Багшо установил индуса в нормальное вертикальное положение и осторожно покрутил руками, словно проверяя, хорошо ли они действуют. А затем нагнулся и взглянул себе под ноги.
— Ну ни хрена себе! — негромко воскликнул он. — Мостовую проломили!
— Жаль, что не твоей головой, — кисло откликнулся Седрик.
И опять этот соленый вкус во рту. Язык я прикусил, что ли?
— Ангел будет с минуты на минуту. Пошли.
— И да будет тебе известно, — обиженно заметил Седрик, — что никакой я не virgo intacta.
— Ну ты даешь! — восхищенно выдохнул Багшо. — Расскажи мне потом поподробнее.
***
Ангел оказался невероятно шумным и невероятно древним вертолетом. Он опустился прямо посреди городской площади, подобрал Седрика и Багшо, а затем неторопливо взмыл в затянутое облаками небо. Только после того как верхушки ближайших небоскребов остались далеко внизу, кто-то открыл из окон гостиницы запоздалый огонь; ни пилотов, ни Багшо это ничуть не беспокоило.
В темном просторном салоне сильно пахло машинным маслом. Пилот и бортмеханик безостановочно говорили что-то в микрофоны, слабые красные отсветы приборной доски делали их похожими на чертей из преисподней. Индуса сразу же уложили на пол, Багшо вскрыл металлическое брюхо, расстегнул пряжки и выпустил Седрика на свободу. Седрик промок насквозь, одежда противно липла к коже, но стесняться, к счастью, не приходилось — его брюки были ничуть не мокрее рубашки и пончо. Он сел на металлическую скамейку, прислонился спиной к холодному как лед стеклу иллюминатора и попробовал унять дрожь. Его подташнивало.
Мимо промелькнуло что-то очень быстрое, затем вертолет сильно тряхнуло. Пилот отпустил какую-то шуточку, однако ни механик, ни Багшо не сочли это шуточку смешной — так, во всяком случае, показалось Седрику. Затем с ревом пронеслись другие, такие же быстрые, штуки, по-видимому — свои, и все заметно расслабились.
Пальцы Седрика все еще сжимали мешочек с дисками, единственное, что у него осталось. Там лежали здравый смысл и рассудок. Там лежало его детство, там лежали все его воспоминания — о рождественских вечерах с Виктором в роли Санта Клауса, о пеших и речных, на плотах, походах, о стрельбе по тарелочкам. Большую часть дисков он записывал сам, своей собственной камерой, кое-что выменял у товарищей. А еще — уйма любимых фильмов и спектаклей, покупные диски, не имеющие особого значения. Главная ценность — личные записи, хлам, который никому, кроме него самого, и на фиг не нужен. Картинка сплошь и рядом не в фокусе, или дико перекошенная, или снята на открытом воздухе, и все в масках и очках, так что и не разберешь, кто тут кто. Ну и что? Это была жизнь, а теперь его швырнули, безо всякого предупреждения, в безумие смерти и ужаса. Здравый рассудок, и счастье, и любовь ушли из мира. И этот маленький мешочек — единственное доказательство того, что они когда-то были.
Седрик с удивлением осознал, что тоскует по Мидоудейлу, и ему стало стыдно. Ведь он уже взрослый мужчина, он наконец-то вырвался в большой, настоящий мир. Он же хотел этого, страстно об этом мечтал. Он будет разведчиком — таким же, как когда-то отец. Он просто не ожидал, что мир станет таким суровым — и так скоро.
Багшо снял все свои доспехи и остался в одном белье — таком же мокром, как и одежда Седрика. Он закутался в одеяло, вытащил откуда-то две банки пива, протянул одну из них Седрику.
Пиво? Ранним'утром? Седрик жадно запрокинул банку. Работники с ранчо угощали иногда детишек пивом, но Седрику вкус этого напитка не нравился. До сегодняшнего дня. Сколько людей там погибло? Небо понемногу светлело, дождь продолжал капать, легким дымком окутывая лопасти винта. Далеко внизу проплывали здания и улицы.
— Ты говорил, двенадцать этажей.
Седрик не собирался вступать с Багшо ни в какие беседы — и очень удивился, почему это рот его заговорил, даже не посоветовавшись с хозяином.
Багшо, утративший всю свою недавнюю бодрость, сидел вяло сгорбившись и угрюмо рассматривал ничем не примечательный пол. Грудь, руки, ноги — все у него было непомерно толстое, как у штангиста-тяжеловеса. И ведь не жир какой-нибудь, а сплошные мышцы — с уважением подумал Седрик. Вот только зачем он брюхо-то такое отпустил? Искусственная кожа, сплошь покрывающая голову и шею, заканчивалась в верхней части грудной клетки, ниже шла настоящая — такая же, сколько мог судить Седрик, безволосая.
— Я сказал, двенадцать для индуса этой модели. А у меня немецкий костюм. Эти штуки получше, только работать в них сложно, практика нужна. — Багшо допил пиво, тыльной стороной ладони вытер губы. — В немецком костюме я выдерживаю сорок пять метров, ну а там не шибко-то больше сорока пяти и было.
— Хрен там не шибко.
Багшо равнодушно пожал плечами:
— Вот тебя поймать — это и вправду было трудно. Для такой операции нет автоматической процедуры.
— Нет процедуры? — содрогнулся от запоздалого ужаса Седрик. — Так это что, ты сам, без ничего?
Толстые губы изогнулись в ухмылке.
— Я сам — мой глазомер, мой расчет. Ну как, рад небось, что я не ошибся? Хряпнувшись о бетон, ты не представлял бы никакого дальнейшего интереса. Я никогда еще не ловил предмета, двигающегося с такой скоростью.
Руки Багшо успели уже покрыться синими и багровыми кровоподтеками — уолдики защитили их, но далеко не полностью.
— А зачем ты меня обманул? — возмущенно спросил Седрик. — Ты замедлял индуса и замедлял, а перед окном и совсем остановил. Я уже решил, что ничего такого не будет, а тут он взял и нырнул вниз.
Багшо взглянул на Седрика, пару секунд помолчал, а затем вздохнул:
— Иначе не получалось. Во-первых, мне нужно было приготовиться. Во-вторых, индус не умеет прыгать. Ударься он о подоконник на полной скорости, вылетел бы наружу крутясь, как пропеллер.
Седрик хмыкнул и отвел глаза.
Полет продолжался. Видимо, солнце уже взошло — затянутое облаками небо совсем просветлело, приобрело тошнотворный желтоватый цвет. Они ползли над лесами и оврагами — Самп был конгломератом многих городов, не совсем еще сросшихся воедино. То здесь, то там попадались новые, торопливо достраиваемые здания — несмотря на уменьшающееся народонаселение, мир переживал строительную лихорадку.
— Ты ни разу не перешел за сто, — негромко сказал Багшо.
— А?
— У тебя и вообще медленный пульс, но даже во время падения он не перевалил за сотню. Есть чем похвастаться.
Седрик зябко поежился — то ли от утреннего холода, то ли от воспоминаний.
— А сколько трупов? — спросил он. — Сколько человек погибло?
— Не знаю. Мы никого не трогали, только защищались.
— Столько разрушений и жертв — чтобы убить меня? Просто чтобы напакостить бабушке и попасть в вечерние новости?
— Может, и так, — пожал плечами Багшо, — а может, и не так. Может, они и знать не знали, кто ты такой. Просто услыхали, что на их территории происходит что-то серьезное, и решили принудить нас к капитуляции. Затем они разобрали бы нас по винтику, узнали бы, кто мы такие, и стали думать, что делать с нами дальше, как бы использовать нас с максимальной для себя выгодой.
Седрик снова поежился.
— Ты во всем этом не виноват.
Некоторое время Седрик молча смотрел, как мутнеет, запотевает блестящая поверхность пивной банки; Багшо внимательно за ним наблюдал.
— Нет, — сказал он наконец. — Нет, я в этом не виноват.
— То есть виноват я?
А кто же еще? Багшо вломился на территорию противника чуть не с целой армией, в чем не было никакой необходимости. Он угробил чертову уйму времени, вытирая о Седрика ноги. Оттягивался, значит. Он приказал Седрику принять душ и побриться, а ведь нужно было ноги в руки и линять из этой гостиницы, покуда целы. Фактически немец сам напрашивался на неприятности.
— А кто об этом спросит?
— Только Институт, — пожал плечами Багшо.
— А полиция? Городские власти? Штат? Казалось, Багшо воспринял слова Седрика как не совсем удачную шутку.
— У тебя есть крыша. Лучшая, какую только можно придумать. Ты помрешь от старости, прежде чем полиция получит право хоть пальчиком до тебя дотронуться. Пусть юристы отрабатывают свою зарплату.
— Это что же, значит, если ты работаешь на Институт, тебе все сойдет с рук?
— Вот уж хрен! Просто Институт сам с тобой разберется. А, понятно!
— А кто подаст рапорт о сегодняшних событиях? Не отрывая от Седрика полуприкрытых глаз, Багшо запрокинул голову и вытряхнул себе в рот последние капли пива. Затем он смял банку.
— Я. Можешь подать и ты — если хочешь.
— Или подписаться под твоим? Искусственная кожа на лбу Багшо сложилась в задумчивые морщины.
— Возможно, тебя попросят составить рапорт. На этот раз.
— Но я могу проявить инициативу. Словно чувствуя какую-то угрозу, немец еще плотнее укутался в одеяло. Пальцы толстой, слоновьей ноги нервно царапнули металлический пол.
— Ты хочешь попросить о замене?
— А я ее получу?
— Возможно, — буркнул Багшо.
— После сегодняшнего? — не отставал Седрик.
— После сегодняшнего, — неохотно подтвердил Багшо. — А если ЛУК подаст жалобу, тебя, скорее всего, попросят написать рапорт.
Если ЛУК начнет жаловаться, Институт кинется на защиту своих — это вроде как в мальчишеских шайках, вроде как в Мидоудейле, где каждое общежитие — отдельная, враждующая со всеми остальными шайка. То же самое, только масштаб покрупнее. И разговор идет не о расквашенных детских носах, а о людях, гибнущих из-за чужого упрямства — и самой обыкновенной глупости.
Шайки имеют свои законы, и первый из них — верность. Опасная это штука — верность. Переменчивая. Сегодня ты верен чему-то одному, завтра — чему-то совсем другому.
Седрик допил пиво и уронил банку на пол.
— Нет, — сказал он, — я подпишу твой. Твой рапорт. Ври там сколько хочешь. Лепи все, что нужно для сбережения твоей драгоценной задницы, любую хрень. Я все подпишу.
Багшо хищно оскалился, постучал по зубам ногтем.
— Если ты подпишешь, — заметил он через минуту, — назад ходу не будет.
— Знаю.
Сейчас Седрика ничуть не волновало, мужественно ли он выглядит или не мужественно и не слишком ли нахально он себя ведет.
— Вот же ублюдок, — негромко проговорил Багшо. — Еще почище своей сучары бабки. Седрик почувствовал себя немного лучше.
— В рот долбаный малолетний ублюдок. Наследственное, наверное. Вся ваша семейка — долбаные ублюдки.
Как бы ни сложилась дальнейшая карьера Багшо, на какие бы высоты он ни поднялся, с этого момента каждый новый успех будет казаться ему новой подачкой от Седрика Диксона Хаббарда. И будет причинять новую боль.
Глава 6
Самп, 7 апреля
Занимался рассвет, а Пандора Пендор Экклес даже еще не ложилась. Переговоры, сделки и ожидание сообщений, упрашивания и угрозы — деловая, под завязку заполненная ночь. А и выйди среди этой суеты свободная минута, Пандора все равно не смогла бы уснуть — какой там сон, когда прямо тебе в руки свалилась величайшая в истории журналистики сенсация. В истории журналистики? Величайшая сенсация в истории рода человеческого.
Кровь на каменном топоре. Троглодиты в космосе.
Издергавшись до последнего в своем кабинете, она ушла домой, но и здесь не смогла успокоиться — провела остаток ночи, нервно расхаживая из угла в угол.
Расположенная на тридцать восьмом этаже квартира представляла собой нечто вроде сверкающей пещеры — хрусталь и хромированный металл, острые углы и стерильно-белые плоскости. Наиновейший, наимоднейший дизайн. Если честно, Пандору тошнило от этих декоративных изысков, одно счастье, что жить им осталось недолго — квартира переоборудовалась каждые три месяца. Вот посмотришь на многих — девочка в идеальной форме, изводит на поддержание этой формы кошмарные деньжищи, а потом бац — и выдает свой возраст пристрастием к допотопному декору. Сплошь и рядом такое бывает, сплошь и рядом, а ведь мужики — у них глаз на всякие несоответствия ой какой острый. Быть молодой — работа, требующая полной самоотдачи.
И снова зигзагообразная траектория ночных метаний подвела Пандору к зеркалу, и снова она остановилась, чтобы в который раз изучить свою внешность. Лицо — просто загляденье, первоклассное лицо, иначе не скажешь. Лет на двадцать, а то и меньше, и шрамы все уже рассосались, кроме двух, которые во рту, языком можно нащупать, да и от них скоро ничего не останется.
Этот слизняк Уильяме запросил десять миллионов гекто. Выражаясь официальным языком — ровно миллиард долларов. Ясное дело, миллиард теперь совсем не тот, что прежде, и все равно даже гигантская контора, вроде WSHB
, не может с легкостью разбрасываться такой капустой. Конечно же, Пандора имела в своем распоряжении вполне приличный “грязный” фонд, на случай взяток и прочих экстренных расходов, вполне приличный — но не беспредельный. Расходы такого масштаба требовали утверждения сверху, а это — дело тонкое, политическое. У Франклина Фрэзера уйма дружков, нежно заботящихся, чтобы ему доставались все лучшие куски — этой-то дряхлой развалине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61