Позади слышались крики. Погоня началась.
Хоксквилл обогнула большое дерево, прислонилась спиной к стволу и, с присвистом хватая ртом обжигающе холодный воздух, прислушалась. Трещали ветки: лесу доставалось за то, что дал ей прибежище. Оглядевшись, она заметила вдали слева туманную фигуру, державшую в руках какое-то короткое и толстое, темное орудие.
Тайный смертный приговор. Никто не узнает.
Трясущимися руками Хоксквилл открыла крокодиловую сумочку. Нащупала среди разрозненных карт сафьяновый футлярчик. Пар от дыхания мешал видеть, пальцы неудержимо дрожали. Открыв футляр, она стала искать там косточку, выбранную среди тысячи с лишком костей абсолютно черного кота. Куда же подевалась проклятая кость. Хоксквилл ее нащупала. Зажала двумя пальцами. Треск кустов поблизости напугал ее, она вскинула голову, и крохотный амулет выскользнул из ее руки. Она почти поймала его, прижав к юбке, но поторопилась схватить и упустила вновь. Косточка приземлилась на границе снега и черных листьев. Со стоном отчаяния Хоксквилл сделала невольный шаг и наступила на нее.
Выкрики преследователей, приблизившись, зазвучали мягче и уверенней. Хоксквилл побежала прочь из своего убежища. По дороге она заметила еще одного из вояк Айгенблика, или того же самого. В любом случае, он был вооружен и тоже ее увидел.
Зная, что душа ее надежно спрятана, она никогда особенно не задумывалась о том, что произойдет с ее бренным телом в том фатальном случае, если его пронзит пуля и прольется кровь. Она была уверена, что не может умереть. Но что тогда произойдет? Что? Обернувшись, она увидела, что преследователь целится. Прозвучал выстрел, и она, не зная, ранило ее или просто оглушило, повернулась, чтобы бежать дальше.
Ранило. К холодным струям дождя примешалась теплая струйка крови. Где болит? Она бежала дальше, беспомощно запинаясь, одна нога как будто не слушалась. Хоксквилл шатнулась к высоким деревьям, в ушах звучали голоса преследователей, направлявших друг друга короткими окликами. Они были совсем близко.
Пути бегства существовали, она не сомневалась, что может найти какой-нибудь выход. Но в тот момент ей ничто не вспоминалось.
Ничто не вспоминалось! Она лишилась своего искусства. И это было справедливо: она осквернила его ложью, кражей, искала власти, упиваясь гордыней; ради эгоистических целей она прибегла к силам, от которых когда-то отреклась. Все совершенно справедливо. Загнанная в угол, она обернулась; темные очертания преследователей виднелись со всех сторон. Они, конечно, собирались для верности приблизиться. Грохнул выстрел, второй. Но что же с нею станет? Она думала, что не доступна боли, но боль нарастала в ее теле, и это было ужасно. Бежать было бессмысленно; перед глазами сгустился черный туман. И все же Хоксквилл обернулась, чтобы опять пуститься в бегство.
Там была тропа.
Там была тропа, отчетливо видная сквозь сумрак. И там… но она могла туда попасть, ведь так? В тот маленький домик на прогалине. Ее резко встряхнуло выстрелом, но домик, словно бы попав под солнечный луч, вырисовался яснее: забавный домик — такого странного Хоксквилл ни разу не видела. Что он ей напоминал? Пряничный, многоцветный, дымовые трубы похожи на клоунские цилиндры, в глубоких окошках сияют веселые огоньки, дверь зеленая, круглая. Гостеприимная, приветливая зеленая дверца, как раз открывшаяся; дверца, из которой выглядывало, кивая Хоксквилл, широко улыбавшееся лицо.
Игра в пятьдесят две
Они выпустили в нее несколько пуль, потому что испытывали суеверную тревогу, и она выглядела не живее любого другого покойника, виденного ими прежде: та же небрежная, кукольная расслабленность членов, то же пустое выражение лица. Она лежала неподвижно. Под носом не собирался пар от дыхания. Удостоверившись наконец, один из преследователей схватил крокодиловую сумочку, и все они вернулись в поезд.
Всхлипывая и хрипло хохоча, прижимая к груди беспорядочную кучу карт, одни вверх лицом, другие рубашкой, Рассел Айгенблик, президент, наконец, наконец-то потянул за шнур, который должен был вновь привести поезд в движение. Ослепленный страхом и радостью, он пустился вперед по вагонам, едва не потеряв равновесие, когда поезд рывком тронулся. Поезд пустился вперед по своему пути, извергая под дождем клубы пара. Между Сандаски и Саут-Бендом дождь нехотя превратился в мокрый снег и перешел в буран; машинист тщетно пытался что-нибудь разглядеть. Внезапно перед ним открылась пасть темного туннеля, и он вскрикнул, поскольку никакого туннеля здесь никогда не было, но ничего предпринять не успел (да и что он мог сделать?), и поезд с грохотом погрузился в беспредельную темноту, более шумную и мрачную, чем ликование Барбароссы.
Когда он, без единого пассажира, достиг следующей станции (городка с индейским названием, где уже многие годы не останавливались поезда), проводник, которого Ариэл Хоксквилл в спешке отодвинула в сторону, пробудился.
Но что же это, черт возьми?
Проводник поднялся и медленно (как-никак, четыре десятка лет службы позади) поплелся по вагонам, не зная, чему больше удивляться: то ли самому себе, потому что заснул, то ли остановке вне расписания, то ли отсутствию пассажиров.
На середине странствия по пустым вагонам ему встретился бледный машинист, и они посовещались, но не смогли поведать друг другу ничего путного. Кроме них в поезде никого не было: кондуктор отсутствовал, потому что поезд был специальный и все пассажиры знали, куда направляются. Так проводник и сказал машинисту: «Они знали, куда направляются».
Машинист вернулся к себе в кабину, чтобы сообщить о случившемся по радио, хотя не решил еще, что будет говорить. Проводник продолжил осмотр вагонов. По коже у него бежали мурашки. В вагоне-баре ему попалась, среди пустых стаканов и раздавленных сигарет, колода карт, старинных карт, разбросанная словно бы в ярости.
— Кто-то играл в пятьдесят две, — сказал он.
Фигуры на картах — валеты, короли и дамы, не похожие на тех, к каким он привык, — казалось, молили его собрать их, и проводник внял призыву. Последнюю карту (вероятно, джокера — человека с бородой, который падал с лошади в реку) он нашел застрявшей на краю окна. Джокер глядел наружу и словно бы собирался убежать. Когда проводник собрал и аккуратно сложил всю колоду, он застыл с картами в руках, чувствуя всем существом целый мир и свое в нем место — где-то в самом центре, а также значение, которое спустя века будет придано его нынешнему одинокому пребыванию в пустом поезде, на покинутой станции.
Ибо Тирану, Расселу Айгенблику, не было суждено забвение. Его народ ждали долгие трудные времена, горькие времена, когда враги Тирана, оставшись без него, ополчились друг на друга, и непрочная республика не раз раскалывалась и принимала все новые формы. В ходе длительной борьбы новое поколение должно было забыть невзгоды и тяготы, перенесенные их родителями под властью Зверя; они станут с растущей ностальгией, с глубоким чувством потери оглядываться назад, на те годы, только-только скрывшиеся за горизонтом живой человеческой памяти, когда, как им будет казаться, солнце не сходило с небосвода. Труд Айгенблика, скажут они, остался незавершенным, Откровение — несбывшимся; уйдя, он покинул свой народ в неволе.
Но он не умер. Нет, он ушел, исчез, ускользнул как-то ночью перед рассветом, но нет, не умер. Где-то в Туманных или Скалистых горах, глубоко в кратерном озере или далеко под руинами самой Столицы лежит он, заснувший, в окружении своих верных помощников, а его рыжая борода отрастает все длиннее. Он ждет того дня (о котором говорят многочисленные предсказания), когда, ради спасения народа от величайшей опасности, ему предстоит пробудиться вновь.
Глава пятая
Вы есть или вас нет? Ощущаете вы свое существование или нет? Где вы: в стране или на границе? Смертные вы или бессмертные?
«Парламент птиц»
— Мне нужна чистая чашка, — прервал ее Шляпник. — Пусть каждый пересядет на соседний стул.
«Алиса в Стране чудес»
То, что предсказанная Софи собака, которая приветствовала Дейли Элис во дворе, оказалась Спарком, не слишком ее удивило, но могла ли она ожидать, что в старике на том берегу, назначенном ей в проводники, она узнает Джорджа Мауса.
— Я не считала тебя стариком, Джордж. Только не стариком.
— Слушай, я старше тебя, а ведь ты, детка, совсем не младенец.
— Как ты сюда попал?
— А куда я попал? — переспросил он.
Ее благословение
Они шли рядом через темный лес, беседуя о множестве вещей. Дорога была долгой, весна расцвела еще больше, леса благословение сделались гуще. Элис не была уверена, что нуждается в проводнике, но общество Джорджа ее радовало. Леса были незнакомые и жуткие, а Джордж нес толстую палку и знал дорогу. «Чащоба», — сказала она и вспомнила при этом свое свадебное путешествие; вспомнила, как Смоки спросил про деревья у дома Руди Флада, не тот ли это лес, на краю которого расположен Эджвуд. Вспомнила ночь в мшистой пещере. Вспомнила, как они шли через лес к дому Эми и Криса. «Ну и чащоба», — сказал Смоки, и она отозвалась: «Зато защищены». Одно за другим в ней пробуждались и разворачивались как живые эти и многие другие воспоминания, но, едва успев расцвести, тут же бледнели и опадали, и Элис понимала, что явились они к ней в последний раз, или, вернее, все вызванные памятью картины тут же переставали быть воспоминаниями и Как-то делались предчувствиями, то есть тем, чего не было в прошлом, но что Элис с глубокой радостью могла вообразить себе в будущем.
— Ну ладно, — произнес Джордж. — Я вроде бы дальше не пойду.
Они подошли к опушке леса. Вдали виднелись ярко освещенные прогалины, похожие на лужи, солнечные лучи падали на них прямоугольными пятнами сквозь кроны высоких деревьев. Далее лежал ослепительный солнечный мир, недоступный их привыкшим к тусклой окраске глазам.
— Тогда до свиданья. Ты придешь на пир?
— Конечно. А как же иначе?
Они немного постояли молча, а потом Джордж — смущенный, потому что никогда не делал этого прежде, — попросил у Элис благословения, и она охотно благословила и его, и его стада, и все плоды трудов его, и его старую голову. Она наклонилась, чтобы поцеловать его, опустившегося на колени, а потом пошла дальше.
Такой большой
Ряд похожих на лужи прогалин тянулся долго. Эта часть пути, подумала Элис, была пока самой лучшей: фиалки, свежий, омытый росой папоротник, камни в сером лишайнике, потоки благодетельного солнца. «Такой большой, — подумала она. — Такой большой». Мелкая живность отвлеклась от своих весенних занятий, чтобы посмотреть, как она проходит мимо; гул недавно народившихся насекомых напоминал непрерывное дыхание. «Папе бы тут понравилось», — мелькнуло в голове у Элис, и в ту же секунду ей стало ясно, каким образом он научился (или научится) понимать язык животных: она и сама их понимала, достаточно было просто слушать.
Молчаливые кролики и шумные сойки, большие рыгающие лягушки и бурундуки с их остроумными замечаниями… но кто это там, на следующей прогалине, стоит на одной ноге, поднимая по левое, то правое крыло? Аист, ведь верно?
— Мы знакомы? — спросила Элис, подойдя. Птица испуганно отпрыгнула. Вид у нее был виноватый и смущенный.
— Не уверена, — ответила птица. Свесив длинный красный клюв, она взглянула на Элис вначале одним глазом, потом обоими. Похоже было, что она, одновременно встревоженно и строго, рассматривает собеседницу через пенсне. — Совсем не уверена. Говоря правду, я вообще ни в чем не уверена полностью.
— Мне кажется, да. Не случалось ли вам некогда выводить потомство на крыше Эджвуда?
— Может, и случалось. — Аистиха начала чистить клювом перья, но так неуклюже, словно не ожидала обнаружить на себе оперение. Элис расслышала, как она бормотала себе под нос: «Похоже, это будет очень тяжкое испытание».
Элис помогла ей высвободить маховое перо, повернутое не в ту сторону, и аистиха, с некоторым стеснением распушив перья, спросила:
— Не будете ли вы возражать, если я немного с вами пройдусь?
— Конечно, не буду. Если вы уверены, что хотите идти, а не лететь.
— Лететь? — встревожилась птица. — Лететь?
— Я, собственно, и не знаю, куда иду. Я только-только сюда попала.
— Неважно, — кивнула аистиха, — Я и сама, можно сказать, только-только сюда попала.
Они пошли вместе. Аистиха ступала так, как обычно ходят аисты: длинными, осторожными шагами, словно опасаясь наступить на что-нибудь неприятное.
— И как же вы сюда попали? — спросила Элис, потому что ее спутница больше не произнесла ни слова.
— Да так, — буркнула она.
— Я расскажу вам мою историю, но только в обмен на вашу. — Элис видела, что птица хочет ей что-то поведать, но не решается.
— Зависит от того, — произнесла наконец аистиха, — чью историю вы хотите услышать. Ну ладно. Хватит обиняков.
— Когда-то, — продолжила она после длительной паузы, — я была настоящим аистом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Хоксквилл обогнула большое дерево, прислонилась спиной к стволу и, с присвистом хватая ртом обжигающе холодный воздух, прислушалась. Трещали ветки: лесу доставалось за то, что дал ей прибежище. Оглядевшись, она заметила вдали слева туманную фигуру, державшую в руках какое-то короткое и толстое, темное орудие.
Тайный смертный приговор. Никто не узнает.
Трясущимися руками Хоксквилл открыла крокодиловую сумочку. Нащупала среди разрозненных карт сафьяновый футлярчик. Пар от дыхания мешал видеть, пальцы неудержимо дрожали. Открыв футляр, она стала искать там косточку, выбранную среди тысячи с лишком костей абсолютно черного кота. Куда же подевалась проклятая кость. Хоксквилл ее нащупала. Зажала двумя пальцами. Треск кустов поблизости напугал ее, она вскинула голову, и крохотный амулет выскользнул из ее руки. Она почти поймала его, прижав к юбке, но поторопилась схватить и упустила вновь. Косточка приземлилась на границе снега и черных листьев. Со стоном отчаяния Хоксквилл сделала невольный шаг и наступила на нее.
Выкрики преследователей, приблизившись, зазвучали мягче и уверенней. Хоксквилл побежала прочь из своего убежища. По дороге она заметила еще одного из вояк Айгенблика, или того же самого. В любом случае, он был вооружен и тоже ее увидел.
Зная, что душа ее надежно спрятана, она никогда особенно не задумывалась о том, что произойдет с ее бренным телом в том фатальном случае, если его пронзит пуля и прольется кровь. Она была уверена, что не может умереть. Но что тогда произойдет? Что? Обернувшись, она увидела, что преследователь целится. Прозвучал выстрел, и она, не зная, ранило ее или просто оглушило, повернулась, чтобы бежать дальше.
Ранило. К холодным струям дождя примешалась теплая струйка крови. Где болит? Она бежала дальше, беспомощно запинаясь, одна нога как будто не слушалась. Хоксквилл шатнулась к высоким деревьям, в ушах звучали голоса преследователей, направлявших друг друга короткими окликами. Они были совсем близко.
Пути бегства существовали, она не сомневалась, что может найти какой-нибудь выход. Но в тот момент ей ничто не вспоминалось.
Ничто не вспоминалось! Она лишилась своего искусства. И это было справедливо: она осквернила его ложью, кражей, искала власти, упиваясь гордыней; ради эгоистических целей она прибегла к силам, от которых когда-то отреклась. Все совершенно справедливо. Загнанная в угол, она обернулась; темные очертания преследователей виднелись со всех сторон. Они, конечно, собирались для верности приблизиться. Грохнул выстрел, второй. Но что же с нею станет? Она думала, что не доступна боли, но боль нарастала в ее теле, и это было ужасно. Бежать было бессмысленно; перед глазами сгустился черный туман. И все же Хоксквилл обернулась, чтобы опять пуститься в бегство.
Там была тропа.
Там была тропа, отчетливо видная сквозь сумрак. И там… но она могла туда попасть, ведь так? В тот маленький домик на прогалине. Ее резко встряхнуло выстрелом, но домик, словно бы попав под солнечный луч, вырисовался яснее: забавный домик — такого странного Хоксквилл ни разу не видела. Что он ей напоминал? Пряничный, многоцветный, дымовые трубы похожи на клоунские цилиндры, в глубоких окошках сияют веселые огоньки, дверь зеленая, круглая. Гостеприимная, приветливая зеленая дверца, как раз открывшаяся; дверца, из которой выглядывало, кивая Хоксквилл, широко улыбавшееся лицо.
Игра в пятьдесят две
Они выпустили в нее несколько пуль, потому что испытывали суеверную тревогу, и она выглядела не живее любого другого покойника, виденного ими прежде: та же небрежная, кукольная расслабленность членов, то же пустое выражение лица. Она лежала неподвижно. Под носом не собирался пар от дыхания. Удостоверившись наконец, один из преследователей схватил крокодиловую сумочку, и все они вернулись в поезд.
Всхлипывая и хрипло хохоча, прижимая к груди беспорядочную кучу карт, одни вверх лицом, другие рубашкой, Рассел Айгенблик, президент, наконец, наконец-то потянул за шнур, который должен был вновь привести поезд в движение. Ослепленный страхом и радостью, он пустился вперед по вагонам, едва не потеряв равновесие, когда поезд рывком тронулся. Поезд пустился вперед по своему пути, извергая под дождем клубы пара. Между Сандаски и Саут-Бендом дождь нехотя превратился в мокрый снег и перешел в буран; машинист тщетно пытался что-нибудь разглядеть. Внезапно перед ним открылась пасть темного туннеля, и он вскрикнул, поскольку никакого туннеля здесь никогда не было, но ничего предпринять не успел (да и что он мог сделать?), и поезд с грохотом погрузился в беспредельную темноту, более шумную и мрачную, чем ликование Барбароссы.
Когда он, без единого пассажира, достиг следующей станции (городка с индейским названием, где уже многие годы не останавливались поезда), проводник, которого Ариэл Хоксквилл в спешке отодвинула в сторону, пробудился.
Но что же это, черт возьми?
Проводник поднялся и медленно (как-никак, четыре десятка лет службы позади) поплелся по вагонам, не зная, чему больше удивляться: то ли самому себе, потому что заснул, то ли остановке вне расписания, то ли отсутствию пассажиров.
На середине странствия по пустым вагонам ему встретился бледный машинист, и они посовещались, но не смогли поведать друг другу ничего путного. Кроме них в поезде никого не было: кондуктор отсутствовал, потому что поезд был специальный и все пассажиры знали, куда направляются. Так проводник и сказал машинисту: «Они знали, куда направляются».
Машинист вернулся к себе в кабину, чтобы сообщить о случившемся по радио, хотя не решил еще, что будет говорить. Проводник продолжил осмотр вагонов. По коже у него бежали мурашки. В вагоне-баре ему попалась, среди пустых стаканов и раздавленных сигарет, колода карт, старинных карт, разбросанная словно бы в ярости.
— Кто-то играл в пятьдесят две, — сказал он.
Фигуры на картах — валеты, короли и дамы, не похожие на тех, к каким он привык, — казалось, молили его собрать их, и проводник внял призыву. Последнюю карту (вероятно, джокера — человека с бородой, который падал с лошади в реку) он нашел застрявшей на краю окна. Джокер глядел наружу и словно бы собирался убежать. Когда проводник собрал и аккуратно сложил всю колоду, он застыл с картами в руках, чувствуя всем существом целый мир и свое в нем место — где-то в самом центре, а также значение, которое спустя века будет придано его нынешнему одинокому пребыванию в пустом поезде, на покинутой станции.
Ибо Тирану, Расселу Айгенблику, не было суждено забвение. Его народ ждали долгие трудные времена, горькие времена, когда враги Тирана, оставшись без него, ополчились друг на друга, и непрочная республика не раз раскалывалась и принимала все новые формы. В ходе длительной борьбы новое поколение должно было забыть невзгоды и тяготы, перенесенные их родителями под властью Зверя; они станут с растущей ностальгией, с глубоким чувством потери оглядываться назад, на те годы, только-только скрывшиеся за горизонтом живой человеческой памяти, когда, как им будет казаться, солнце не сходило с небосвода. Труд Айгенблика, скажут они, остался незавершенным, Откровение — несбывшимся; уйдя, он покинул свой народ в неволе.
Но он не умер. Нет, он ушел, исчез, ускользнул как-то ночью перед рассветом, но нет, не умер. Где-то в Туманных или Скалистых горах, глубоко в кратерном озере или далеко под руинами самой Столицы лежит он, заснувший, в окружении своих верных помощников, а его рыжая борода отрастает все длиннее. Он ждет того дня (о котором говорят многочисленные предсказания), когда, ради спасения народа от величайшей опасности, ему предстоит пробудиться вновь.
Глава пятая
Вы есть или вас нет? Ощущаете вы свое существование или нет? Где вы: в стране или на границе? Смертные вы или бессмертные?
«Парламент птиц»
— Мне нужна чистая чашка, — прервал ее Шляпник. — Пусть каждый пересядет на соседний стул.
«Алиса в Стране чудес»
То, что предсказанная Софи собака, которая приветствовала Дейли Элис во дворе, оказалась Спарком, не слишком ее удивило, но могла ли она ожидать, что в старике на том берегу, назначенном ей в проводники, она узнает Джорджа Мауса.
— Я не считала тебя стариком, Джордж. Только не стариком.
— Слушай, я старше тебя, а ведь ты, детка, совсем не младенец.
— Как ты сюда попал?
— А куда я попал? — переспросил он.
Ее благословение
Они шли рядом через темный лес, беседуя о множестве вещей. Дорога была долгой, весна расцвела еще больше, леса благословение сделались гуще. Элис не была уверена, что нуждается в проводнике, но общество Джорджа ее радовало. Леса были незнакомые и жуткие, а Джордж нес толстую палку и знал дорогу. «Чащоба», — сказала она и вспомнила при этом свое свадебное путешествие; вспомнила, как Смоки спросил про деревья у дома Руди Флада, не тот ли это лес, на краю которого расположен Эджвуд. Вспомнила ночь в мшистой пещере. Вспомнила, как они шли через лес к дому Эми и Криса. «Ну и чащоба», — сказал Смоки, и она отозвалась: «Зато защищены». Одно за другим в ней пробуждались и разворачивались как живые эти и многие другие воспоминания, но, едва успев расцвести, тут же бледнели и опадали, и Элис понимала, что явились они к ней в последний раз, или, вернее, все вызванные памятью картины тут же переставали быть воспоминаниями и Как-то делались предчувствиями, то есть тем, чего не было в прошлом, но что Элис с глубокой радостью могла вообразить себе в будущем.
— Ну ладно, — произнес Джордж. — Я вроде бы дальше не пойду.
Они подошли к опушке леса. Вдали виднелись ярко освещенные прогалины, похожие на лужи, солнечные лучи падали на них прямоугольными пятнами сквозь кроны высоких деревьев. Далее лежал ослепительный солнечный мир, недоступный их привыкшим к тусклой окраске глазам.
— Тогда до свиданья. Ты придешь на пир?
— Конечно. А как же иначе?
Они немного постояли молча, а потом Джордж — смущенный, потому что никогда не делал этого прежде, — попросил у Элис благословения, и она охотно благословила и его, и его стада, и все плоды трудов его, и его старую голову. Она наклонилась, чтобы поцеловать его, опустившегося на колени, а потом пошла дальше.
Такой большой
Ряд похожих на лужи прогалин тянулся долго. Эта часть пути, подумала Элис, была пока самой лучшей: фиалки, свежий, омытый росой папоротник, камни в сером лишайнике, потоки благодетельного солнца. «Такой большой, — подумала она. — Такой большой». Мелкая живность отвлеклась от своих весенних занятий, чтобы посмотреть, как она проходит мимо; гул недавно народившихся насекомых напоминал непрерывное дыхание. «Папе бы тут понравилось», — мелькнуло в голове у Элис, и в ту же секунду ей стало ясно, каким образом он научился (или научится) понимать язык животных: она и сама их понимала, достаточно было просто слушать.
Молчаливые кролики и шумные сойки, большие рыгающие лягушки и бурундуки с их остроумными замечаниями… но кто это там, на следующей прогалине, стоит на одной ноге, поднимая по левое, то правое крыло? Аист, ведь верно?
— Мы знакомы? — спросила Элис, подойдя. Птица испуганно отпрыгнула. Вид у нее был виноватый и смущенный.
— Не уверена, — ответила птица. Свесив длинный красный клюв, она взглянула на Элис вначале одним глазом, потом обоими. Похоже было, что она, одновременно встревоженно и строго, рассматривает собеседницу через пенсне. — Совсем не уверена. Говоря правду, я вообще ни в чем не уверена полностью.
— Мне кажется, да. Не случалось ли вам некогда выводить потомство на крыше Эджвуда?
— Может, и случалось. — Аистиха начала чистить клювом перья, но так неуклюже, словно не ожидала обнаружить на себе оперение. Элис расслышала, как она бормотала себе под нос: «Похоже, это будет очень тяжкое испытание».
Элис помогла ей высвободить маховое перо, повернутое не в ту сторону, и аистиха, с некоторым стеснением распушив перья, спросила:
— Не будете ли вы возражать, если я немного с вами пройдусь?
— Конечно, не буду. Если вы уверены, что хотите идти, а не лететь.
— Лететь? — встревожилась птица. — Лететь?
— Я, собственно, и не знаю, куда иду. Я только-только сюда попала.
— Неважно, — кивнула аистиха, — Я и сама, можно сказать, только-только сюда попала.
Они пошли вместе. Аистиха ступала так, как обычно ходят аисты: длинными, осторожными шагами, словно опасаясь наступить на что-нибудь неприятное.
— И как же вы сюда попали? — спросила Элис, потому что ее спутница больше не произнесла ни слова.
— Да так, — буркнула она.
— Я расскажу вам мою историю, но только в обмен на вашу. — Элис видела, что птица хочет ей что-то поведать, но не решается.
— Зависит от того, — произнесла наконец аистиха, — чью историю вы хотите услышать. Ну ладно. Хватит обиняков.
— Когда-то, — продолжила она после длительной паузы, — я была настоящим аистом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108