Вся компания повернулась, чтобы отправиться в малую гостиную (там уже лили желтый свет лампы), и отразилась в большом и высоком зеркале. Джордж остановил своих спутников, придержав каждого за плечо, и стал рассматривать отражения: свое, кузины, Смоки — и Лили, которая как раз появилась из-за юбки матери. Изменились? Что ж, Смоки вновь отпустил бороду, которую начал выращивать еще когда они с Джорджем впервые познакомились, а потом сбрил. Лицо его похудело и вытянулось; чтобы описать, каким оно сделалось, Джордж не нашел другого эпитета, кроме «одухотворенное» (благо это слово было только что занесено к нему неким назойливым проповедником). ОДУХОТВОРЕННОЕ. Ну, держись. Он овладел собой. Элис: дважды мамаша, ну и ну! Джорджу пришло в голову, что видеть ребенка, рожденного женщиной, это почти то же самое, что видеть ее обнаженной. На ее лицо уже смотришь по-иному, им уже не исчерпываются полученные впечатления. А он сам? Он замечал седину в своих усах, сутулость худого и длинного торса, однако это ничего не значило; лицо в зеркале было такое же, каким он увидел его впервые.
— Время летит, — сказал он.
Определенно рисковый
В малой гостиной все домочадцы составляли длинный список покупок.
— Арахисовое масло, — диктовала Ма, — марки, йод, содовая — побольше, мыльные подушечки, изюм, зубной порошок; чатни, жевательная резинка, свечи, Джордж! — Она обняла Джорджа. Доктор Дринкуотер оторвал взгляд от списка.
— Привет, Джордж, — проговорила Клауд в своем уголке у камина. — Сигареты не забудьте.
— Бумажные пеленки, дешевые, — вставила Дейли Элис. — Спички… тампакс… растительное масло три-в-одном.
— Овсянка, — дополнила Мам. — Как там твои, Джордж?
— Овсянки не надо! — вставила Тейси.
— Хорошо, хорошо. Твоя мама, как ты знаешь, к ней неравнодушна. — Мам тряхнула головой. — Как давно я не видела Франца? Уже с год?
Джордж положил на круглый столик, рядом со списком, который составлял Док, счета.
— Бутылку джина, — проговорил он.
Док записал «джин», но отодвинул в сторону счета.
— Аспирин, — вспоминал Док. — Камфарное масло. Антигистамины.
— Кто-то заболел? — спросил Джордж.
— Софи как-то странно лихорадит, — отозвалась Дейли Элис. — То прихватит, то отпустит.
— Последнее приглашение, — произнес Док, вопросительно глядя на жену. Она погладила себя по подбородку и раз-другой хмыкнула, что свидетельствовало о мучительных раздумьях. Наконец, решившись, сказала, что поедет тоже. В холле, осаждаемый запоздалыми просьбами, Док нахлобучил на голову кепку (его голова почти полностью покрылась сединой, похожей на грязноватый хлопок-сырец) и надел очки в розовой оправе, обязанность носить которые была оговорена в его водительских правах. Взял коричневый конверт с нужными бумагами и объявил, что готов. Все вышли на крыльцо проводить его и Мам.
— Надеюсь, они будут осторожны, — заметила Клауд. — Сегодня очень сыро.
Из каретного сарая донеслось нерешительное тарахтение. После напряженной паузы взревел мотор и из сарая задом выкатился на дорожку фургон, оставляя на мокрых листьях два размытых недолговечных следа. Джордж Маус только диву давался. Высыпавшая на крыльцо куча народа внимательно наблюдала всего-навсего за тем, как робко обращался с машиной старый человек. Заскрипела передача, и наступила торжественная тишина. Джорджу, конечно, было известно, что автомобиль не каждый день выводят на свет божий, что случай этот особый и Док, конечно же, все утро смахивал паутину со старой деревянной обшивки и прогонял бурундуков, которые подумывали угнездиться под навеки неподвижным, как им казалось, сиденьем. Он облачался в старую машину, как в доспехи, чтобы бросить вызов Большому Миру. Джордж мысленно отдал должное провинциальным родственникам. Все его городские знакомые без конца жаловались на свои машины, которые все время приходилось ремонтировать, а провинциальная родня щадила и от души уважала двадцатиоднолетний деревянный драндулет. Джордж рассмеялся, вместе со всеми махнул рукой и вообразил себе Дока на дороге: вначале он волнуется, шикает на жену, осторожно переключает передачи; потом сворачивает на большое шоссе и начинает наслаждаться плавно бегущим по сторонам пейзажем и уверенной ездой, пока рядом не взревет какой-нибудь гигантский грузовик, угрожая вытеснить Дока на обочину. Док — человек определенно рисковый.
На Холм
Джордж заверил, что сидеть в доме ему нисколько не хочется: он приехал подышать воздухом и все такое, пусть даже день для этого не совсем подходящий. Поэтому Смоки надел шляпу и галоши, взял трость и вышел с ним прогуляться на Холм.
Дринкуотер укротил Холм, сделав на нем дорожку и каменные ступеньки в самых крутых местах, поставив грубые скамейки там, откуда открывался самый живописный вид, а вершину увенчав каменным столом, за которым можно было одновременно закусывать и обозревать окрестности.
— Ланча не нужно, — сказал Джордж.
Моросящий дождик прекратился — остановился, казалось, на полпути и завис в воздухе. Они двинулись вверх по тропинке, которая огибала верхушки деревьев, росших внизу, на обрыве. Джордж любовался серебряным узором капель на листьях и сучьях, а Смоки показывал ему редких птиц (он научился различать многих пернатых, в особенности редких).
— Нет, правда, — попросил Джордж, — скажи, как дела.
— Аспидный юнко, — проговорил Смоки. — Отлично-отлично. — Он вздохнул. — Зиму зимовать нелегко.
— Бог мой, конечно.
— Нет, здесь особенно трудно. Не знаю. Мне не хотелось бы, чтобы жизнь сложилась по-другому… Иногда по вечерам тоска невыносимая. — Джорджу показалось, что глаза Смоки наполнились слезами.
Джордж глубоко вздохнул, упиваясь сыростью и лесом.
— Да, плохи дела, — произнес он счастливым голосом.
— Приходится подолгу сидеть дома, — пожаловался Смоки. — Живем все вместе. Народу куча. Скоро уже смотреть друг на друга не сможем.
— В этом-то доме? Да в нем можно потеряться. Неделями никого не видеть.
Джорджу вспомнился день, похожий на нынешний, когда он ребенком приехал сюда на семейное празднование Рождества. В поисках тайника, где, как он догадывался, хранились праздничные подарки, он забрел на третий этаж и заблудился. Спустившись по странной лестнице, узкой, как мусоропровод, он оказался Где-то Еще, в странных комнатах; сквозняки вдыхали призрачную жизнь в пыльные шпалеры гостиной, шаги Джорджа звучали как чья-то чужая поступь, стремившаяся ему навстречу. Потеряв лестницу, он закричал; потом обнаружил другую. Когда он окончательно перепутался, вдали послышался голос Ма Дринкуотер, которая его звала. Джордж стремглав ринулся через комнаты, распахивая одну дверь за другой, пока за последней, похожей на церковный портал, не обнаружил двух своих кузин, которые принимали ванну.
Смоки и Джордж уселись на одну из дринкуотеровских скамей из узловатого гнутого дерева. Через завесу нагих ветвей виднелась сизая даль. Можно было рассмотреть даже серый хребет автомагистрали, раскинувшей свои гладкие кольца в соседнем округе. На миг, донесенное плотным воздухом, послышалось и дыханье чудовища — отдаленный гул грузовиков. Смоки указал на то ли палец, то ли одну из голов Гидры, которая на ощупь потянулась к ним меж холмов, но на полпути остановилась. Яркие солнечные вкрапления, оживлявшие картину, были не чем иным, как спящими гусеницами, не живыми, но рукотворными — землеройными машинами и самосвалами. Они не должны были продвинуться дальше; топографы и снабженцы, подрядчики и инженеры застряли в недоумении среди болота. Рудиментарная конечность никогда не нарастит кости и мышцы, чтобы вторгнуться в пентакль городов вокруг Эджвуда. Смоки знал это.
— Не спрашивай, откуда, — сказал он.
Но Джордж Маус обдумывал план, согласно которому все, по преимуществу пустые, строения в городском квартале, который принадлежал его семье, нужно было соединить внутренними переходами и закрыть, чтобы получилась громадная неприступная стена — как пустотелые стены замка. Она окружала бы центр квартала, где располагались сад и огород. Дворовые флигели и тому подобное можно будет снести и всю площадь сада сделать сплошным пастбищем или фермой. Там он будет выращивать всякую всячину, держать коров. Нет, коз. Козы меньше и не так прихотливы в еде. Их можно доить, а лишних козлят пускать на мясо. Джордж в жизни не убил ни одного животного крупнее таракана, но ел козлятину в пуэрториканской закусочной и при этом воспоминании у него текли слюнки. Он слышал голос Смоки, однако в слова его не вникал и потому спросил:
— А все-таки, в чем там дело? Что за история?
— Ну, тебе известно, что мы Защищены, — туманно отвечал Смоки, раскапывая тростью черную землю. — Но за покровительство нужно чем-то расплачиваться, правда? — Эти материи были для него загадкой в начале, но и теперь у него как будто понимания не прибавилось. Он знал, что плата необходима, но не мог сказать, внесена она прежде, предстоит платеж в будущем или он отсрочен. Этой зимой у Смоки возникло смутное чувство, будто у него что-то вымогают, требуют, вытягивают, а он отдает (но что именно — он не ведал); означало ли это, что Кредиторы получили свое? А может, гоблины, которые иногда, как ему казалось, мелькали в окнах, завывали в каминных трубах, сбивались в кучи под свесом крыши и скреблись в пустых верхних комнатах, — может, эти гоблины напоминали ему и всем обитателям Эджвуда о неуплаченном долге, невзысканной дани, причем главному гоблину полагалась некая жуткая прибыль, высчитать которую Смоки никак не удавалось.
Но Джордж обдумывал план, который заключался в том, чтобы средствами фейерверка изобразить основные понятия Теории Действия (о ней он прочитал в свое время в популярном журнале, но только теперь оценил ее глубокий смысл): как с помощью начальных шагов, нарастающего свиста, водопада звезд и, в заключение, трескучего разрыва цветной бомбы представить последовательные элементы Действия, согласно их описанию, данному теорией; какая комбинация фейерверков похожа на «отрегулированные» Действия, какие — на всевозможные составные Действия, какие — на великое Действие, которое есть ритм Жизни и Времени. Последнее понятие погасло в искрах. Тронув Смоки за плечо, Джордж спросил:
— Но как все-таки дела? Как ты живешь?
— Боже, Джордж, — воскликнул Смоки, вставая, — я уже рассказал тебе все, что мог. Скоро я в сосульку превращусь. Держу пари, вот-вот ударит мороз. На Рождество, возможно, выпадет снег. — На самом деле Смоки в этом не сомневался: так было обещано. — Пойдем-ка лучше, выпьем какао.
Какао и булочка
Оно было коричневым и горячим, с шоколадными пузырьками пены, мигающими по краям. Корешок алтея, который Клауд туда бросила, крутился и пускал пузыри, словно таял от радости. Дейли Элис учила Тейси и Лили осторожно дуть на какао, брать чашку за ручку и смеяться над коричневыми усами, какие оставались после питья. Клауд следила, чтобы на какао не образовалась пенка, хотя Джордж против нее ничего не имел: его мать всегда готовила какао с пенкой, такое же наливали из чайников в цокольном этаже церкви Всех Улиц, общей для всех вероисповеданий, куда мать водила его с Францем, причем, как ему казалось, исключительно в такие вот сырые и промозглые дни.
— Возьми еще булочку, — сказала Клауд, обращаясь к Элис. — Должна есть за двоих, — объяснила она Джорджу.
— Не может быть, — поразился он.
— Может. — Элис откусила кусок булочки. — Вынашивать детей — мой конек.
— Ну и ну. На этот раз мальчик.
— Нет, — доверительным тоном сообщила она. — Еще девочка. Так говорит Клауд.
— Не я, — мотнула головой Клауд. — Карты.
— Мы назовем ее Люси, — объявила Тейси. — Люси Энн и Эннди Энн де Бам Бам Барнабл. У Джорджа две пары усов.
— Кто отнесет это Софи? — Клауд поставила чашку какао и положила булочку на старый-престарый чернолаковый поднос с изображением усыпанного звездами эльфа с серебряными волосами, который попивал кока-колу.
— Давай мне, — вызвался Джордж. — Слушай, тетя Клауд, а мне ты погадаешь?
— Конечно, Джордж, думаю, ты включен в число.
— Ну, вспомнить бы только, которая ее комната, — хихикнул Джордж. Заметив, что руки у него дрожат, он взял поднос очень осторожно.
Когда Джордж, толкнув дверь коленом, вошел в комнату, Софи спала. Он стоял неподвижно, вдыхал поднимавшийся от какао пар и надеялся, что Софи долго не проснется. Странно было чувствовать себя как подглядывающий подросток; слабость и дрожь в коленках, сухой комок в горле объяснялись как действием одуряющей капсулы, так и видом Софи, которая небрежно раскинулась на смятой постели. Одна ее длинная нога, ничем не прикрытая, свешивалась с края кровати, пальчики словно указывали на одну из китайских домашних туфель, которые выглядывали из-под сброшенного кимоно. Нежные груди выскользнули из пижамы в оборочках и тихо вздымались и опадали. Порозовела от жара, — с нежностью подумал Джордж.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108