Скрипели в траве кузнечики. Мир излучал добро. А в распадке пахло кровью.
Самур издалека почувствовал недоброе: на тропе опять встретились следы волков. Свежие следы.
Бросив турёнка, он большими прыжками помчался вперёд, вывалив язык. Вот и камни у моста. А в камнях — труп молодого волка. Ещё скачок — и он взлетел на свою площадку.
…Долгий жалобный вой заставил все живое смолкнуть и прислушаться. Высокий, гневный и трагический вопль повторился. Дрогнули тонкие ноги серн, и они испуганно прижались к земле. Морозным ознобом тронуло спину оленя в лесу, он замер, выставив уши. Все стихло в распадке, а высокий, душераздирающий вой повторялся ещё и ещё, он летел над горами к небу, и все цепенело от сигнала чужого горя. Кажется, остановилось на мгновение солнце, удивлённое плачем бедной души, и растерянно закружились на месте пышные облака, упал ветер и перестал шептаться зелёный лес. Кому-то больно. Очень больно.
Люди мало и неохотно изучают психику животных, особенно диких животных, их почти полное неведение в этой области легко объяснить: человечество в подавляющем большинстве своём ценит науки, от которых обществу есть прямая и немедленная польза. А что толку от познания психологии животного?.. И если кто-нибудь вдруг сталкивается со странностью в поведении дикого или домашнего зверя — будь это лошадь или дельфин, крыса или благородный олень, — минутное замешательство легко снимается обычной ссылкой на инстинкт. Он все будто бы объясняет. Все, за исключением самого этого слова. А что такое инстинкт? Кто его формирует, создаёт запас информации? И чем все-таки мотивировать поведение животного, если в этом поведении вдруг отчётливо зазвучит нота разумного или расчётливого, жестокого или доброго, изобретательного или самоотверженного?..
Ничего мы не знаем.
— Что-то случилось, — встревоженно произнёс Молчанов и прислушался. — Это Самур воет.
Когда они перешли через кладку, лесник быстро ощупал взглядом берег ручья, его цепкий взор тотчас же заметил площадку, и в следующий момент они уже стояли возле корней клёна и смотрели на растерзанную волчицу и её бедных волчат.
— Это более чем странно, Егор Иванович, — сказал Котенко и нервно передёрнул плечами. — Волки — на волчицу?.. Разве так бывает?
Молчанов задумчиво сказал:
— Видно, степная стая отомстила ей. За измену законам стаи. За привязанность к собаке. За ненавистный запах собаки.
— А где же в таком случае Самур?
— Я знаю Самура. Теперь он бежит за убийцами. Пойдём и мы, может быть, выручим овчара. Он в опасности. Один против стаи.
Голос лесника дрожал. Он был возбуждён и в то же время печален. Егор Иванович сильно жалел осиротевшего Самура, несчастную волчицу, её малышей. В то же время боялся за Шестипалого, который нерасчётливо бросился за стаей.
Ростислав Андреевич наскоро сфотографировал поле боя, они вышли на тропу и, молчаливые, подавленные, тронулись по следу волков и овчара, размышляя над странными, неисповедимыми законами леса.
А впереди них всего за два или три километра мчался вдоль ручья дрожащий от гнева Самур. Он догонял стаю.
Что происходило в потрясённом сердце овчара, сразу потерявшего семью, а с ней счастье и будущее — никто разгадать не мог. Он излил свою отчаянную тоску в пятиминутном душераздирающем плаче над трупами волчицы и детей, а затем все чувства, доступные зверю, разом уступили место одному — более понятному в среде разумных существ, чем у зверей. Это было желание мести, немедленного наказания виновных, которых он знал так же хорошо, как и они его. Он не мог жить на земле, пока живы убийцы. Слово «ненависть» лишь слабо и приблизительно объясняло состояние, в котором пребывал сейчас Самур. Уже ни на что не обращал он внимания. Пусть будет десять врагов, сто, тысяча — все равно он бросится в бой, чтобы рвать ненавистные тела их до тех пор, пока в мышцах его остаётся хоть капля силы, а зубы способны сжиматься. Его собственная жизнь в расчёт не принималась, он пренебрегал ею. Зачем ему жизнь после всего, что случилось?
В состоянии глубочайшего потрясения Самур был в десять раз сильней, чем в обычной обстановке. Его тренированное тело сделалось железным, а ловкость и сила — безграничными. Он не знал этого, он просто жаждал боя, хотел видеть серых убийц только мёртвыми.
Расстояние между ним и стаей быстро сокращалось.
Вожак вёл четвёрку волков сперва по тропе, а потом резко повернул влево и стал взбираться на высоту сквозь дубовый лес, через редкий пихтарник, нацеливаясь подняться за ручьём Желобным к большому плоскогорью.
Крутой подъем с разломами, камнепадом и отвесными обрывами стая одолела не отдыхая. Лишь когда закончился пихтарник и перед волками открылось заваленное камнями плоскогорье с травой и мелким березняком, вожак позволил себе лечь, и вся стая послушно легла около него. Они ушли далеко от места расправы и, как полагал Прилизанный, были теперь вне опасности.
Молчаливый и неотвратимый, подобный смерти, Самур настигал стаю. Он мчался по тёплому, живому следу. На его счастье, горы нежились в безветрии, и волки не учуяли овчара, пока не услышали подозрительный шорох над своими головами. Он подкрался вплотную. Все дальнейшее произошло с такой молниеносной быстротой, что картину битвы оказалось невозможным разложить на отдельные моменты, она отчётливо представала лишь в целом.
Шестипалый не отдышался от долгого бега, но опыт бойца подсказал ему, что и волки находятся не в лучшем положении; более того, они легли, расслабив мышцы, и, чтобы обрести необходимую подвижность и силу, им требовалось несколько секунд, тогда как за эти секунды разъярённый и быстрый Самур мог сделать очень многое.
Он прыгнул на вожака сверху, с двухметровой скалы. Вряд ли Прилизанный даже видел, как мелькнула бело-чёрная смерть, потому что момент соприкосновения тел и глубокого, сильного рывка за самое уязвимое место — за горло, совпадал по времени или, точнее, разнился на одно мгновение. Вожак ещё нашёл в себе силы вскочить, но тут же рухнул, заливая камни собственной кровью. Конец.
Стая оцепенела. Ещё секунда — и на Самура бросились все четверо. Но без вожака, уступая поодиночке в силе и ловкости нападающему, которого вид убийц привёл в состояние неукротимого бешенства, все они походили на щенков перед матёрым псом. Самур отшвыривал их с разорванными спинами и вывернутыми лапами, тогда как его собственная густейшая шерсть хорошо отражала резкие боковые укусы; он не позволил опрокинуть себя, стоял, широко расставив лапы, а волки, наскакивая, сами то и дело падали, и каждое неловкое падение заканчивалось коротким ударом оскаленной кинжальной пасти овчара.
Прилизанный уже не видел и не слышал битвы. Он не дышал. Ещё один волк отполз в сторону и, мучительно таращась, в последний раз оглядывал белые облака на высоком голубом небе: глаза его стекленели. Трое оставшихся свились с Самуром в один рычащий клубок. Вот, отброшенный в сторону, жалобно и коротко взвыл смертельно раненный волк, он пытался встать, но только волочил себя, а двое других, поняв безнадёжность борьбы, вырвались из клубка и понеслись прочь. Это и предрешило их судьбу. Первого, поджимавшего лапу, Самур настиг через десяток метров — волк не сопротивлялся, лишь клацнул впустую зубами и пал, сражённый. Второй пробежал сотню или две сотни метров, был настигнут и свален ударом тяжёлого тела, и от этого удара ему уже не суждено было подняться.
Над плоскогорьем закружились вороны.
Все кончилось.
6
За пять или семь минут стая перестала существовать.
На каменистом краю поднятого в небо плоскогорья валялись пять хищников.
Самур почувствовал страшную слабость. Не было сил, он потерял много крови. Подкосились ноги, и овчар упал. Откинув голову и лапы, он лежал неподвижно, мелко дышал и смотрел в небо широко открытыми глазами, в которых стыла скорбь. Солнце жгло его впалые бока. Дымилась взмокшая, окровавленная шерсть.
Месть свершилась. Но она ведь не вернёт ему потерянное.
Отдохнув, овчар поднялся, деловито обошёл и обнюхал поверженных врагов. Все время в груди его клокотало. Он схватил мёртвого Прилизанного за бок и протащил метра три, а потом стал на него передними лапами и долго стоял так, рыча и ожидая, не проснётся ли в огромном волке угаснувшая жизнь.
Солнце клонилось к западу. Со снежников прилетела струя холодного воздуха, и это напоминание о близком закате и об одинокой ночи заставило Шестипалого сорваться с места и отправиться туда, где лежала Монашка.
С хозяином и зоологом овчар разминулся. Люди потеряли след на подступах к высоте и вернулись на дорогу.
Все на площадке у логова оставалось как и два часа назад, только едва слышно ощущался неизвестно откуда пришедший запах хозяина и того человека, которого он откопал зимой в снежной лавине. Но Самуру было не до людей.
Он обошёл тела детей своих, обнюхал, тронул носом волчицу, но больше не выл, хотя сердце его разрывалось. Так же молча отбежал к самому краю площадки и лёг, вытянув вперёд израненные лапы и положив на них тяжёлую голову.
Один…
Почернив ущелье, ночь вползла на горы и затянула их траурной вуалью. Вспыхнули и замигали равнодушные звезды. Белая голова Кушта серебристым миражем прорезала черноту ночи и смутно нарисовалась на звёздном небе. Завыл в распадке шакал, прошуршала лисица, отправляясь на охоту. Её нора была почти рядом, Самур знал где, но не трогал соседку. Потом раздался треск валежника и глухое сопение: это кабанье стадо прошло на водопой или спускалось поближе к камышкинским огородам, чтобы поживиться молодой картошкой.
Жизнь продолжалась, все занимались своими делами, заботились друг о друге или подкарауливали слабейшего; лишь Самур был одиноким, забытым и никому не нужным зверем.
На небо из за остренькой горы выплыл тоже остренький молодой месяц и, удивившись широте мира, который открылся ему с высоты, застыл на месте, потеснив соседние звезды. Света он не прибавил, но внёс какое-то оживление в горный пейзаж. Чаще завыли шакалы, которым вечно не везёт, отчего они и пребывают в дурном расположении духа. Рявкнул в лесу медведь. Быстро и страстно заухал филин, извещая мелкоту, что выходит на охоту. Самуру вдруг очень захотелось выть, жаловаться молодому месяцу на свою тяжкую долю, он уже запрокинул морду, едва сдерживая рвущуюся наружу смертную тоску, как вдруг услышал тоненький и жалобный плач из глубины норы. Тихий голосок жаловался на голод, одиночество и был очень испуганным.
Шестипалый бросился к норе. Он узнал этот голосок, сердце овчара дрогнуло и застыло в радостном ожидании чуда.
Тесная нора в конце расширялась. Самур повернулся, стараясь нащупать маленькое тельце, но ничего не нашёл. Звуки затихли. Может быть, показалось? В норе пахло волчатами и живой Монашкой. Самур тихо заскулил. И тогда откуда-то сверху, узнав отца и обалдев от радости, на него упал волчонок, тот самый забияка в шубке отцовской расцветки, который так любил баловаться с Самуром.
Чего только не выделывал он в тёмной и тесной норе! За минуту волчонок исследовал Самура от кончика хвоста до кончика носа, ткнулся десяток раз в морду, уши, шею, в ноги, живот, тормошил и покусывал, требуя пищи, ласки, внимания, показывая в то же время, как он рад, как голодал и не решался выйти, а Самур облизывал его и тихо, радостно ворчал.
Задолго до трагедийного часа этот бравый волчонок отыскал у потолка норы густо переплетённые корни и во время игры стал забираться на них, как на полати, чтобы скакнуть вниз на своих сверстников или на мать. И в те страшные минуты он сидел там, сжавшись в комочек, и когда Прилизанный вытащил мать и волчат, он не стронулся с места, окаменев в своём тайнике, а потом, услышав, что все стихло, никак не мог заставить себя выглянуть из норы и узнать, куда подевались его близкие и что означал весь этот страшный шум. Только голод понудил его скулить; эти слабые звуки и были услышаны Самуром.
Маленький, тёплый комочек, радостно ковыляющий около Шестипалого, в одно мгновение растворил безысходность, тоску и вернул Самура к деятельной жизни, заставил пошевеливаться, потому что волчонок просил еды, то и дело тыкался ему в живот и серчал, не находя там столь необходимого молока.
Самур выполз из норы. Волчонок изъявил намерение следовать за ним, но отец строго приказал оставаться на месте, подтвердив приказ лёгким укусом в холку. Волчонок поскулил и смирился, а овчар сломя голову побежал на тропу, вспомнив, что там лежит турёнок, брошенный несколько часов назад.
От козла, в общем-то, остались, как говорится, только рожки да ножки. Здесь вовсю пировала соседка лиса, и, как ни прискорбно было Самуру обижать её, пришлось все же отогнать, потому что и волчонок и он сам очень нуждались в подкреплении.
Волчонок ждал в логове. Но он не знал, что делать с мясом, лизал его и скулил, он совсем не утолил голода.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Самур издалека почувствовал недоброе: на тропе опять встретились следы волков. Свежие следы.
Бросив турёнка, он большими прыжками помчался вперёд, вывалив язык. Вот и камни у моста. А в камнях — труп молодого волка. Ещё скачок — и он взлетел на свою площадку.
…Долгий жалобный вой заставил все живое смолкнуть и прислушаться. Высокий, гневный и трагический вопль повторился. Дрогнули тонкие ноги серн, и они испуганно прижались к земле. Морозным ознобом тронуло спину оленя в лесу, он замер, выставив уши. Все стихло в распадке, а высокий, душераздирающий вой повторялся ещё и ещё, он летел над горами к небу, и все цепенело от сигнала чужого горя. Кажется, остановилось на мгновение солнце, удивлённое плачем бедной души, и растерянно закружились на месте пышные облака, упал ветер и перестал шептаться зелёный лес. Кому-то больно. Очень больно.
Люди мало и неохотно изучают психику животных, особенно диких животных, их почти полное неведение в этой области легко объяснить: человечество в подавляющем большинстве своём ценит науки, от которых обществу есть прямая и немедленная польза. А что толку от познания психологии животного?.. И если кто-нибудь вдруг сталкивается со странностью в поведении дикого или домашнего зверя — будь это лошадь или дельфин, крыса или благородный олень, — минутное замешательство легко снимается обычной ссылкой на инстинкт. Он все будто бы объясняет. Все, за исключением самого этого слова. А что такое инстинкт? Кто его формирует, создаёт запас информации? И чем все-таки мотивировать поведение животного, если в этом поведении вдруг отчётливо зазвучит нота разумного или расчётливого, жестокого или доброго, изобретательного или самоотверженного?..
Ничего мы не знаем.
— Что-то случилось, — встревоженно произнёс Молчанов и прислушался. — Это Самур воет.
Когда они перешли через кладку, лесник быстро ощупал взглядом берег ручья, его цепкий взор тотчас же заметил площадку, и в следующий момент они уже стояли возле корней клёна и смотрели на растерзанную волчицу и её бедных волчат.
— Это более чем странно, Егор Иванович, — сказал Котенко и нервно передёрнул плечами. — Волки — на волчицу?.. Разве так бывает?
Молчанов задумчиво сказал:
— Видно, степная стая отомстила ей. За измену законам стаи. За привязанность к собаке. За ненавистный запах собаки.
— А где же в таком случае Самур?
— Я знаю Самура. Теперь он бежит за убийцами. Пойдём и мы, может быть, выручим овчара. Он в опасности. Один против стаи.
Голос лесника дрожал. Он был возбуждён и в то же время печален. Егор Иванович сильно жалел осиротевшего Самура, несчастную волчицу, её малышей. В то же время боялся за Шестипалого, который нерасчётливо бросился за стаей.
Ростислав Андреевич наскоро сфотографировал поле боя, они вышли на тропу и, молчаливые, подавленные, тронулись по следу волков и овчара, размышляя над странными, неисповедимыми законами леса.
А впереди них всего за два или три километра мчался вдоль ручья дрожащий от гнева Самур. Он догонял стаю.
Что происходило в потрясённом сердце овчара, сразу потерявшего семью, а с ней счастье и будущее — никто разгадать не мог. Он излил свою отчаянную тоску в пятиминутном душераздирающем плаче над трупами волчицы и детей, а затем все чувства, доступные зверю, разом уступили место одному — более понятному в среде разумных существ, чем у зверей. Это было желание мести, немедленного наказания виновных, которых он знал так же хорошо, как и они его. Он не мог жить на земле, пока живы убийцы. Слово «ненависть» лишь слабо и приблизительно объясняло состояние, в котором пребывал сейчас Самур. Уже ни на что не обращал он внимания. Пусть будет десять врагов, сто, тысяча — все равно он бросится в бой, чтобы рвать ненавистные тела их до тех пор, пока в мышцах его остаётся хоть капля силы, а зубы способны сжиматься. Его собственная жизнь в расчёт не принималась, он пренебрегал ею. Зачем ему жизнь после всего, что случилось?
В состоянии глубочайшего потрясения Самур был в десять раз сильней, чем в обычной обстановке. Его тренированное тело сделалось железным, а ловкость и сила — безграничными. Он не знал этого, он просто жаждал боя, хотел видеть серых убийц только мёртвыми.
Расстояние между ним и стаей быстро сокращалось.
Вожак вёл четвёрку волков сперва по тропе, а потом резко повернул влево и стал взбираться на высоту сквозь дубовый лес, через редкий пихтарник, нацеливаясь подняться за ручьём Желобным к большому плоскогорью.
Крутой подъем с разломами, камнепадом и отвесными обрывами стая одолела не отдыхая. Лишь когда закончился пихтарник и перед волками открылось заваленное камнями плоскогорье с травой и мелким березняком, вожак позволил себе лечь, и вся стая послушно легла около него. Они ушли далеко от места расправы и, как полагал Прилизанный, были теперь вне опасности.
Молчаливый и неотвратимый, подобный смерти, Самур настигал стаю. Он мчался по тёплому, живому следу. На его счастье, горы нежились в безветрии, и волки не учуяли овчара, пока не услышали подозрительный шорох над своими головами. Он подкрался вплотную. Все дальнейшее произошло с такой молниеносной быстротой, что картину битвы оказалось невозможным разложить на отдельные моменты, она отчётливо представала лишь в целом.
Шестипалый не отдышался от долгого бега, но опыт бойца подсказал ему, что и волки находятся не в лучшем положении; более того, они легли, расслабив мышцы, и, чтобы обрести необходимую подвижность и силу, им требовалось несколько секунд, тогда как за эти секунды разъярённый и быстрый Самур мог сделать очень многое.
Он прыгнул на вожака сверху, с двухметровой скалы. Вряд ли Прилизанный даже видел, как мелькнула бело-чёрная смерть, потому что момент соприкосновения тел и глубокого, сильного рывка за самое уязвимое место — за горло, совпадал по времени или, точнее, разнился на одно мгновение. Вожак ещё нашёл в себе силы вскочить, но тут же рухнул, заливая камни собственной кровью. Конец.
Стая оцепенела. Ещё секунда — и на Самура бросились все четверо. Но без вожака, уступая поодиночке в силе и ловкости нападающему, которого вид убийц привёл в состояние неукротимого бешенства, все они походили на щенков перед матёрым псом. Самур отшвыривал их с разорванными спинами и вывернутыми лапами, тогда как его собственная густейшая шерсть хорошо отражала резкие боковые укусы; он не позволил опрокинуть себя, стоял, широко расставив лапы, а волки, наскакивая, сами то и дело падали, и каждое неловкое падение заканчивалось коротким ударом оскаленной кинжальной пасти овчара.
Прилизанный уже не видел и не слышал битвы. Он не дышал. Ещё один волк отполз в сторону и, мучительно таращась, в последний раз оглядывал белые облака на высоком голубом небе: глаза его стекленели. Трое оставшихся свились с Самуром в один рычащий клубок. Вот, отброшенный в сторону, жалобно и коротко взвыл смертельно раненный волк, он пытался встать, но только волочил себя, а двое других, поняв безнадёжность борьбы, вырвались из клубка и понеслись прочь. Это и предрешило их судьбу. Первого, поджимавшего лапу, Самур настиг через десяток метров — волк не сопротивлялся, лишь клацнул впустую зубами и пал, сражённый. Второй пробежал сотню или две сотни метров, был настигнут и свален ударом тяжёлого тела, и от этого удара ему уже не суждено было подняться.
Над плоскогорьем закружились вороны.
Все кончилось.
6
За пять или семь минут стая перестала существовать.
На каменистом краю поднятого в небо плоскогорья валялись пять хищников.
Самур почувствовал страшную слабость. Не было сил, он потерял много крови. Подкосились ноги, и овчар упал. Откинув голову и лапы, он лежал неподвижно, мелко дышал и смотрел в небо широко открытыми глазами, в которых стыла скорбь. Солнце жгло его впалые бока. Дымилась взмокшая, окровавленная шерсть.
Месть свершилась. Но она ведь не вернёт ему потерянное.
Отдохнув, овчар поднялся, деловито обошёл и обнюхал поверженных врагов. Все время в груди его клокотало. Он схватил мёртвого Прилизанного за бок и протащил метра три, а потом стал на него передними лапами и долго стоял так, рыча и ожидая, не проснётся ли в огромном волке угаснувшая жизнь.
Солнце клонилось к западу. Со снежников прилетела струя холодного воздуха, и это напоминание о близком закате и об одинокой ночи заставило Шестипалого сорваться с места и отправиться туда, где лежала Монашка.
С хозяином и зоологом овчар разминулся. Люди потеряли след на подступах к высоте и вернулись на дорогу.
Все на площадке у логова оставалось как и два часа назад, только едва слышно ощущался неизвестно откуда пришедший запах хозяина и того человека, которого он откопал зимой в снежной лавине. Но Самуру было не до людей.
Он обошёл тела детей своих, обнюхал, тронул носом волчицу, но больше не выл, хотя сердце его разрывалось. Так же молча отбежал к самому краю площадки и лёг, вытянув вперёд израненные лапы и положив на них тяжёлую голову.
Один…
Почернив ущелье, ночь вползла на горы и затянула их траурной вуалью. Вспыхнули и замигали равнодушные звезды. Белая голова Кушта серебристым миражем прорезала черноту ночи и смутно нарисовалась на звёздном небе. Завыл в распадке шакал, прошуршала лисица, отправляясь на охоту. Её нора была почти рядом, Самур знал где, но не трогал соседку. Потом раздался треск валежника и глухое сопение: это кабанье стадо прошло на водопой или спускалось поближе к камышкинским огородам, чтобы поживиться молодой картошкой.
Жизнь продолжалась, все занимались своими делами, заботились друг о друге или подкарауливали слабейшего; лишь Самур был одиноким, забытым и никому не нужным зверем.
На небо из за остренькой горы выплыл тоже остренький молодой месяц и, удивившись широте мира, который открылся ему с высоты, застыл на месте, потеснив соседние звезды. Света он не прибавил, но внёс какое-то оживление в горный пейзаж. Чаще завыли шакалы, которым вечно не везёт, отчего они и пребывают в дурном расположении духа. Рявкнул в лесу медведь. Быстро и страстно заухал филин, извещая мелкоту, что выходит на охоту. Самуру вдруг очень захотелось выть, жаловаться молодому месяцу на свою тяжкую долю, он уже запрокинул морду, едва сдерживая рвущуюся наружу смертную тоску, как вдруг услышал тоненький и жалобный плач из глубины норы. Тихий голосок жаловался на голод, одиночество и был очень испуганным.
Шестипалый бросился к норе. Он узнал этот голосок, сердце овчара дрогнуло и застыло в радостном ожидании чуда.
Тесная нора в конце расширялась. Самур повернулся, стараясь нащупать маленькое тельце, но ничего не нашёл. Звуки затихли. Может быть, показалось? В норе пахло волчатами и живой Монашкой. Самур тихо заскулил. И тогда откуда-то сверху, узнав отца и обалдев от радости, на него упал волчонок, тот самый забияка в шубке отцовской расцветки, который так любил баловаться с Самуром.
Чего только не выделывал он в тёмной и тесной норе! За минуту волчонок исследовал Самура от кончика хвоста до кончика носа, ткнулся десяток раз в морду, уши, шею, в ноги, живот, тормошил и покусывал, требуя пищи, ласки, внимания, показывая в то же время, как он рад, как голодал и не решался выйти, а Самур облизывал его и тихо, радостно ворчал.
Задолго до трагедийного часа этот бравый волчонок отыскал у потолка норы густо переплетённые корни и во время игры стал забираться на них, как на полати, чтобы скакнуть вниз на своих сверстников или на мать. И в те страшные минуты он сидел там, сжавшись в комочек, и когда Прилизанный вытащил мать и волчат, он не стронулся с места, окаменев в своём тайнике, а потом, услышав, что все стихло, никак не мог заставить себя выглянуть из норы и узнать, куда подевались его близкие и что означал весь этот страшный шум. Только голод понудил его скулить; эти слабые звуки и были услышаны Самуром.
Маленький, тёплый комочек, радостно ковыляющий около Шестипалого, в одно мгновение растворил безысходность, тоску и вернул Самура к деятельной жизни, заставил пошевеливаться, потому что волчонок просил еды, то и дело тыкался ему в живот и серчал, не находя там столь необходимого молока.
Самур выполз из норы. Волчонок изъявил намерение следовать за ним, но отец строго приказал оставаться на месте, подтвердив приказ лёгким укусом в холку. Волчонок поскулил и смирился, а овчар сломя голову побежал на тропу, вспомнив, что там лежит турёнок, брошенный несколько часов назад.
От козла, в общем-то, остались, как говорится, только рожки да ножки. Здесь вовсю пировала соседка лиса, и, как ни прискорбно было Самуру обижать её, пришлось все же отогнать, потому что и волчонок и он сам очень нуждались в подкреплении.
Волчонок ждал в логове. Но он не знал, что делать с мясом, лизал его и скулил, он совсем не утолил голода.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39