— Узнаю вас, узнаю, родная. Как хорошо, что вы здесь. Но почему Мишель так храпит? Раньше этого с ним не бывало.
— Это… это… — Аэлита не смогла выговорить, что рядом с Анисимовым в богатырском сне спит Спартак, подледный Антей, как назвала его Тамара. Его поместили сюда, к командору, потому что судовой лазарет был переполнен пострадавшими при обвале.
— Я вас должна обрадовать, Николай Алексеевич, ведь никто не погиб. Так счастливо все обернулось, — нашлась Аэлита.
— Никто? И даже бразильский профессор? Значит, все это обычные больничные слухи. Вы обрадовали меня, девочка. Когда я поднимусь, то непременно расцелую вас.
— А я-то как вас расцелую, когда вы встанете, Николай Алексеевич.
— Ну, если все так радостно, моя девочка, то хочу взять с вас слово.
— Какое слово, Николай Алексеевич?
— Вы не боитесь моей дряхлости?
— Да что вы, смеетесь? Вы полны сил и надежд!
— Да, да, надежд! И мы хотели назвать наш подледный город Городом Надежды. Но у меня есть еще одна надежда.
— Николай Алексеевич, знайте, я на все, на все согласна, но сейчас вы должны уснуть.
— Не раньше, чем вы скажете, на что вы согласны.
Аэлита наклонилась к самому уху Анисимова и прошептала так, что только он один мог слышать:
— Стать вашей женой.
— Спасибо, родная. Вот теперь я спокойно усну, несмотря на храп Мишеля.
И Анисимов снова забылся.
Заглянул выходивший доктор Танага:
— О чем он говорил, Аэри-тян?
— О-о! О счастье, милый доктор, — улыбнулась ему в ответ Аэлита.
— О счастье? — озабоченно нахмурился врач. — Это хорошо.
И они замолчали. Оба знали, что еще ничего не известно: вернутся ли к академику память, здоровье и его способности?
Но Аэлита твердо решила, что, как бы ни повернулось дело, она останется с Николаем Алексеевичем навсегда. Ведь «Любить — значит жить жизнью того, кого любишь»! Она шепнула эти слова засыпающему Анисимову. Он ответил слабой улыбкой и ровно задышал. И своим выздоровлением он докажет всему миру правоту доктора Танаги, решившего, что он достиг всего лишь среднего возраста мужчины. Да! Мужчины!.. И Аэлита покраснела… хотя никто не мог услышать этих ее мыслей.
Глава седьмая. ПРОЗРЕНИЕ
В маленькой палате судового лазарета смолк богатырский храп. Спартак отоспался. Ему хватило двадцати шести часов непробудного сна. Тамара нервничала и все настаивала, чтобы доктор Танага спас его от гибели, привел бы в чувство.
Низенький японец улыбался, обнажая редкие зубы, и говорил:
— Поверьте, Тома-тян, извините, но нет ничего более ласкающего слух врача, чем храп спящего больного.
— Больного? Вот видите, вы сами так сказали!
— Больной — это тот, кто лежит на койке в судовом лазарете.
— И когда он проснется, он встанет с койки?
— Не раньше, чем проснется, Тома-тян, извините.
Едва Спартак открыл глаза, чихнул и стал потягиваться так, что хрустнули кости, доктор появился в проеме двери и, приложив палец к губам, призывая не разбудить спящего академика, поманил его в коридор.
Спартак встал и, прежде чем выйти, долгим взглядом посмотрел на спокойное, лицо Анисимова с обострившимися иконописными чертами. Потом вышел в коридор. Там Тамара, не стесняясь врача и Аэлиты, бросилась ему на шею. Спартак поднял ее в воздух и стал кружить.
— Русские — удивительные люди, извините, — тихо сказал Танага Аэлите. — Они способны вынести небывалые напряжения.
Аэлита подумала, что доктор говорит это уже во второй раз.
Анисимов остался в палате один. Аэлита то и дело заглядывала через дверное окошечко, боясь войти и разбудить.
Когда академик открыл глаза, то обнаружил, что лежит в незнакомой тесной палате. Вместо окна в парк немецкого госпиталя, где гуляли выздоравливающие, здесь виднелся квадратный иллюминатор с винтами для его задраивания наглухо.
Где же недавние видения? Аэлита, Танага, Шварценберг? Впрочем, профессор, кажется, не появлялся. Но где Шульц, Мишель?
Нет ничего сложнее процессов, происходящих в мозгу человека. Травма может изменить взаимодействие нейронов, и в результате: мнимая действительность, потеря памяти, безответственные поступки или слова…
Но, проснувшись, Анисимов после сумеречного затемнения, почувствовал в себе необыкновенную ясность ума — и вовсе он не в немецком госпитале, а в судовом лазарете ледокола!
Но почему он говорил с Аэлитой? Или это тоже ему пригрезилось?
Дверь открылась, и Анисимов увидел Аэлиту в ладно обтягивающей ее фигурку меховой одежде. И совсем не привидение, а живую, ласковую. Какой необычный разрез глаз, какое чудесное лицо! Она, милая, родная!
И сразу, как от толчка, он вспомнил все.
Они со Спартаком прошли в глубь Малого Грота, чтобы убедиться в исходе эксперимента — свод выдержал. Рабочие почти все уже ушли. Задержались лишь немногие, приветствуя командора.
И вдруг электрический свет погас…
Когда-то черной осенней ночью молодого профессора Анисимова заставили спуститься в бомбоубежище. На пустынных улицах Ленинграда — полное затемнение, дом давно без электричества. В подвал пробирались ощупью. И тогда загрохотало вокруг, как в ночном лесу во время грозы. Но там хоть молнии ослепляют. А тут лишала зрения тьма. И казалось, все дрожит и рушится кругом: этажи, стены, сама земля. Оглушали невидимые взрывы бомб и близкая артиллерийская пальба.
И эта давняя картина ожила в сознании академика здесь, в искусственном гроте, где непроглядная тьма громыхала, дробилась, оглушала.
«Рушится свод, — успел подумать Анисимов. — Грот нельзя строить под единым сводом!»
Потом Анисимова больно ударило в плечо, задело голову, и он упал, потеряв сознание.
Он уже не видел, как Спартак, заваленный вместе с ним льдинами, уперся плечом в одну из них, чтобы не дать ей раздавить академика. Фонарик на поясе Спартака освещал их ненадежное убежище — подобие шатра, образованного льдинами.
Аэлита смотрела на Анисимова, и глаза ее лучились:
— Николай Алексеевич! Наконец-то! Я так ждала!
— Я долго спал?
— Меньше, чем Спартак, но часов шестнадцать спали.
— Я видел вас во сне.
— Нет, Николай Алексеевич, вы не во сне меня видели. Я, вот как сейчас, была с вами. Честное слово!
— Я допускал это. Гипотетически, — и он замолчал.
Больше всего Аэлита беспокоилась, что он спросит, как она тут оказалась? А он не спрашивал. Она боялась, что московские неприятности станут для него новыми потрясениями. И потом… потом Аэлите не хотелось признаваться Николаю Алексеевичу, что она прилетела сюда не просто к нему, а по поручению секретаря парткома.
— Я помню все, — сказал Анисимов как бы после раздумья.
— Все? Все? Честное слово?
— И даже последние ваши слова в ответ на безответственное предложение в бессознательном состоянии.
— Как вы можете так! Я все глаза проплакала, думая о вас.
— Значит, не забыли?
— Я? Никогда!
— Не люблю этого слова, В нем заложено отрицание. Куда лучше всегда.
— И я хочу всегда, всегда… с вами.
— Значит — не утешение умирающему?
— Нет! Это планы живущих!
— Это хорошо звучит. Наклонитесь ко мне. Вот так.
— Ой, Николай Алексеевич! Вы, значит, в самом деле поправляетесь! Я так счастлива!
— Что же мне тогда говорить? — ответил он ее словами, прозвучавшими когда-то при первой их встрече на фоне Эльбруса.
А о том, почему Аэлита оказалась на корабле, так и не было сказано ни слова.
И только когда Анисимов окончательно поправился и Танага заявил, что «чрезвычайно доволен его судьбой», Аэлита появилась в палате, смущенная и сама не своя.
— Ну что еще? — сидя на койке, с улыбкой спросил Анисимов, деланно хмуря брови и снова любуясь Аэлитой.
— Я должна признаться вам…
— Нет! Это я должен вам признаться, став на колено. Я уже могу, — и он сделал движение, но Аэлита удержала его:
— Вы шутите, а я серьезно. Вот, — и она протянула письмо.
— Что это?
— Письмо от партийного комитета вашего института.
— Как? Разве почта работает? Почему без марки? Доплатное?
— Да. Почта — через космос. И почтальон перед вами. Или, вернее, нарочный.
— Нарочный? Нарочная? — повторял Анисимов, вертя письмо. — Нарочная вы! Вот вы кто, родная моя.
Он разорвал конверт и пробежал письмо глазами. Он обладал завидным даром фотографического чтения, воспринимая весь текст сразу, не прочитывая его слово за словом, строка за строкой.
Академик нахмурился и вцепился рукой в бороду, зажал ее в кулак.
— Я не знал, что вы приедете, я бы сбрил, — вдруг непоследовательно сказал он, стараясь скрыть овладевший им гнев.
— Ну вот! Вы рассердились. Я так этого боялась.
— А вы думаете, я не должен был сердиться? Нонсенс!
— Нет. Я про себя. Вы могли на меня… Честное слово!
— Это за что же? — строго спросил Анисимов.
— За то, что я не просто к вам прилетела, как к дорогому мне человеку, а с поручением.
— Ну, знаете ли, девочка моя! Вы произнесли, как мне показалось в бреду, золотые слова Льва Толстого.
— Я могу их повторить: «Любить — значит жить жизнью того, кого любишь»!
— Так разве это не моя жизнь! — потряс письмом академик. — Ваш поступок для меня лучшее доказательство осуществимости моих несуразных мечтаний.
— Да? — робко прошептала Аэлита.
— Можно понять юных влюбленных, готовых на все, чтобы свидеться. Но насколько ценнее, значительнее готовность подняться хоть к звездам, чтобы защитить дело близкого человека. Я не ошибся?
— Нет, Николай Алексеевич, нет, милый, не ошиблись! Нет у меня никого ближе вас.
Они сидели друг против друга и зачем-то передавали из рук в руки письмо из Москвы.
Глава восьмая. ПОВЫШЕНИЕ
Дама-референт, сидевшая в приемной директора института, позвонила в партком Нине Ивановне Окуневой и передала, что профессор Ревич просит, если у нее нет более важных дел, заглянуть в кабинет директора.
Нина Ивановна давно ждала этого разговора, от которого Ревич под всякими предлогами уклонялся. После радиограммы Аэлиты из Антарктиды о случившемся там несчастье она не могла найти себе места, мысленно упрекая себя за бездеятельность, за то, что не использует прав партийного руководителя, не оправдывает занимаемого ею поста. Теперь сам Ревич приглашает ее. И она выскажет ему все напрямик и заверит, что Анисимов, как бы далеко он ни находился, не останется равнодушным к его бесчинствам, к разгону сотрудников, закрытию лабораторий, изменению тематики института во имя схоластической чистой науки. Она признается ему, что они с заместителем директора в отсутствие Ревича отправили Аэлиту в Антарктику к Анисимову. Ее не вернуть!
Приняв таблетку успокоительного лекарства, Нина Ивановна решительным шагом направилась к директору.
Ревич торопливо вышел к ней из-за стола, очаровывая золотой улыбкой:
— Простите, что потревожил вас, товарищ комиссар. Но… главковерх требует. И нас обоих: начдива вместе с Фурмановым.
Нина Ивановна поморщилась.
— Я имею в виду президента Академии наук СССР, Нина Ивановна, — быстро переменил тон Ревич. — Машина ждет внизу.
«Если у вас нет более важных дел!» — с усмешкой вспомнила Нина Ивановна формулу приглашения. Какой чисто английский оборот речи!
— Нужны какие-нибудь материалы? — спросила она.
— Не думаю. Мне об этом неизвестно.
— Я готова, — сказала Нина Ивановна, пожалев, что так и не успела высказать Ревичу свое негодование. Но после приема у президента, а может быть, даже во время приема, она скажет все, что требует ее партийная совесть. Однако не в пути, не в машине.
Ехали до Академии наук молча.
Ревич ежился. Он затылком чувствовал недоброе настроение секретаря парткома, но, сидя впереди, рядом с шофером, не оборачивался. И это было символичным. Ревич уже не оглядывался, идя намеченным путем. Он возлагал на встречу с президентом большие надежды и давно добивался приема. Неприятной помехой было лишь приглашение секретаря парткома, у которой ни докторского, ни профессорского звания нет. Рядовой кандидат наук!
А то, что Ревич как ученый всем был обязан Нине Ивановне, создавшей лабораторию «вкуса и запаха», которую теперь он передавал на завод, Ревич из памяти вычеркнул.
Автомобиль свернул между двумя многоэтажными зданиями и оказался перед каменными столбами ворот Академии наук. Старомодный особняк с колоннами стоял в глубине на фоне деревьев Нескучного сада, спускавшегося круто к невидимой отсюда реке.
Президент Академии наук обладал редким тактом: принимая у себя ученых, он умел превращать прием в свидание равных коллег.
Так и сейчас, когда Ревич и Окунева вошли в его небольшой, отделанный дубом кабинет (для заседаний существовал конференц-зал, где собирался президиум академии), он радушно вышел из-за стола, поцеловал Нине Ивановне руку и обменялся крепким рукопожатием с Ревичем, которого уважал как одаренного ученого.
— Я прошу извинить меня, Геннадий Александрович, за то, что встреча наша все откладывалась. Мне даже хотелось самому приехать к вам, если бы это не выглядело инспекционной поездкой.
— Что вы! Что вы!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59