Или заключенный в нашей тюрьме? Или вообще любой человек, где бы он ни был, если его мучают? Вот так-то, граждане. Все разглагольствуют о свободе, – казалось, высокий снова опирается на свой личный опыт, на свои, только ему известные познания, – но на самом деле свобода им не нужна. Половине нужна, а половине нет. Им нужна лишь иллюзия свободы, чтобы прикрываться ею от своих жен и деловых партнеров. Такой компромисс их вполне устраивает, и, пока они поддерживают эту иллюзию, им очень легко обходиться без настоящей свободы, которая стоит намного дороже. Одна беда: любой, кто заявляет своим друзьям, что, мол, он человек свободный, вынужден превращать в рабов собственную жену и подчиненных, чтобы поддерживать и навязывать эту иллюзию другим, а жена, чтобы дамы в бридж-клубе считали ее свободной женщиной, обязана командовать прислугой, мужем и отпрысками. Другими словами, все это сводится к противоборству, и победа одной стороны неизбежно влечет за собой поражение другой. В нашем мире на каждого генерала приходится по шесть тысяч рядовых. Поэтому, – он улыбнулся, – я не стал бы никого удерживать от самоубийства. Если бы человек попросил у меня для этого мой пистолет, я бы ему дал. Потому что он либо всерьез принял решение, либо пытается поддержать ту самую иллюзию свободы. Если он это всерьез, мне хочется ему помочь, а если просто пускает пыль в глаза, я хочу, чтобы он знал, что я вижу его игру.
– Можно, конечно, подойти и так. Но это лишь один из вариантов, – сказал Пруит, чувствуя, как мечтательные, потусторонние глаза и безгранично мягкий голос гипнотизируют его, заставляют против воли соглашаться с этим человеком.
– В нашем мире, граждане, – ласково сказал высокий, – свобода существует для человека только в одном варианте. Завоевать свободу человек может, только умерев за нее. А когда он умирает, свобода ему больше ни к чему. В том-то, граждане, и проблема. Просто, как дважды два четыре.
– Это Джек Мэллой, – гордо сказал Анджело, словно знакомил Пруита с самым богатым человеком в мире, своим близким другом магараджей Низамом из Хайдарабада. – У нас тут и не такие разговоры бывают, еще увидишь.
– Я про тебя много слышал, – со странной робостью, скованно сказал Пруит. Он глядел в мягкие, рассеянные глаза неисправимого мечтателя, и ему становилось понятно, почему такой архициник, как Банко, мог вдруг с глуповатой сентиментальностью заявить, что Мэллой в душе большой ребенок.
– Мне про тебя тоже рассказывали, – дружелюбно ответил Мэллой, протягивая ему здоровенную лапищу. – Хочу пожать тебе руку, гражданин. Из всей этой братии ты единственный прислушался к моим советам и сделал как надо, – сказал он, повышая голос.
При этом он даже не повернул головы, но Пруиту показалось, что Мэллой глядит сквозь него на остальных обитателей второго барака, рассевшихся на голом полу и разговаривающих между собой. Мэллой не смотрел на них, но все они, опустив глаза, уставились на свои самокрутки, разговоры оборвались, словно повисли в воздухе.
Джек Мэллой безжалостно позволил звенящей тишине затянуться почти на целую минуту. Потом повернулся к Пруиту, а может быть, почудилось, что повернулся, потому что он и так все это время продолжал на него смотреть, и подмигнул с короткой, адресованной только Пруиту спокойной улыбкой, будто всего лишь выполнял принятый в обществе ритуал, как бизнесмен, дающий званый обед в честь перспективного клиента, чтобы навязать тому выгодную фирме сделку.
– Будь у меня дюжина ребят, – громко сказал Мэллой, – всего дюжина, всего двенадцать человек, которые вели бы себя, как ты, я бы уже через три месяца упрятал падре Томпсона и Толстомордого в психушку. Пожизненно… Конечно, – продолжал он, – вместо них в тот же день назначили бы двух других, ничуть не лучше, и нам пришлось бы начать все сначала, но зато скоро все бы знали, что получить должность в самой суровой гарнизонной тюрьме США – самое суровое наказание. А если вдогонку за Томпсоном и Толстомордым упечь в психушку побольше таких же экземпляров, эту лавочку в конце концов с отчаяния прикроют, а нас распустят по домам.
Как истинный сверхсрочник, Пруит тотчас задумался, что имеет в виду Мэллой, говоря «по домам». Каждый вернется в свою часть или всех отправят на гражданку? Но ему почему-то было неудобно спрашивать.
Джек Мэллой снова замолчал, и барак снова замер в тишине почти на минуту. Никто опять не отозвался на слова Мэллоя, хотя говорил он громко. Было ощущение, что все знают: ему действительно под силу то, о чем он говорит.
Кроме того, Пруит заметил, что здесь, во втором, возникает еще одно ощущение, какого в третьем бараке не было. Он не мог бы описать его точно, но, скорее всего, это было ощущение, что здесь можно сказать вслух все, что угодно, и в полный голос. Приятное ощущение.
– Закуривай, гражданин, – сказал Джек Мэллой уже вполне обычным негромким голосом и протянул ему полную пачку сигарет. Для пристыженно молчавших людей это послужило сигналом: все снова закурили и разговоры возобновились.
– Ого! – смутился Пруит. – Сигареты? Настоящие! Спасибо.
– У меня их полно. Захочешь еще – только скажи, не стесняйся. Если бы этот дуралей, – Мэллой кивнул на Анджело, – послушался меня, как ты, то с его смелостью – а смелости у него хоть отбавляй – он бы уже месяц назад провернул свой план и был бы сейчас на воле.
– Ничего, ничего, – огрызнулся Анджело, беря предложенную сигарету, – еще увидишь. Я все равно его проверну. Я себя знаю, я смогу.
В глазах итальянца снова вспыхнула полубезумная голодная жадность, как случалось всякий раз, когда речь заходила о его великом тайном плане, но сейчас в этих глазах не было знакомой Пруиту по каменоломне маниакальной подозрительности.
– Я просто выжидаю, – хитро улыбнулся Анджело. – А так могу хоть сейчас. Ты за меня не волнуйся.
– Конечно, можешь, – мягко сказал Мэллой. – Не сомневаюсь. Только зря ты меня не слушаешь. Мог бы добиться того же, но гораздо проще. И мучился бы меньше.
– Я тебя и так всегда слушаю, – с жаром заявил Анджело. – И я ведь уже пробовал. И пассивное сопротивление пробовал, и этот трюк в «яме». Не выходит, Джек. Хоть тресни. Ни то, ни другое.
– У него же вышло. – Мэллой кивнул на Пруита. – И то, и другое.
– Я сам не понимаю, как мне удалось, – вставил Пруит.
– Неважно, – сказал Мэллой. – Я тоже не знаю, как это у меня выходит. Главное, гражданин, что ты все-таки сумел.
– У него получается, ну и прекрасно! – с вызовом бросил Анджело. – А у меня – ни фига! Если все равно не выходит, какой смысл пытаться?
– Никакого. – Мэллой говорил все тем же ровным, ласковым тоном. Казалось, даже когда Мэллой повышает голос, он у него все равно звучит так же мягко. – Поэтому я тебе и сказал: больше не пытайся. Но у тебя бы получилось, надо только поверить в свои силы, убедить себя, что не сорвешься от напряжения.
– Объяснил, спасибо, – скривился Анджело. – Много мне это дает! Может быть, Пруит так умеет, а я – нет. Я же тебе говорил, вы с Пруитом похожи. Только у него и получилось. Сколько наших ребят пробовали, и ни у кого не выходило.
– Это еще не значит, что они не могут, – возразил Джек Мэллой. – Голова у всех устроена одинаково. И моя голова ничем не лучше твоей, гражданин.
Это у Мэллоя была такая привычка, как Пруит узнал позже: Мэллой признавал только одно обращение – «гражданин». Рассказывали, он как-то даже майора Томпсона несколько раз назвал гражданином, за что заработал столько же лишних суток в «яме». Пруиту было не совсем понятно, почему себе Мэллой все же позволяет иногда срываться, а всех других убеждает, что так нельзя.
– Не лучше, как же! – Анджело фыркнул. – Будь у меня твоя голова, я бы никогда сюда не загремел, начнем с этого.
– Будь у тебя моя голова… – Мэллой скорбно усмехнулся. Усмешка у него всегда бывала скорбной, и в ней не было ничего общего с той привычной улыбкой, которая почти не меняла выражение его задумчивых, рассеянных глаз. – Будь у тебя моя голова, ты бы загремел сюда гораздо раньше.
– Чистая правда, – ухмыльнулся Анджело с откровенной гордостью за этого высокого сильного человека.
– Так что же это за план такой? – спросил Пруит. – Что за великая тайна? Я уже целую неделю подыхаю от любопытства.
– Пусть он сам тебе расскажет, – мягко ушел от ответа Мэллой.
Вероятно, Пруит инстинктивно адресовал свой вопрос Мэллою, хотя спрашивать надо было Анджело, потому что идея принадлежала ему.
– Это его план, – сказал Мэллой. – Он сам все придумал, и только он имеет право рассказывать.
Мэллой ласково посмотрел на Анджело, и Пруит вдруг подумал, что никогда раньше не видел ни у кого во взгляде столько заботливой нежности. Оно того стоит, взволнованно подумал он, еще как стоит! Чтобы быть здесь, рядом с такими людьми, не жалко отсидеть в «яме» и десять суток!
– Тогда пойдем вон туда. – Глаза у Анджело снова стали хитрыми и недоверчивыми. Он поднялся и пошел в конец барака, где стояли два унитаза.
– Ты можешь рассказывать и здесь, гражданин, – попытался удержать его Мэллой.
– Ну уж нет. – Анджело лукаво усмехнулся. – Не пойдет.
– Пруит еще не отдохнул. Ему бы лучше полежать, – осторожно намекнул Мэллой.
– Тогда подождет, – решительно отрезал Анджело и повернул назад к койке. – Либо там, либо вообще не буду рассказывать. Здесь все услышат.
– Я себя чувствую нормально. – Пруит поднялся с койки и вместе с Мэллоем пошел за итальянцем в конец барака. И только там, когда они с Анджело уселись на крышки унитазов, а Мэллой встал рядом с ними и прислонился к железной раковине, Анджело Маджио наконец-то раскрыл свой великий тайный план, свой грандиозный замысел.
Все остальные в бараке по знаку Банко потихоньку переместились со своими разговорами подальше от них в другой конец прохода, тактично оберегая душевный покой Маджио. Пруит вопросительно посмотрел на Мэллоя, потом быстро перевел взгляд на Анджело.
– Я рассказал только Склянке и Мэллою, – упрямо пояснил Анджело. – Больше не знает никто. Ни одна душа.
Пруит снова посмотрел на Мэллоя. Тот стоял с непроницаемым лицом.
– Что, Джек, разве не так? – забеспокоился Анджело.
– Все так, гражданин, – мягко сказал Мэллой.
– Если кто другой пронюхает, убью, – свирепо объявил итальянец. – Даже если кто из наших. Потому что иначе кто-нибудь обязательно решит попробовать это раньше меня. А тут весь расчет на то, что я буду первый. Потому что во второй раз уже не сработает. Разве не так, Джек? – снова беспокойно спросил он.
– Все так. – Лицо Мэллоя оставалось непроницаемым.
– Ну вот. Суть в том, чтобы… – Но он тут же отвлекся и перебил сам себя: – Я же прав, понимаешь? Джек тоже говорит, я прав. Если хочешь, можешь потом сделать то же самое, только после меня, ладно? Хотя потом я тебе ничего не гарантирую. Но первым должен быть я. Я имею на это право.
– Дело не в этом, – сказал Мэллой. – Если говорить честно, кроме тебя, ни у кого на это смелости не хватит.
– Ой, только не свисти, – окрысился Анджело.
– И не думаю. У ребят не хватит смелости, потому что ни один из них так не рвется отсюда, как ты.
– Не очень-то на это рассчитывай. Лично я рисковать не собираюсь. – Анджело повернулся к Пруиту: – Это ведь такое дело, Пру, ты же меня понимаешь?
– Еще бы.
– Ну и хорошо. Короче, расклад такой: любой, кто отсидит в «яме» двадцать один день подряд, автоматически попадает в психотделение гарнизонной больницы, а потом его увольняют по восьмой статье. Я, правда, не слышал ни про один такой случай, но по закону должно быть так.
– Я слышал, – мягко перебил Джек Мэллой. – Когда я в первый раз сидел, было два таких случая. Почему мне этот план и нравится. Понимаешь, считается, если в тюрьме человек вдруг стал буйным – по-настоящему буйным, то есть даже убить может, – его уже ничто не вылечит. Другими словами, рехнулся окончательно. Чтобы утихомирился, его поначалу сажают на двадцать один день в «яму» (некоторые говорят – на тридцать дней). Если он и после этого не отойдет, стало быть, не симулирует, стало быть, у него и правда мозги набекрень. И тогда его демобилизуют по восьмой статье. При мне было два таких случая. Но те ребята рехнулись на самом деле. А вот этот гражданин, – он кивнул на Анджело, – хочет всех околпачить.
– Правильно, – азартно подтвердил Анджело. – Изображу в каменоломне буйное помешательство и кинусь на охранника.
– А он тебя не пристрелит?
– Может. Но я рискну. Это единственный опасный момент во всем плане. Но я уже продумал. Если бы я рванул из каменоломни в лес – одно дело, а я попру прямо на него, и с кувалдой. Он стрелять не станет, шарахнет меня разок прикладом по башке, и все. Я постараюсь ему поудобнее подставиться. Сам его даже не ударю, понимаешь? Мне главное его слегка напугать.
– Ох и хлебнешь ты за это, – заметил Пруит.
– А как же, – честно согласился Анджело. – Ну и что? Им с этого никакого навара. Ничего нового они все равно не придумают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145