Грабовые, а больше дубовые леса стояли по сторонам в пышном летнем наряде. На тропе лежала узорная лиственная тень, похожая на тонкие и теплые кружева. С гор наносило запахи снега и цветущих лугов. Лесные поляны пестрели стадами овец и бычков. У одного пастушьего костра я сделал привал, конь похрустел сочной и сладкой травой.
Далее тропа привела к большой вырубке. Я поехал шагом. Квартал спиленного леса выглядел неряшливым и заброшенным. Всюду валялись кучи усохших веток, разбросанные вершинки, неубранные хлысты. Во мне заговорил лесничий. Тому ли нас учили? Ведь это полнейшее забвение правил рубки, разграбление леса без всякого загляда в будущее!
На краю вырубки притулилась неряшливая сторожка. Молодой казак зевал на пороге, такой же грязный и забытый, как вся эта вырубка. Не слезая с коня, я спросил его:
— Чей лес?
— Юртовый лес. Лабинский. А ты чей будешь?
Назвав себя, я спросил, кто смотрит за рубкой.
— А чего за ей смотреть? Не девка. — Казак почесал живот под рубахой. — Казенный лесничий приехал, билет выписал, место отвел, обмыли это дело в компании, а уж посля того сами хозява. Не впервой рубим, дело-то не хитрое.
— Хоть бы ветки пожгли!
— Нехай гниют. Ожиной зарастет — с глаз укроется.
Ожиной… Парень и думать не думал, что именно так переводят лес. Бузина, малинник, осина вскоре прорастут сквозь ежевичник на месте спиленных дубов. Не лес — сорная порода, не украшение гор, а хлам, не польза, а непоправимый вред. Но что ему втолковывать!
В Хамышки я заявился вечером. Поселок меж крутых лесистых гор лежал сонный и тихий. Сияв фуражку, проехал мимо кладбища русских солдат, павших на Кавказе полстолетия назад. Спросил у встречного, где дом Телеусова, и почти тотчас увидел самого Алексея Власовича. Он торопливо шел навстречу.
— Здравия желаю, — сказал с улыбкой и взял Алана под уздцы.
Я спешился, и мы пошли рядом.
— Что нового, Алексей Власович?
— А чего у нас нового? Вот кабаны зачастили на огороды за молодой картошкой. Пуляем, отпугиваем. Худющие, голодные. Их тоже понять надобно, в лесу ноне нечем поживиться. Вот когда черешня в долинах покраснеет, тогда…
Телеусов угостил меня обедом, мы наскоро поели и двинулись на Кишу, чтобы дотемна успеть приехать в охотничий домик.
— Завтра чем свет как раз возля их пастбища и появимся. Они перед зорькой непременно выходят на поляны, — сказал егерь.
Лошади шли ровно, тропа петляла по лесу, полному тени и кисловатого запаса непроходящей мокроты. Под копытами чавкало. Дожди шли чуть ли не каждую ночь.
На кордоне нас ожидал Кожевников, еще более заросший с тех пор, как я видел его на охоте. Он только что вернулся с разведки от горы Бомбак.
Печка в домике горела, варево подошло. Мы пустили расседланных коней, уселись к огню. Лампу не зажигали.
— Зубров видал? — спросил Телеусов у друга.
— А то нет! Они меня не боятся, особливо если сижу или на четвереньки стану. Как глянут на бородищу, считают: свой. Чего бояться? Вот только когда ружье почуют, бегут. Нашел два стада. Одно на Сулиминой поляне пасется, второе повыше на луга выходит. Это мамки, значит. Которые с малышами.
Слово «малыши» оживило в Телеусове какие-то воспоминания. Прищурив глаз, он уставился на меня.
— А помнишь, Андрей Михайлович, что нам управляющий наказывал?.. Ну, еще на охоте. Насчет царского указания.
Да, да, да! Точно. Ютнер распорядился словить зубренка и представить его для осмотра государю императору. Телеусов как услышал от Кожевникова про зубриц с телятами, так и вспомнил.
— Как ты считаешь, надобно поусердствовать али забыть? — Он все еще смотрел на меня прищурясь.
— Надо бы попытаться, раз такой приказ, — не очень уверенно сказал я.
— Ради чего? Денег? Али для прославления собственного лишать животное свободы?
Я тотчас вспомнил слова Саши Кухаревича, его мысли о зубрах вообще: «Два места в Европе. Две точки». Эту же тревогу высказывали зоологи университета. Вот чем уязвимы зубры! Кавказский подвид встречается только здесь, и нигде больше. Даже в зоопарках их нет. Когда-то двух кавказцев по указанию двора привезли в Москву и Белую Вежу — быка Казбича, пойманного на верхнем Урупе, и Казана, схваченного на Лабенке, — но было то в 1866-м и 1899 годах. Оба зубра давно пали, не оставив потомства. Случись что плохое с кавказским стадом — и горные зубры исчезнут так же бесследно, как исчезла сравнительно недавно на Тихом океане морская корова, травоядное водное животное из отряда сирен. Ее открыл и описал Стеллер, врач из экспедиции Беринга в 1741 году, а последнее животное этого вида было уничтожено уже в 1768 году и никогда больше не возродится на нашей планете. Думать о сохранении вида — это прежде всего попытаться расселить зверей. Если бы удалось отловить зубренка или даже двух да отправить в Петербург, то эти звери, возможно, приживутся в неволе, дадут потомство, и, значит, еще где-то, пусть даже в иных условиях, останется кровь кавказских зубров, которая как бы подстрахует наше не очень большое стадо.
Все это промелькнуло в голове, я даже не обратил внимания на едкое замечание егеря насчет прославления, а просто сказал:
— Вот вы послушайте…
Горела печка, дверцу мы открыли, отсвет пламени красными пятнами прыгал по стене, и в этой уютной полутьме лесного домика я стал рассказывать своим друзьям о судьбе некоторых зверей и о том, как важно для людей сохранить все, что нашло себе место на планете за миллиарды лет существования жизни.
Оба они слушали внимательно, вопросов не задавали, а когда разговор закончился, только головами покачали, дивясь новым для них открытиям.
Поздний ужин давно поспел. Кожевников стал раскладывать варево по мискам. И только когда мы зажгли лампу и сели за стол, Алексей Власович рассеянно сказал:
— А что, надобно попытать счастья…
Росным холодным утром, еще по темноте, мы проехали несколько верст вверх по склону, оставили коней около скал в редком лесу, а сами поднялись, стараясь не звякнуть ружьем и не шуметь, на полверсты выше уже пешим манером и там залегли на камнях над поляной, ограниченной со всех сторон густейшим лесом.
Сверху в этот час поляна походила на уснувшее горное озеро. Поверх травы стелился молочной белизны туман, слабый предрассветный ветерок еще не стянул с луга это холодное ночное одеяло. Мы вооружились биноклями, навострили уши и стали ждать.
Как все-таки несовершенны наши чувства! Не услышали ни треска, ни шума, но стоило мне отвлечься на три минуты, и я пропустил самое начало. Телеусов толкнул меня локтем, а взглядом показал вниз. Я поспешно прижал бинокль к глазам.
По белой поверхности молочного озера беззвучно плыли темные корабли. Зубры отделились от леса, на опушке которого, вероятно, провели ночь, и вышли пастись. Несколько стад общим числом двадцать девять. Только быки. Старые выделялись огромным телом с высокой холкой, густой и длинной шерстью на шее, груди и на ногах. Молодые уступали им в мощи, но и у них ощущалась скрытая мускульная сила. Звери передвигались неровным клином. Впереди, склонив рога до самой земли, словно вынюхивая ее, неспешно выступали самые крупные. Траву они стригли без торопливости, постепенно пересекая наискосок всю поляну.
По мере того как голод был утолен, между молодыми то в одном месте, то в другом начиналась беззвучная ссора. Они теснили друг друга боками, затем, распаляясь, сшибались толстыми, широко поставленными рогами. Стук рогов привлекал внимание старых. Они подымали голову и, не переставляя тела, не изменяя направления хода, поворачивали морду, окидывая озорников недовольным взглядом. Этого было достаточно, чтобы восстановить спокойствие и порядок.
Рассвело. Туман стал оседать росой. Стада развернулись перед нами как на ладони. Мы видели неотпавшую старую шерсть, мокрые курчавые лбы. Между тем вершины гор уже позолотило солнце, лучи его достали поляну, все на ней заблестело, заиграло. От зубриных спин поднимался парок. Один из вожаков поднял морду, обернулся в нашу сторону. Тело его напряглось. Уж не накинул ли ветер страшного запаха?
В бинокль я разглядел глаза старого быка. Крупные, слегка выпуклые, шоколадно-блестящие, они поразили меня осмысленностью взгляда. Впервые увидев такие глаза, я поймал себя на мысли, что это умный взгляд много знающего существа. Зверь наблюдал и мгновенно оценивал все, что видел. Настороженность, быстрота реакции, даже какая-то вдумчивость; под мощным лбом его угадывалась мыслительная работа. Вот сейчас он все поймет, раздастся сигнал, и стада вместе с вожаками скроются от незримой для других опасности.
Но нет! Зубр опустил морду. Не почуял.
В те минуты я вспомнил глаза другого существа, близкого по крови этому зверю, прямого потомка дикого тура, полностью исчезнувшего два века назад, — вспомнил домашнего быка, предводителя псебайского стада. Мальчишкой я любил дразнить его, не боялся подходить близко, и, случалось, мы подолгу стояли, не спуская друг с друга глаз, словно на сеансе гипноза. В глазах того быка я видел или тупую покорность и обреченность, или слепую, бессмысленную ярость. Какая там мысль! О какой наблюдательности могла идти речь? О каком уме? Зачем домашнему быку все это, если уже много поколений за него думают люди, ему подносят пищу, дают кров и пускают в стадо, где он блаженствует!
А зубры пока что хозяева собственной жизни. Они вольные, свободолюбивые звери. Но воля для них так же благодетельна, как и опасна. Она-то и вырабатывает постоянную настороженность, готовность к защите своей жизни. Им приходится искать кров от непогоды и пищу без надежды на помощь со стороны. Им нужно избегать опасности, откуда бы она ни пришла. Все это, как мне думалось, и делает зубра таким прекрасным, строго наблюдательным и вдумчивым. Жизнь дорога. Забота о сохранении жизни обостряет чувства и возвышает дикого зверя над прирученными.
Стада двигались все медленней, все ленивей. Все чаще зубры отрывались от травы, стояли спокойно или мотали головами, стряхивая с намокшей шерсти обильную росу. Сыты… Я шепотом попросил егерей разглядеть, какую траву больше всего срезают зубры, особенно когда сыты, а значит, и разборчивы. Мы различали темно-зеленый густой пырей, высокие ромашки, желтые лютики. Белесые и широкие листья белокопытника тоже хорошо выделялись на лугу. Изящные стебли овсяницы куртинами покрывали осыпи. Что привлекает зубров, мимо какой травы они равнодушно проходят?
Звери лениво повернули к лесу, но не туда, где ночевали, а выше по склону, где заросли разделялись желтыми от солнца скалами.
— На солонец пошли, — зашептал Телеусов. — Гляди, во-он на ту скалу, под ней родник и лужа. Ихнее место.
Строй не нарушился, но как-то уплотнился. Звери заспешили, и если бы не строгие вожаки, то наверняка бросились бы вперегонки к солонцу.
Старые первыми вошли в лужу, наги вдавились чуть ли не по колена. Звери погрузили носы в воду, помотали головами, будто белье прополоскали. Не удовлетворившись этим, копытами взбаламутили воду и только тогда стали цедить ее, странно ощерившись. Стада окружили лужу, и все, прежде чем пить, проделывали точно такую же операцию.
Недоумевая, я спросил у егеря:
— Не сено ведь ели, а сочную траву. Что к воде потянулись?
— Трава здеся очень сладкая, вот их и тянет к соленому. А вода там вроде минеральной, они ее для того и мутят, чтобы поболее солей заглонуть.
В это время Василий Васильевич неудачно повернулся. Ножны его кинжала легонько чиркнули по камню. Звук слабый, но чужой в тихом утреннем лесу. Как вскинулись звери! Как напряглись мускулы, блеснули глаза! Какой-то общий выдох, похожий на прерывистое всхрапывание, не звук даже, а камешки из звуков донеслись до нас. Мгновение недвижности. Затем дружный топот, взмахи хвостов — и зубры исчезли. Все стихло.
— Экой я неловкий! — укорил себя Кожевников. — Спугнул.
Телеусов засмеялся:
— Так они ж тебя за кого принимают-то? Сам докладал. Чего теперя испужались?
— Когда глазами видят, Власович, тогда я для их вроде безвредная обезьяна. Свой, в общем. А тут прозвучало. Вот и не стали разглядывать, кто железой гремит. Хор-рошие зверюги, а? Вот про Индию сказывают, слон там есть. Или про Африку — жирафы и разные прочие бегемоты которые. По картинкам видел. Агромадные звери! Ну, а в России что? А в России, ребята, зубр. Тоже почище многих других. До слона, понятно, не дорос, зато телом каков, нравом! Умнющая голова!
— Что ж они выбирали в траве? — напомнил я.
— Лопухи трескали подряд, — сказал Телеусов. — Белокопытник, значит.
— И пырей. Особливо где молодой, — добавил Кожевников. — Еще, пожалуй, пахучий колосок не без удовольствия выхватывали. «Зубровник» называется.
Я спешил записывать. То была моя первая запись в особом дневнике о зубрах, который я начал вести. Первые записи о Кавказе, о встречах и событиях, многие из которых решали мою жизнь.
2
Вернулись к лошадям. Они еще издали увидели нас, вскинулись, тихонько заржали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
Далее тропа привела к большой вырубке. Я поехал шагом. Квартал спиленного леса выглядел неряшливым и заброшенным. Всюду валялись кучи усохших веток, разбросанные вершинки, неубранные хлысты. Во мне заговорил лесничий. Тому ли нас учили? Ведь это полнейшее забвение правил рубки, разграбление леса без всякого загляда в будущее!
На краю вырубки притулилась неряшливая сторожка. Молодой казак зевал на пороге, такой же грязный и забытый, как вся эта вырубка. Не слезая с коня, я спросил его:
— Чей лес?
— Юртовый лес. Лабинский. А ты чей будешь?
Назвав себя, я спросил, кто смотрит за рубкой.
— А чего за ей смотреть? Не девка. — Казак почесал живот под рубахой. — Казенный лесничий приехал, билет выписал, место отвел, обмыли это дело в компании, а уж посля того сами хозява. Не впервой рубим, дело-то не хитрое.
— Хоть бы ветки пожгли!
— Нехай гниют. Ожиной зарастет — с глаз укроется.
Ожиной… Парень и думать не думал, что именно так переводят лес. Бузина, малинник, осина вскоре прорастут сквозь ежевичник на месте спиленных дубов. Не лес — сорная порода, не украшение гор, а хлам, не польза, а непоправимый вред. Но что ему втолковывать!
В Хамышки я заявился вечером. Поселок меж крутых лесистых гор лежал сонный и тихий. Сияв фуражку, проехал мимо кладбища русских солдат, павших на Кавказе полстолетия назад. Спросил у встречного, где дом Телеусова, и почти тотчас увидел самого Алексея Власовича. Он торопливо шел навстречу.
— Здравия желаю, — сказал с улыбкой и взял Алана под уздцы.
Я спешился, и мы пошли рядом.
— Что нового, Алексей Власович?
— А чего у нас нового? Вот кабаны зачастили на огороды за молодой картошкой. Пуляем, отпугиваем. Худющие, голодные. Их тоже понять надобно, в лесу ноне нечем поживиться. Вот когда черешня в долинах покраснеет, тогда…
Телеусов угостил меня обедом, мы наскоро поели и двинулись на Кишу, чтобы дотемна успеть приехать в охотничий домик.
— Завтра чем свет как раз возля их пастбища и появимся. Они перед зорькой непременно выходят на поляны, — сказал егерь.
Лошади шли ровно, тропа петляла по лесу, полному тени и кисловатого запаса непроходящей мокроты. Под копытами чавкало. Дожди шли чуть ли не каждую ночь.
На кордоне нас ожидал Кожевников, еще более заросший с тех пор, как я видел его на охоте. Он только что вернулся с разведки от горы Бомбак.
Печка в домике горела, варево подошло. Мы пустили расседланных коней, уселись к огню. Лампу не зажигали.
— Зубров видал? — спросил Телеусов у друга.
— А то нет! Они меня не боятся, особливо если сижу или на четвереньки стану. Как глянут на бородищу, считают: свой. Чего бояться? Вот только когда ружье почуют, бегут. Нашел два стада. Одно на Сулиминой поляне пасется, второе повыше на луга выходит. Это мамки, значит. Которые с малышами.
Слово «малыши» оживило в Телеусове какие-то воспоминания. Прищурив глаз, он уставился на меня.
— А помнишь, Андрей Михайлович, что нам управляющий наказывал?.. Ну, еще на охоте. Насчет царского указания.
Да, да, да! Точно. Ютнер распорядился словить зубренка и представить его для осмотра государю императору. Телеусов как услышал от Кожевникова про зубриц с телятами, так и вспомнил.
— Как ты считаешь, надобно поусердствовать али забыть? — Он все еще смотрел на меня прищурясь.
— Надо бы попытаться, раз такой приказ, — не очень уверенно сказал я.
— Ради чего? Денег? Али для прославления собственного лишать животное свободы?
Я тотчас вспомнил слова Саши Кухаревича, его мысли о зубрах вообще: «Два места в Европе. Две точки». Эту же тревогу высказывали зоологи университета. Вот чем уязвимы зубры! Кавказский подвид встречается только здесь, и нигде больше. Даже в зоопарках их нет. Когда-то двух кавказцев по указанию двора привезли в Москву и Белую Вежу — быка Казбича, пойманного на верхнем Урупе, и Казана, схваченного на Лабенке, — но было то в 1866-м и 1899 годах. Оба зубра давно пали, не оставив потомства. Случись что плохое с кавказским стадом — и горные зубры исчезнут так же бесследно, как исчезла сравнительно недавно на Тихом океане морская корова, травоядное водное животное из отряда сирен. Ее открыл и описал Стеллер, врач из экспедиции Беринга в 1741 году, а последнее животное этого вида было уничтожено уже в 1768 году и никогда больше не возродится на нашей планете. Думать о сохранении вида — это прежде всего попытаться расселить зверей. Если бы удалось отловить зубренка или даже двух да отправить в Петербург, то эти звери, возможно, приживутся в неволе, дадут потомство, и, значит, еще где-то, пусть даже в иных условиях, останется кровь кавказских зубров, которая как бы подстрахует наше не очень большое стадо.
Все это промелькнуло в голове, я даже не обратил внимания на едкое замечание егеря насчет прославления, а просто сказал:
— Вот вы послушайте…
Горела печка, дверцу мы открыли, отсвет пламени красными пятнами прыгал по стене, и в этой уютной полутьме лесного домика я стал рассказывать своим друзьям о судьбе некоторых зверей и о том, как важно для людей сохранить все, что нашло себе место на планете за миллиарды лет существования жизни.
Оба они слушали внимательно, вопросов не задавали, а когда разговор закончился, только головами покачали, дивясь новым для них открытиям.
Поздний ужин давно поспел. Кожевников стал раскладывать варево по мискам. И только когда мы зажгли лампу и сели за стол, Алексей Власович рассеянно сказал:
— А что, надобно попытать счастья…
Росным холодным утром, еще по темноте, мы проехали несколько верст вверх по склону, оставили коней около скал в редком лесу, а сами поднялись, стараясь не звякнуть ружьем и не шуметь, на полверсты выше уже пешим манером и там залегли на камнях над поляной, ограниченной со всех сторон густейшим лесом.
Сверху в этот час поляна походила на уснувшее горное озеро. Поверх травы стелился молочной белизны туман, слабый предрассветный ветерок еще не стянул с луга это холодное ночное одеяло. Мы вооружились биноклями, навострили уши и стали ждать.
Как все-таки несовершенны наши чувства! Не услышали ни треска, ни шума, но стоило мне отвлечься на три минуты, и я пропустил самое начало. Телеусов толкнул меня локтем, а взглядом показал вниз. Я поспешно прижал бинокль к глазам.
По белой поверхности молочного озера беззвучно плыли темные корабли. Зубры отделились от леса, на опушке которого, вероятно, провели ночь, и вышли пастись. Несколько стад общим числом двадцать девять. Только быки. Старые выделялись огромным телом с высокой холкой, густой и длинной шерстью на шее, груди и на ногах. Молодые уступали им в мощи, но и у них ощущалась скрытая мускульная сила. Звери передвигались неровным клином. Впереди, склонив рога до самой земли, словно вынюхивая ее, неспешно выступали самые крупные. Траву они стригли без торопливости, постепенно пересекая наискосок всю поляну.
По мере того как голод был утолен, между молодыми то в одном месте, то в другом начиналась беззвучная ссора. Они теснили друг друга боками, затем, распаляясь, сшибались толстыми, широко поставленными рогами. Стук рогов привлекал внимание старых. Они подымали голову и, не переставляя тела, не изменяя направления хода, поворачивали морду, окидывая озорников недовольным взглядом. Этого было достаточно, чтобы восстановить спокойствие и порядок.
Рассвело. Туман стал оседать росой. Стада развернулись перед нами как на ладони. Мы видели неотпавшую старую шерсть, мокрые курчавые лбы. Между тем вершины гор уже позолотило солнце, лучи его достали поляну, все на ней заблестело, заиграло. От зубриных спин поднимался парок. Один из вожаков поднял морду, обернулся в нашу сторону. Тело его напряглось. Уж не накинул ли ветер страшного запаха?
В бинокль я разглядел глаза старого быка. Крупные, слегка выпуклые, шоколадно-блестящие, они поразили меня осмысленностью взгляда. Впервые увидев такие глаза, я поймал себя на мысли, что это умный взгляд много знающего существа. Зверь наблюдал и мгновенно оценивал все, что видел. Настороженность, быстрота реакции, даже какая-то вдумчивость; под мощным лбом его угадывалась мыслительная работа. Вот сейчас он все поймет, раздастся сигнал, и стада вместе с вожаками скроются от незримой для других опасности.
Но нет! Зубр опустил морду. Не почуял.
В те минуты я вспомнил глаза другого существа, близкого по крови этому зверю, прямого потомка дикого тура, полностью исчезнувшего два века назад, — вспомнил домашнего быка, предводителя псебайского стада. Мальчишкой я любил дразнить его, не боялся подходить близко, и, случалось, мы подолгу стояли, не спуская друг с друга глаз, словно на сеансе гипноза. В глазах того быка я видел или тупую покорность и обреченность, или слепую, бессмысленную ярость. Какая там мысль! О какой наблюдательности могла идти речь? О каком уме? Зачем домашнему быку все это, если уже много поколений за него думают люди, ему подносят пищу, дают кров и пускают в стадо, где он блаженствует!
А зубры пока что хозяева собственной жизни. Они вольные, свободолюбивые звери. Но воля для них так же благодетельна, как и опасна. Она-то и вырабатывает постоянную настороженность, готовность к защите своей жизни. Им приходится искать кров от непогоды и пищу без надежды на помощь со стороны. Им нужно избегать опасности, откуда бы она ни пришла. Все это, как мне думалось, и делает зубра таким прекрасным, строго наблюдательным и вдумчивым. Жизнь дорога. Забота о сохранении жизни обостряет чувства и возвышает дикого зверя над прирученными.
Стада двигались все медленней, все ленивей. Все чаще зубры отрывались от травы, стояли спокойно или мотали головами, стряхивая с намокшей шерсти обильную росу. Сыты… Я шепотом попросил егерей разглядеть, какую траву больше всего срезают зубры, особенно когда сыты, а значит, и разборчивы. Мы различали темно-зеленый густой пырей, высокие ромашки, желтые лютики. Белесые и широкие листья белокопытника тоже хорошо выделялись на лугу. Изящные стебли овсяницы куртинами покрывали осыпи. Что привлекает зубров, мимо какой травы они равнодушно проходят?
Звери лениво повернули к лесу, но не туда, где ночевали, а выше по склону, где заросли разделялись желтыми от солнца скалами.
— На солонец пошли, — зашептал Телеусов. — Гляди, во-он на ту скалу, под ней родник и лужа. Ихнее место.
Строй не нарушился, но как-то уплотнился. Звери заспешили, и если бы не строгие вожаки, то наверняка бросились бы вперегонки к солонцу.
Старые первыми вошли в лужу, наги вдавились чуть ли не по колена. Звери погрузили носы в воду, помотали головами, будто белье прополоскали. Не удовлетворившись этим, копытами взбаламутили воду и только тогда стали цедить ее, странно ощерившись. Стада окружили лужу, и все, прежде чем пить, проделывали точно такую же операцию.
Недоумевая, я спросил у егеря:
— Не сено ведь ели, а сочную траву. Что к воде потянулись?
— Трава здеся очень сладкая, вот их и тянет к соленому. А вода там вроде минеральной, они ее для того и мутят, чтобы поболее солей заглонуть.
В это время Василий Васильевич неудачно повернулся. Ножны его кинжала легонько чиркнули по камню. Звук слабый, но чужой в тихом утреннем лесу. Как вскинулись звери! Как напряглись мускулы, блеснули глаза! Какой-то общий выдох, похожий на прерывистое всхрапывание, не звук даже, а камешки из звуков донеслись до нас. Мгновение недвижности. Затем дружный топот, взмахи хвостов — и зубры исчезли. Все стихло.
— Экой я неловкий! — укорил себя Кожевников. — Спугнул.
Телеусов засмеялся:
— Так они ж тебя за кого принимают-то? Сам докладал. Чего теперя испужались?
— Когда глазами видят, Власович, тогда я для их вроде безвредная обезьяна. Свой, в общем. А тут прозвучало. Вот и не стали разглядывать, кто железой гремит. Хор-рошие зверюги, а? Вот про Индию сказывают, слон там есть. Или про Африку — жирафы и разные прочие бегемоты которые. По картинкам видел. Агромадные звери! Ну, а в России что? А в России, ребята, зубр. Тоже почище многих других. До слона, понятно, не дорос, зато телом каков, нравом! Умнющая голова!
— Что ж они выбирали в траве? — напомнил я.
— Лопухи трескали подряд, — сказал Телеусов. — Белокопытник, значит.
— И пырей. Особливо где молодой, — добавил Кожевников. — Еще, пожалуй, пахучий колосок не без удовольствия выхватывали. «Зубровник» называется.
Я спешил записывать. То была моя первая запись в особом дневнике о зубрах, который я начал вести. Первые записи о Кавказе, о встречах и событиях, многие из которых решали мою жизнь.
2
Вернулись к лошадям. Они еще издали увидели нас, вскинулись, тихонько заржали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88