Она не могла бежать, даже встать. Задние лапы парализовало. Но, защищая детей, она все же поползла на одних передних, царапая камни когтями, оскалив страшную пасть и все время приподнимала морду, пытаясь разглядеть ненавистное существо, лишившее её сил. О, как хотела она добраться до убийцы! Метр за метром ползла наверх, волоча парализованный зад и загребая под себя траву, землю, корни, ревела, задыхаясь, и страшно и жадно лязгала зубами, думая только о мести.
Она одолела большую половину пути, перемазав кровью камни и мох, уже видела белое лицо человека, его испуганно-округлившиеся глаза, его странно блестящий потный лоб. Ещё немного, ещё… Грозный рёв, перемешанный с криком боли, потрясал склон ущелья. Медвежата молчком карабкались за полумёртвой матерью, не понимая, что происходит. Они не видели человека и следили только за кричащей медведицей. Им делалось страшно от вида и запаха крови на камнях, они тихо скулили и тыкались тёмными носами в бесчувственные лапы матери.
Циба вскочил, оступился, выронил ружьё. Он знал, что такое раненый зверь. Туша, которой надлежало после выстрела мертво лежать, надвигалась теперь на него неотвратимо и грозно. Жёлтые глаза медведицы гипнотизировали, подавляли волю. Циба мог поднять ружьё и застрелить медведицу почти в упор, но он, слабея от страшного её взгляда, едва нашёл в себе силы одолеть один метр до винтовки, схватил её за ремень и что есть силы помчался по насторожённому, таинственному лесу.
3
Егор Иванович не пошёл по торной тропе, ведущей к домикам наблюдателей в долине правого притока. Что ему людская дорога, по сторонам которой мёртвая зона для диких животных!
Он свернул влево, немного поднялся по чавкающему мху на склон и тронулся через лес поперёк склона, как ходят охотники: пересекая все звериные тропы, ведущие с высот к воде. Так-то интересней. Идёшь, как книгу читаешь.
Дубовый лес весело гудел от ветра. Этот напористый, воздушный поток с северо-востока делал сейчас доброе дело: он очищал кроны от сушняка, непрочных и повреждённых веток. Раскачивались дубы, сверху сыпалось все ненужное и отмершее за зиму, деревья свободно махали тяжёлыми ветками и шумели. Иной раз валились, отстояв свой срок. Тогда по лесу проносился тяжёлый удар или треск разлома. Каждому — своё.
После полудня ветер стал утихать. Егор Иванович так и не дошёл до посёлка наблюдателей. Он подался по хребту наверх и решил сначала осмотреть опасный участок туристской тропы, который всегда обрушивался за зиму, а уж потом спуститься и к жилью немногочисленных зуброводов.
Но он не добрался и до намеченного места. Такой уж неспокойный день.
В смешанном лесу на пологом склоне, где лежало много валежника и упавших стволов, лесник обнаружил весёлую поляну, поросшую кустами лещины, берёзки и густейшим папоротником, уже достигавшим колена. Егор Иванович только успел подумать, что в таком месте отличные лёжки для косуль и оленей, как услышал треск веток. Похоже, что ушёл одиночный олень. Не дался посмотреть. На солнечном свету среди папоротников он заметил целый рой мух. Егор Иванович осторожно вошёл в зелено-жёлтую заросль.
Там лежал оленёнок.
Согнув передние ножки, он смирно и сонно смотрел по сторонам и водил туда-сюда огромными, растопыренными ушами.
— Ух ты, какой разодетый! — вслух сказал Молчанов и остановился перед ним, опершись на карабин.
Шкура оленёнка, отлично вылизанная оленухой, вся блестела, лоснилась, она-то и привлекала мух. Не шкурка, а маскировочный халатик! Темно-серые, коричневатые, палевые, рыженькие пятна и полосочки — ну точь-в-точь освещённый солнцем кусок лесной подстилки, где есть и золотые лапки клёна, и потемневшие овалы букового листа, и тёмная прель хвои, и весёлая зелень травы. Ляжет — и ни за что не заметишь, наступить можно. Только и выдаёт его влажный черненький нос со смешной, слегка оттопыренной нижней губой да большие, тоже чёрные глаза с милыми, смешно моргающими ресничками.
Оленёнок посмотрел на человека и оживился. Нетвёрдо встал и, покачиваясь, пошёл к леснику. Идёт, а листья папоротника щекочут мордаху, он задирает её, недовольно оборачивается. Подошёл — и торк в колени носом. Ещё и ещё раз. Молоко ищет.
— Ошибся, милёнок, — сказал Егор Иванович и погладил оленёнка по тоненькой, доверчивой шейке. — Ты лежи смирно мать вернётся, вот тогда и напьёшься.
Он пошёл было, а когда оглянулся, то увидел, что малыш спешит за ним. Догнал — и снова носом в колени. Егор Иванович спрятался за дуб, потом за другой и скорее прочь от него. Оленёнок тоже побежал и догнал лесника. Молчанов тихонько щёлкнул его по носу. Малыш обиженно отвернулся и чихнул. Покрутился и лёг, сложив под живот ножки-спички. Видно, устал. Что с ним делать?
Молчанов залез на валежину и пошёл. А когда спрыгнул, найдёныш уже стоял около него и ждал.
— Ну, знаешь, ты просто маленький нахал, — сказал лесник и решительно зашагал прочь.
Метров через сто глянул назад. Шагает! Покачивается, ушки развесил. И такой у него несчастный вид, такая обиженная мордочка, что Егор Иванович не выдержал, взял на руки и понёс, приговаривая те самые слова, которые приходят на ум любой матери во всех уголках земного шара.
Вот почему он и вернулся с полдороги. Куда бросишь найдёныша? Сбежала легкомысленная мамаша и не сумеет отыскать. Пропадёт малыш.
Едва завечерело и стихло в горах, а Молчанов уже переходил через висячий мостик над рекой на виду своего посёлка. Оленёнок дремал на руках, просыпался каждые пять минут и беспокойно возился, требуя молока.
Звук выстрела слабо донёсся до Молчанова из ущелья Желобного. Он остановился. Балуются чуть ли не дома!
Когда вошёл во двор, Елена Кузьминична только руками всплеснула.
— Перво-наперво покорми малыша, — распорядился хозяин. — Смотри, весь рукав мне извалял, молока просит. А потом придумаем, что с ним делать.
Елена Кузьминична взяла найдёныша и пошла в кухню.
Оленёнок быстро освоился с соской. Он выпил почти литр сразу. Животик у него надулся. Довольный, сытый, мгновенно уснул и ножки откинул. Малыш ещё ничего не знал о жизни. Кто кормит — тот и мать. Где не обижают — там и родня. Где тепло — там и дом.
Молчанов не разделся и не отдохнул. Только скинул рюкзак и ушёл. Куда — не сказал. Вышел за посёлок, сел на пенёк у лесовозной дороги и стал ждать.
Первый же хлыстовоз притормозил возле него. Шофёр перевесился в дверцу и сказал:
— На Желобном стреляли, ты не слышал? Километра полтора-два от последней лесосеки.
— Слышал. Спасибо, — ответил он и приподнял форменную фуражку. Уточнение сделано.
Ещё посидел. Из леса вышли трое мальчишек. Увидели лесника — и к нему:
— Стрельнули в лесу, дядя Егор. На той стороне.
— Слышал, хлопцы. Спасибо. Опёнков ещё нету?
— Не-е… Мы за цветами. Гля, каких набрали!
Уже затемно Егор Иванович постучался к Цибе. Михаила Васильевича не оказалось. Совпадение? Ждать, конечно, бессмысленно. И лесник вернулся домой.
— Ну и найдёныш твой! — смеясь, сказала Елена Кузьминична. — Уже играет. Чистый вертун, хобик какой-то.
— Вот и назови его Хобиком. Откуда раскопала такое игривое словечко?
— А я и сама не знаю. Попало на язык. Хобик так Хобик. Александру нашему забава.
Егор Иванович кивнул. Приживётся.
Утром он опять пошёл к Цибе.
Михаил Васильевич ещё не оправился от пережитого, а тут лесник. Он встретил его неспокойно, даже испуганно, засуетился, не знал, куда посадить и что говорить.
— Ты чего какой-то не свой? — спросил Молчанов.
— Нет, дядя Егор, это я от устатка. Вверх по реке ходил за корнем, до самого верхового, где граница заповедная. Поздно вернулся, все ещё ноги дрожат.
— Покажи, что за корень собираешь?
— Не донёс я груза, оставил рюкзак на полдороге, сейчас пойду за ним.
Глаза Цибы бегали, он никак не мог смотреть прямо в лицо Молчанову и потел, потел, вся лысина как бисером покрылась.
— Ой, врёшь, Миша! — сказал Егор Иванович.
— Как перед богом! Хошь, матерью родной поклянусь…
— Не хочу. А ты не слышал, кто это в Желобном стрельнул вчера?
— Так я знаешь где был на вечерней-то заре!
— Откуда тебе известно, что на заре? — Теперь лесник не сводил острых глаз с растрёпанного лица Цибы.
— А разве я сказал — на заре? Это ты сам, дядя Егор.
Молчанов покачал головой.
— Ну, Мишка, быть тебе в тюрьме!
Циба вдруг обиделся:
— Я что, убивец какой или ворюга? Чего ты меня тюрьмой пугаешь? И вообще, дядя Егор, уж больно ты придираешься ко мне. То одно, то другое. Я терплю, терплю, но сколько же можно…
— За рюкзаком сейчас пойдёшь?
— Можно и сейчас. А что?
— С тобой хочу пройтись, мне тоже в ту сторону.
Циба вздохнул. Он устал врать.
— Нет уж, как-нибудь сами управимся. Без провожатых, — с неожиданной грубостью ответил он.
Молчанов ушёл, твёрдо убеждённый, что Циба замешан в этой новой истории.
Налегке, с одним карабином, Молчанов пошёл по ущелью.
Низкие облака висели над Кавказом.
В лесу установилась гнетущая тишина, птицы не пели, кусты не шевелились. Только гремел ручей да где-то впереди громко каркали растревоженные вороны.
Егор Иванович пошёл прямо на этот вороний гвалт. Дело верное: санитары леса нашли себе какую-то работёнку.
Предположение не обмануло его. Над южным склоном, где росли редкие пихты, кружили хищники.
То, что увидел Молчанов, могло растрогать самое твёрдое сердце.
…Медведица так и не дотянулась до убийцы. Она проползла ещё метров десять, но тут силы оставили её, и она скатилась прямо на площадку перед берлогой. Больше медведица не двигалась. Всю ночь медвежата, еле живые от страха, просидели у трупа матери. А утром, когда слетелось вороньё, они, поражённые странной неподвижностью всегда такой заботливой родительницы, злые от голода и встревоженные, все ещё сидели около неё и сердито клацали зубами, отгоняя наглеющих птиц.
Шорох кустов и фигура человека, вдруг появившаяся в десяти метрах от берлоги, так напугали малышей, что они бросились в разные стороны и проворно залезли на деревья.
— Вот оно что! — сказал Молчанов и тронул носком сапога уже остывшее тело медведицы. Не обращая никакого внимания на медвежат, затаившихся на жиденьких ветках граба, он стал изучать следы и скоро отыскал место, где сидел охотник. Здесь на глинистом грунте отпечаталась уже знакомая ёлочка от резиновых сапог. Все тот же след.
Медвежата упорно сидели на грабах. Лесник вернулся, глянул на одно деревцо, на другое.
— Сколько же можно? — спросил он. — Слезайте, орлы.
Медвежата полезли выше. Первый из них добрался до вершинки, хотел было перехватиться и вдруг потерял равновесие. Бурый шарик только чиркнул о нижние ветки. Не вскрикнув, медвежонок резко ударился о камни. Молчанов подошёл, нагнулся. Медвежонок был мёртв.
— Ах ты, дурачина… — грустно сказал он и заспешил к другому деревцу. Если ещё и этот вздумает прыгнуть…
Молодой граб был всего в руку толщиной; медвежонок покачивался на самой вершине, ежеминутно рискуя сорваться.
Егор Иванович снял с себя телогрейку, расстелил её на всякий случай под деревом. Большим косырем своим он несколькими ударами перерубил белесый ствол, но не дал ему упасть, а поставил рядом с пеньком, укоротив тем самым на добрый метр. Медвежонок заорал наверху, но держался крепко. Ещё два удара, и снова деревцо стало короче на метр, потом на два. Малыш затравленно оглядывался по сторонам. Егор Иванович дотянулся до него и, разом сдёрнув с лесины, бросил царапающееся и орущее существо на телогрейку, умело запеленал, так, что только нос торчал снаружи. А сам принялся свежевать тушу медведицы.
Не пропадать же добру.
Он работал и все думал, почему браконьер не довёл дело до конца, а, застрелив животное, удрал. Помешали ему? А вдруг медведка сама на него напала и он выстрелил, защищаясь? А когда она, раненная, свалилась, то убежал без оглядки со страха. Если так, то ходил в одиночку. Будь их двое, не убежали бы.
Егору Ивановичу пришлось сделать два конца до посёлка. Сперва отнёс медвежонка домой. Запер его в пустующей конуре Самура и, пресекая вполне понятное ворчание жены, сказал, что при первом же удобном случае отдаст медвежонка в школу или в зоопарк, а сейчас пусть она осторожно покормит его и не выпускает, потому что этот зверь — не оленёнок, сразу убежит, а уж если придётся ловить, так кому-то не миновать его острых коготков. Шустрый и сердитый малыш.
Сам же он с понятыми и двумя вьючными лошадьми вернулся к месту происшествия, составил протокол, погрузил шкуру, мясо и управился с этим делом только к ночи. Несмотря на позднее время, не утерпел и пошёл к Цибе.
Того не было. Не торопился вернуться. Понятно: без корней прийти нельзя, собирает теперь, клянёт всех на свете. Надо чем-то оправдаться перед лесником.
Когда Егор Иванович явился домой, Елена Кузьминична сказала с материнской лаской в голосе:
— Ты глянь, как он спит! Поел, свернулся и все скулил, скулил во сне, тёплую мамку свою вспоминал, бедняжка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39