здесь костры и готовили пищу! Да за одно это их следовало бы изловить и обезглавить, тела порубить на куски и использовать в качестве наживки при лове озерных зубарей! А уж что надобно сделать с ними за осквернение святыни – зачем бы иначе они приходили сюда? – он и придумать вот так сразу не может, разве что отдать Серому Ужасу на потеху?.. Мысли эти, впрочем, не долго занимали вождя; сейчас его больше всего волновало, что же случилось с колдунами, их учениками и Супругой Наама? Ведь мерзкие карлики не в состоянии были причинить им никакого вреда! Почему же они позволили осквернить вход в святилище и вовремя не вернулись в селения, не прислали гонца? Магические силы не могут оставить служителей Наама, а подстеречь их и уничтожить было попросту невозможно! Они способны были обратить в бегство не только большой отряд пепонго, но и всю их бесчисленную орду, что в прошлом уже и делали не один раз.
Сознавая, что, пока он не побывал в святилище, строить догадки бессмысленно, Гани велел своим воинам осмотреть окрестности, а сам с десятью спутниками приготовился войти в пещеру Наама. Без разрешения колдуна никто не смел переступить порога святилища, но иного выхода разузнать о том, что здесь произошло, не было. Перебрав священные амулеты, обереги и фетиши, вождь обратился к Нааму с просьбой простить ему и его людям эту вынужденную дерзость и невольное святотатство. Зарезав принесенного специально для этой цели поросенка, он окропил его кровью сложенные у входа в пещеру камни, предназначенные для малого жертвоприношения Всевидящему и Всемогущему, и, подбодрив воинов крепким словцом, первым вошел в святилище, держа перед собой горящий факел из хасы – священного древа огня.
Гани было сорок с лишним лет, и двенадцать из них он носил головной убор вождя племени, состоящего из пяти селений. Ему много раз приходилось бывать в святилище, и, хотя раньше его всегда сопровождал кто-нибудь из колдунов, особого трепета он не испытывал. Ему хватало забот земных, и он никогда не интересовался и не вмешивался в дела служителей Наама, полагаясь на то, что старый Мдото и младшие колдуны в состоянии договориться с грозным божеством. Так оно прежде и было, и вождь надеялся, что у Наама не было причин сердиться на него за решение разузнать, что же случилось с колдунами племени.
Святилище Наама было невелико, оно представляло собой круглую пещеру шириной в сорок шагов, посредине которой стояло сработанное предками изваяние Божественного Дракона. В пещеру вел лаз длиной в восемнадцать-двадцать шагов, стоять в нем можно было не пригибаясь, и два человека, вытянув руки, проходили по нему, не касаясь стен и друг друга. Шагая по каменному полу, вождь явственно ощущал, что разгадка отсутствия колдунов каким-то образом связана со святилищем и таится где-то поблизости. Потому-то он не особенно удивился, когда, сделав полдюжины шагов, наткнулся на труп Дарьяса – колдуна из самого дальнего селения. Склонившись над ним, Гани приблизил факел к неподвижному телу, и в глаза ему бросились почерневшие губы и раздутое, как у утопленника, лицо мертвеца.
– Яд, – негромко предупредил он и почувствовал, что остановившиеся за его спиной воины начали переглядываться. В следующее мгновение он услышал тихое шуршание и увидел, как из-под окоченевшего тела серебристым ручейком заструилась потревоженная появлением людей и светом факелов ндагга.
Не раздумывая, вождь выхватил из-за пояса выточенную из каменного дуба дубинку и метнул ее в смертельно ядовитую тварь. Дубинка раздробила голову змеи, брызнула в разные стороны кровь, и серо-желтое гибкое тело, достигавшее в длину около четырех локтей, забилось в агонии. Подобрав дубинку, вождь переступил через труп молодого колдуна и двинулся в глубь пещеры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90