Но вот сплетничать была мастерица на все сто. Пожалуй, если бы я был воспитан в более строгих правилах, меня бы ее речи шокировали, но на самом деле из-за этой ее склонности она мне нравилась еще больше.
— А я и не догадывался, что другие зовут тебя «Мэгги».
— Дома меня только так и зовут. Как-то раз на Ярмарку заглянула моя мама, и Гарсенда услышала, что она меня так назвала, вот и стала тоже так называть. Мне это не очень нравится именно потому, что так меня зовут дома. Кроме того, я заметила, что ты обычно называешь нас полными именами.
— Ну, — проговорил я, — «Маргарет» не только красиво по звучанию, но очень похоже на аквитанское «Магрита».
Она прижалась ко мне. Мне стало страшно за безопасность детей, сновавших около вездеходов, но в принципе я не имел ничего против.
— Мне все равно, как ты меня будешь называть, — заявила Маргарет.
— Но если ты примешься называть меня «Джерри» или, не дай Бог, «Ро» (это были две мои клички в детстве, которые я терпеть не мог), — то я, пожалуй…
— То ты, пожалуй, разозлишься, — закончила она за меня. — Я тоже терпеть не могу всяческие клички. — Но знаешь, каледонцы обожают сокращенные имена. А меня они только раздражают. Ну представь себе «Тори» вместо «Торвальда»!
Тут я не выдержал и расхохотался.
За то время, пока мы ехали по городу, я кое-что взял на заметку. Я сидел за рулем второго «кота» в колонне, а первую машину вела Анна К. Тервиллигер, которая, как правило, свои четыре рабочих часа водила грузовые вездеходы. Честно говоря, я очень надеялся на то, что водитель она более хороший, чем поэтесса. Не заметил, почему Анна вдруг сбавила скорость, но дистанцию между машинами сохранить успел. Машину Анны сильно тряхнуло пару раз, и только тогда я заметил, что она развернула гусеницы в сторону, параллельно друг другу. После серии таких разворотов гусеницы встали под углом в девяносто градусов относительно первоначального положения, что позволило «коту» легко свернуть на перпендикулярно лежащую улицу. Я не понял, зачем она повернула, но повел машину за ней. Обернувшись, я увидел, что остальные два вездехода едут за нами.
Только чуть позже, когда Анна сделала еще один поворот и вывела машину на параллельную улицу, я понял, в чем дело.
Около пятидесяти человек приковали себя цепями к фонарным столбам и улеглись на проезжей части. Вокруг стояло оцепление «псипов», пристально наблюдавших за ними. В руках у всех были плакаты или таблички с надписями, люди что-то кричали нам и тем, кто нас сопровождал, но надписи на плакатах были на рациональном языке, и выкрики тоже звучали на этом же языке — излюбленном диалекте экстремистов. Короче говоря, я ничего не понял. Мы объехали демонстрантов, для чего пришлось практически заехать на тротуар. Я бросил вопросительный взгляд на Маргарет, и она объяснила:
— Они говорят, что устроили голодовку. Это безработные, и они скорее умрут от голода, чем примут «подачку» — так они называют пособия по безработице. Некоторые из них даже требуют, чтобы пособия отменили, чтобы «неугодные» скорее умерли.
— Они что, серьезно?
Мы объехали последних демонстрантов, и я снова вывел «кота» на проезжую часть.
— Я так думаю, что некоторые — вполне серьезно. — Она вздохнула. — А другие, может быть, просто так, выпендриваются, но теперь им будет уже некуда деваться, раз уж они сделали такие заявления публично.
— Но как же они могут называть себя «неугодными», если настолько набожны, что готовы умереть?
Маргарет снова вздохнула и покачала головой.
— Мой брат Кельвин — троюродный брат, я видела его всего пару раз, и его родители с моими были в неважных отношениях — потерял работу десять дней назад и застрелился из охотничьего ружья. Понимаешь, это не грех — осознать, что на тебя не распространятся Господни вселенские планы.
Уйти из жизни до того, как ты начнешь распространять свою неустроенность, — это совершенно рационально. Я не сомневаюсь: в то мгновение, когда Кельвин нажал на курок, он был уверен в том, что очнется в Раю. Некоторые из тех, что устраивали демонстрации около Посольства, принесли с собой последнюю видеозапись Кельвина. Через день-два после его самоубийства они подбегали к окнам трекеров, когда мы подъезжали к Посольству или отъезжали от него, и показывали эту запись. Наверное, он сделал эту запись за день до самоубийства.
— Но как же они могут… То есть…
— Они считают, что это их долг. Жиро. Вот и все. Мы так воспитаны: можно делать все что угодно, если таков твой долг перед Богом.
Я кивнул. То, о чем она говорила, для меня было настолько же чужеродным понятием, как для Маргарет понятие ensemgnamen. Из-за этого мы часто ссорились, а мне не хотелось портить начавшийся день.
— Мне жаль, что нам пришлось это увидеть, — сказал я.
— А мне — нет, — заявил Пол. — Это лишний раз напомнило мне о том, сколько людей понапрасну прожило жизнь в Каледонии. Большую часть времени я делаю вид, будто я — самый что ни на есть аполитичный бизнесмен, но на самом деле у меня, как у всякого, кто заинтересован в том, чтобы объединять людей за счет того, что они хотят, и того, что им нужно, у меня есть своя программа. Я хочу, чтобы люди получали то, что хотят, и в идеале предпочел бы, чтобы они получали это от меня, но я хочу, чтобы они были свободны в своих желаниях и сами определяли, чего хотят. А этим несчастным глупым фанатикам запродали идею о том, что хотят они только возможности радостно поздравлять себя с тем, что поступили правильно. И поэтому они скорее будут правы, нежели счастливы. Но что более важно, они предпочтут, чтобы и я был скорее прав, нежели счастлив, и не пожелают, чтобы выбор остался за мной. Так что — пусть умирают, и пусть их смерть будет долгой и мучительной.
Маргарет вся подобралась, и я подумал, что она сейчас вступит в спор с Полом. Я очень надеялся, что мне спорить не придется. Должен признаться, что демонстрация не вызвала у меня столь страстного отношения, как у Пола. Мне показалось, что этих людей стоит пожалеть, но уж никак не презирать.
Но Маргарет ничего не сказала, и Пол, видимо, решил, что задел ее. Скорее всего он вовсе не собирался расстраивать Маргарет, поэтому, простояв возле нас несколько мгновений, он ушел назад, где кто-то завел песню. Вроде бы это была старая аквитанская походная песня, но я не раз слышал ее на многих языках. «Valde retz, Valde ratz» в переводе на терстадский означает «Самое настоящее — то, что наиболее честно воображаешь». Это одна из самых первых пословиц, которые заучивают в Аквитании дети. Мне когда-то казалось вполне естественным распевать строчки этой песни, путешествуя по зарослям карликовых сосен и представляя себе могучие дубы, которые вырастут через сто лет после того, как меня уже не будет на свете.
Через какое-то время Маргарет проговорила:
— Прости. Последствия воспитания.
— От них никому не уйти, — отозвался я.
Я не думал о том, что увижу за Ниневийской котловиной и у подножий Пессималей, — я воображал себе все это и в уме сочинял песню.
Целый день мы ехали по Ниневийской котловине. Последующие четыре дня оказались до странности однообразными — потом нечего было и вспоминать о них. Мало-помалу образовался определенный ритм: во время Второго Света мы продвигались вперед, а во время Первого останавливали машины и обследовали окрестности пешком. В принципе все, что мы видели, почти наверняка было видно и со спутника, и мы не стали ничего заснимать. Здоровенные ярко-оранжевые куры могли бы питаться лишайниками, но кормились зерном и гнездились вблизи от полей пшеницы и кукурузы к востоку от Ниневийской котловины. Кур было неисчислимое множество. То и дело мы вспугивали огромные стаи, и взлетая, птицы закрывали небо своими крыльями.
Берега рек были засажены грушевыми деревьями. Груши оказались такими сладкими и сочными, каких я никогда в жизни не пробовал. Видимо, эти деревья специально отбирали по принципу морозоустойчивости. Через пару дней почти У всех развилось типично туристическое расстройство кишечника, из-за чего приходилось часто останавливать машины: хотя в каждом из вездеходов имелось по два туалета, они не справлялись с числом желающих их посетить. Но эту проблему мы сумели пережить — правда. Полу было совсем худо, и порой во время самых острых приступов он был готов расстаться с жизнью.
Двое телевизионщиков, которые с остальными участниками экспедиции общались мало, с радостью снимали все происходящее, но Маргарет удалось уговорить их не снимать мужчин по одну сторону от вездеходов и женщин — по другую во время одного из «грушевых кризисов».
По вечерам мы без труда набирали на речных берегах хворост и разжигали костры с наступлением темноты. Анна К.
Тервиллигер читала свои новые стихи — исключительно на рациональном языке. Телевизионщики почему-то особенно охотно снимали то, как она читает стихи у костра или среди деревьев, и даже то, как она прогуливается по берегу речки.
Некоторые сделанные ими записи я смотрел, и они выглядели совсем неплохо, чего нельзя было сказать о самой Анне. Мне казалось, что ее стихи на рациональном языке звучат лучше, поскольку я их не понимал. Но больше всех стихи Анны любила слушать Маргарет, поэтому я счел за лучшее по этому поводу не высказываться.
Я только попросил ее объяснить мне, в чем, собственно, состоит привлекательность творений Анны, но она сказала, что та пользуется рациональным языком так, как раньше им не пользовались, и в итоге я не понял самого смысла инновации.
С другой стороны, мне было вполне понятно, почему все так любили слушать игру и пение Валери, которую тоже можно было смело называть новатором. От Пола я знал о том, что продажа ее записей со времени начала экспедиции настолько увеличилась, что она уже, можно считать, окупила свою поездку. Валери не упускала случая дать Бетси возможность поговорить с телевизионщиками о политике, но в программы ее высказывания вставляли редко.
А в остальном — я неплохо высыпался, порой с удовольствием обследовал окрестности, иногда, во время стоянок, занимался ки-хара-да с парой-тройкой учеников и при любой возможности уединялся с Маргарет, чтобы предаться спокойной, но сильной любви. Я совсем не пил спиртного, с аппетитом ел, спал так сладко, как не спал с детства, и настроение у меня было такое превосходное, что, казалось, ничто не способно его омрачить.
Торвальд и Аймерик без труда выходили с нами на связь, когда хотели. Сальтинисты занимались тем, что непрерывно забрасывали протестами Гуманитарный Совет. Число людей, устроивших голодовку перед зданием Посольства, достигло сотни. Некоторые из наших людей перестали ходить с листовками на Ярмарку, потому что им нестерпимо было видеть своих друзей или родственников, обрекших себя на добровольную смерть от голода.
Пока умерли четыре человека, хотя скорее не от голода, а от постоянного пребывания под открытым небом. Редко выдавался день, чтобы во время Первого или Второго Света в Утилитопии не проходили манифестации, участники которых держали фотографии четырех мучеников. Говорившая устами Валери Бетси укорила манифестантов и сказала о том, что она не выбирала смерть. В конце концов ее слова были переданы по телевидению. На следующий день по электронной почте пришло около тысячи писем, и большая их часть была адресована «Шлюхе Бетси, в иррациональную экспедицию».
Валери, естественно, жутко бушевала, но, похоже, ей нравилось, что дело приобрело такую окраску.
— Просто и не знаю, — сказал я Маргарет, когда как-то раз мы с ней загорали, забравшись на здоровенный валун и радуясь возможности поваляться раздетыми почти догола. — Меня очень пугает то, что будет с Бетси, когда ее псипикс перекочует в тело ребенка. Тогда она не сможет бороться. Она стала настоящей героиней, подлинной мученицей… Que enseingnamen! Трудно было бы представить человека, более достойного мученического венца, но мне бы очень не хотелось, чтобы с ней снова случилось что-то подобное.
— Не думаешь же ты, что «псипы»…
— Не столько они, сколько те люди, которые посылают все эти письма. Не думаю, чтобы Сальтини был так уж доволен тем, что его люди учинили изнасилование и убийство, но уж если стал диктатором, то своих приспешников надо защищать. Но те люди, которые пишут мерзкие письма и называют Бетси… Ну, мы знаем, как они ее называют…
Маргарет кивнула и потянулась. Я забыл обо всем и залюбовался ею.
Она улыбнулась.
— Мы будем говорить о политике или, может быть, ты перестанешь на меня глазеть и займешься делом?
Отказать было бы ne gens, как вы понимаете, хотя согласно аквитанским ритуалам ухаживания все должно было происходить не так…
Одевшись, мы спустились с камня и занялись сбором хвороста для костра — подошла наша очередь заняться этим.
С каждым рассветом становилось видно, как мы приближаемся к зазубренной высокой горной цепи Пессималей. Они были очень высоки, эти горы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52