Или, вернее, я — или она — была настоящим аистом и ничем больше. Я очень плохо рассказываю, но, во всяком случае, я была также — или мы были также — молодой женщиной, очень гордой и честолюбивой, которая в другой стране научилась нескольким весьма сложным трюкам у мастеров, куда более опытных и мудрых, чем она сама. Не было ни малейшей, даже крошечной, нужды испытывать один из этих трюков на ни в чем не повинной птице, но женщина была очень молода, легкомысленна и ей представился удобный случай… Трюк — или манипуляция — удался очень хорошо, и женщина была заворожена своими новыми возможностями. Но каково пришлось аисту… боюсь, она — или я — об этом нисколько не думала, хотя я, то есть аистиха, не могла думать ни о чем другом… Мне, видите ли, было дано сознание. Я не знала, что оно не мое, а чужое, одолженное, а скорее данное, спрятанное во мне для надежности. Я, то есть аистиха, думала: это очень печально, однако я совсем не аист. Я считала себя женщиной, которую какой-то злодей или уж не знаю кто превратил в птицу или заключил в тело птицы. Памяти о том, как я была женщиной, у меня не сохранилось, потому что она, конечно, оставила у себя ту жизнь с воспоминаниями и продолжала жить как ни в чем не бывало. А мне пришлось разгадывать загадки… Я далеко летала и многому обучилась, проходила через двери, где не проходил до меня ни один аист. Я дала жизнь птенцам, вырастила их — да, как-то в Эджвуде, — выполняла и другие обязанности, о которых нет нужды упоминать; аисты, знаете ли… Как бы то ни было, помимо прочего я узнала, — точнее, мне сказали — что предстоит возвращение или пробуждение великого Короля, а когда он освободится, наступит и мой черед, и тогда я по-настоящему сделаюсь человеком.
Аистиха замолкла и остановилась, пристально во что-то всматриваясь; Элис, не зная, умеют ли аисты плакать, разглядывала ее, и, хотя из красноватых глаз птицы не скатилась ни одна капля, решила, что это у аистов зовется плачем.
— И я им стала, — продолжила аистиха. — Теперь я женщина. Наконец. Но я по-прежнему — и навсегда — настоящий аист, каким была раньше, когда не была ничем другим. — Произнеся это печальное признание, птица повесила голову. — Элис, вы меня знаете. Я есть, или была, или мы были, или будем… в общем, я ваша родственница, Ариэл Хоксквилл.
Элис заморгала. Она давала себе слово ничему здесь не удивляться; и в самом деле, поизучав аистиху или Хоксквилл, она заподозрила, что слышала эту повесть прежде или знала о том, что подобное когда-нибудь случится или случалось в прошлом.
— Но где, — начала она, — то есть как, где…
— Она мертва, — отозвалась аистиха, — пришла в негодность. Убита. Мне в самом деле больше некуда пойти. — Она открыла красный клюв и с шумом захлопнула, обозначив этим вздох. — Ладно. Не важно. Просто нужно время, чтобы привыкнуть. Ее разочарование — я говорю об аисте. Мое новое… тело. — Она подняла крыло и смерила его взглядом. — Летать. Ну что ж. Быть может.
— Не сомневаюсь. — Элис положила руку на мягкое плечо аиста. — И думаю, вы уживетесь, то есть уживетесь с Ариэл, я хочу сказать, уживетесь с аистом. Приспособитесь. — Она улыбнулась; ей словно бы пришлось мирить двух детей.
Некоторое время аистиха шагала молча. Ощущая у себя на плече руку Элис, она как будто успокоилась, перестала раздраженно ерошить перья.
— Быть может, — сказала она наконец. — Только… ну ладно. Отныне и во веки веков. — У нее перехватило горло; Элис увидела, как по ее шее заходил кадык. — Страшно подумать.
— Знаю, — кивнула Элис. — Жизнь никогда не оправдывает твоих ожиданий, не оправдывает даже чужих прогнозов, как ты их понимаешь, хотя по-своему, наверное, оправдывает. Вы приспособитесь. Вот и все.
— Мне теперь очень жаль, — добавила Ариэл Хоксквилл, — хотя, конечно, уже поздно раскаиваться, что я не приняла тем вечером ваше предложение идти вместе с вами. Нужно было согласиться.
— Да-да.
— Мне казалось, у меня своя судьба. Но я все время была частью Повести, правда? Со всеми остальными.
— Наверное. Наверное, вы правы, раз уж вы находитесь здесь. Но скажите, что сталось с картами?
— Боже, — Хоксквилл стыдливо отвернула красный клюв, — мне вовек не отмыть свою совесть, верно?
— Неважно, — бросила Элис. Они прошли почти все прогалины; дальше лежала совсем иная местность. Элис остановилась. — Уверена, вам удастся. Я имею ввиду, очистить свою совесть. За то, что не пошли, и за прочее. — Она оглядела край, по которому ей предстояло идти дальше. Большой, такой большой. — Думаю, вы окажете мне помощь. Надеюсь.
— Конечно, — убежденно заверила Хоксквилл. — Конечно.
— Потому что помощь мне понадобится. — Где-то вдалеке, за зелеными изгородями, среди волнистого зеленого моря, там, где серебрилась на солнце свежая трава, имелся, как помнила или предвидела Элис, холм, на нем — дуб, тесно сросшийся с терновником. Под ним тот, кто знает дорогу, обнаружит маленький домик с круглой дверцей, на дверце — медный молоток. Но стучать не придется, потому что дверца будет открыта, а дом — пуст. И там она должна будет взяться за вязанье и за другие обязанности, такие обширные и такие новые… — Мне нужна будет помощь, — повторила Элис. — Очень нужна.
— Я помогу, — заверила ее родственница. — Мне это под силу.
Где-то еще, за этими голубыми холмами, далеко ли? Открытая дверь и маленький домик, достаточно большой, чтобы вместить крутящийся земной шар, кресло, чтобы, качаясь, отбрасывать прочь годы, старая метла в углу, чтобы выметать зимы.
— Пойдем, — сказал аист. — Мы привыкнем. Все будет хорошо.
— Да, — согласилась Элис. Помощь будет, иначе невозможно. Одной ей не справиться. Все будет хорошо. Но она еще не вышла из леса. Она долго стояла, ощущая лицом вопрошающий ветер, вспоминая и забывая множество вещей.
Больше, много больше
Смоки Барнабл, в теплом свете множества электрических лампочек, устроился в библиотеке, чтобы вновь просмотреть последнее издание «Архитектуры загородных домов». Окна были распахнуты, и, пока он читал, в комнату беспрепятственно проникала майская ночь, свежая и прохладная. Остатки зимы словно бы вымело новой метлой.
Далеко наверху, так же бесшумно, как изображаемые ею звезды, вращалась «оррери». Крохотные, но неудержимые движения через множество латунных шестеренок, смазанных маслом, передавали импульс маховому колесу с двадцатью четырьмя стрелками, которое было вновь заключено в черный корпус, но сообщало свою силу генераторам, питавшим весь дом светом и энергией. Смоки предполагал, что эти движения будут продолжаться годы и годы, пока не износятся все подшипники на драгоценных камнях, все ремни из высококачественного нейлона и кожи, все острия из закаленной стали. Дом, его дом, словно хлебнув тонизирующего питья, встрепенулся, свежий и полный новых сил. Подвалы были осушены, чердаки проветрены; переполнявшую дом пыль втянул мощный старинный пылесос, вмонтированный в стены (Смоки смутно помнилось, что он существует, но никто бы не подумал, что он может снова заработать); начала затягиваться даже трещина в потолке музыкальной комнаты, хотя каким образом — это оставалось тайной. Были извлечены из закромов старинные запасы электрических лампочек, и дом Смоки, единственный на всю округу, постоянно сиял огнями, как маяк или вход в бальный зал. Это делалось не из гордости (хотя гордиться было чем), но потому, что Смоки было проще расходовать лишнюю энергию, чем ее накапливать (да и к чему?) или отключать машину.
Кроме того, освещенный дом проще найти, огни помогут сориентироваться тому, кто заблудится или будет возвращаться домой в новолуние.
Смоки перевернул тяжелую страницу.
Здесь содержалась жуткая идея какого-то мстительного спирита. Конечно, после смерти нас ждет не ад, а подъем с Уровня на Уровень. Вечных мук не будет, но продвижение может оказаться сложным, по крайней мере длительным. Перевоспитание для неподатливых или тупых душ. Это было великодушно, однако горе скептикам: по мысли автора, те, кто отказывается видеть свет в этой жизни, проявят такое же упрямство или окажутся слепы и в будущей; они обречены вечно и одиноко странствовать в холодной темноте, думая, что кроме нее ничего нет, в то время как вокруг, неведомо для них, будут веселиться сонмы святых, бить фонтаны, расцветать цветы, кружиться сферы, вершить свои труды души великих умерших.
Одиночество.
Было ясно, что он не сможет отправиться туда, куда призваны остальные, если его желание по силе не сравняется с верой. Но как желать иного мира, отличного от этого? Вновь и вновь он изучал описания в «Архитектуре», но не находил убедительных свидетельств того, что Там он найдет мир, подобный тому, в котором жил: такой же богатый, бесконечно странный и в то же время бесконечно знакомый.
Там всегда Весна, но ему хотелось еще и зимы, пасмурных дней и дождя. Он желал всего без изъятия: своего очага, долгих воспоминаний и тех событий, которые их породили, своих маленьких удовольствий и огорчений тоже. Он желал смерти, о которой в последнее время частенько размышлял, и места среди других, кого сам когда-то предал земле.
Смоки поднял взгляд. В оконном стекле, среди созвездия отраженных лампочек, поднялась луна. Это был не более чем месяц, хрупкий и белый. Когда луна сделается полной, в день середины лета, они отправляются.
Рай. Мир где-то еще.
На самом деле Смоки ничего не имел против того, что рассказывается некая длинная Повесть, примирился даже с тем, что в нее кто-то вплел его жизнь; ему хотелось только, чтобы Повесть продолжалась, не останавливалась, чтобы ее неведомые рассказчики бормотали без конца, усыпили его своими чуть слышными анекдотами и сопровождали бы своим говором его могильный сон. Он не желал, чтобы его дергали, ошеломляли высшими выводами, печальными и страшными, к которым он был не готов. И еще он не желал, чтобы у него отнимали его жену.
Смоки не желал, чтобы его уводили в другой мир, недоступный его воображению; в некий маленький мир, который не может быть таким большим, как этот.
Может , шепнул пролетавший мимо ветерок.
Тот мир не может содержать в себе все времена года в их полноте, все радости, все печали. Не может содержать в себе историю его пяти чувств и все то, что они узнали.
Может , шепнул ветер.
Он не вместит и того, что составляло его мир, не говоря уже о большем.
Больше , шепнул Ветер, больше, много больше .
Смоки поднял глаза. Занавески на окне пошевелились.
— Элис? — спросил он.
Уронив тяжелую книгу на пол, Смоки встал. Подошел к высокому окну и выглянул наружу. Обнесенный стеной сад был темным вестибюлем, за открытой дверью в стене открывался залитый лунным светом дерн и туманный вечер.
Она далеко, она там, произнес Ветерок.
— Элис?
Она неподалеку, она под боком , произнес другой ветер; но Смоки не узнал тень, которая, как ему почудилось, устремилась ему навстречу через сад, заполненный ветром и темнотой. Он долго стоял, всматриваясь в ночь, как в лицо, словно ожидая услышать ее голос, который многое объяснит. Он надеялся на это, но не услышал ничего, кроме имени, произнесенного, быть может, им же самим.
Луна скрылась за крышей. Смоки медленно поднялся в свою спальню. Когда луна села и бледные рожки обозначили то место, где должно было вскоре встать сонливое солнце, Смоки пробудился, чувствуя, как бывает с теми, кто страдает бессонницей, что ни минуты не спал. Он надел на себя старый обтрепанный халат с тесьмой на манжетах и карманах, и вскарабкался в верхний этаж, по пути включив в холле бра, которое кто-то, не подумав, отключил.
Освещенная сиянием планет и утренней зарей, бессонная система казалась недвижной, вроде утренней звезды, которая виднелась снаружи, в круглом окне; и все же она двигалась. Наблюдая за ней, Смоки вспоминал ту ночь, когда он при свете лампы определял по эфемеридам градусы, минуты и секунды восхождения планет и, установив последнюю луну Юпитера, уловил бесконечно малую дрожь ее ускорения. И услышал, как первый из стальных крокетных шаров без посторонней помощи падает в подставленную ладонь нелепого неравновесного колеса. Спасен. Он вспомнил это чувство.
Смоки положил руку на черный корпус, где находилось колесо, и ощутил тиканье более размеренное, чем биение собственного сердца, и более упорное, и вообще более устойчивое. Он рывком распахнул круглое окошко, впуская внутрь веселую волну птичьего пения, и устремил взгляд поверх черепичной крыши. Еще один хороший денек. Такие выдаются не часто. С этой высоты, отметил он, открывается далекий вид на юг; можно разглядеть и колокольню в Медоубруке, и крыши Плейнфилда. Между ними зеленые массивы лесов под пленкой тумана, за городами леса сгущаются, переходя в Дикий Лес, на краю которого стоит Эджвуд. Делаясь все глуше и глуше, она тянется на юг, далеко за горизонт.
Лишь смелому
Они дошли до сердца лесов, но это было покинутое королевство. Они не приблизились ни к какому Парламенту, не приблизились и к той, кого Оберон искал, но чье имя забыл.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Аистиха замолкла и остановилась, пристально во что-то всматриваясь; Элис, не зная, умеют ли аисты плакать, разглядывала ее, и, хотя из красноватых глаз птицы не скатилась ни одна капля, решила, что это у аистов зовется плачем.
— И я им стала, — продолжила аистиха. — Теперь я женщина. Наконец. Но я по-прежнему — и навсегда — настоящий аист, каким была раньше, когда не была ничем другим. — Произнеся это печальное признание, птица повесила голову. — Элис, вы меня знаете. Я есть, или была, или мы были, или будем… в общем, я ваша родственница, Ариэл Хоксквилл.
Элис заморгала. Она давала себе слово ничему здесь не удивляться; и в самом деле, поизучав аистиху или Хоксквилл, она заподозрила, что слышала эту повесть прежде или знала о том, что подобное когда-нибудь случится или случалось в прошлом.
— Но где, — начала она, — то есть как, где…
— Она мертва, — отозвалась аистиха, — пришла в негодность. Убита. Мне в самом деле больше некуда пойти. — Она открыла красный клюв и с шумом захлопнула, обозначив этим вздох. — Ладно. Не важно. Просто нужно время, чтобы привыкнуть. Ее разочарование — я говорю об аисте. Мое новое… тело. — Она подняла крыло и смерила его взглядом. — Летать. Ну что ж. Быть может.
— Не сомневаюсь. — Элис положила руку на мягкое плечо аиста. — И думаю, вы уживетесь, то есть уживетесь с Ариэл, я хочу сказать, уживетесь с аистом. Приспособитесь. — Она улыбнулась; ей словно бы пришлось мирить двух детей.
Некоторое время аистиха шагала молча. Ощущая у себя на плече руку Элис, она как будто успокоилась, перестала раздраженно ерошить перья.
— Быть может, — сказала она наконец. — Только… ну ладно. Отныне и во веки веков. — У нее перехватило горло; Элис увидела, как по ее шее заходил кадык. — Страшно подумать.
— Знаю, — кивнула Элис. — Жизнь никогда не оправдывает твоих ожиданий, не оправдывает даже чужих прогнозов, как ты их понимаешь, хотя по-своему, наверное, оправдывает. Вы приспособитесь. Вот и все.
— Мне теперь очень жаль, — добавила Ариэл Хоксквилл, — хотя, конечно, уже поздно раскаиваться, что я не приняла тем вечером ваше предложение идти вместе с вами. Нужно было согласиться.
— Да-да.
— Мне казалось, у меня своя судьба. Но я все время была частью Повести, правда? Со всеми остальными.
— Наверное. Наверное, вы правы, раз уж вы находитесь здесь. Но скажите, что сталось с картами?
— Боже, — Хоксквилл стыдливо отвернула красный клюв, — мне вовек не отмыть свою совесть, верно?
— Неважно, — бросила Элис. Они прошли почти все прогалины; дальше лежала совсем иная местность. Элис остановилась. — Уверена, вам удастся. Я имею ввиду, очистить свою совесть. За то, что не пошли, и за прочее. — Она оглядела край, по которому ей предстояло идти дальше. Большой, такой большой. — Думаю, вы окажете мне помощь. Надеюсь.
— Конечно, — убежденно заверила Хоксквилл. — Конечно.
— Потому что помощь мне понадобится. — Где-то вдалеке, за зелеными изгородями, среди волнистого зеленого моря, там, где серебрилась на солнце свежая трава, имелся, как помнила или предвидела Элис, холм, на нем — дуб, тесно сросшийся с терновником. Под ним тот, кто знает дорогу, обнаружит маленький домик с круглой дверцей, на дверце — медный молоток. Но стучать не придется, потому что дверца будет открыта, а дом — пуст. И там она должна будет взяться за вязанье и за другие обязанности, такие обширные и такие новые… — Мне нужна будет помощь, — повторила Элис. — Очень нужна.
— Я помогу, — заверила ее родственница. — Мне это под силу.
Где-то еще, за этими голубыми холмами, далеко ли? Открытая дверь и маленький домик, достаточно большой, чтобы вместить крутящийся земной шар, кресло, чтобы, качаясь, отбрасывать прочь годы, старая метла в углу, чтобы выметать зимы.
— Пойдем, — сказал аист. — Мы привыкнем. Все будет хорошо.
— Да, — согласилась Элис. Помощь будет, иначе невозможно. Одной ей не справиться. Все будет хорошо. Но она еще не вышла из леса. Она долго стояла, ощущая лицом вопрошающий ветер, вспоминая и забывая множество вещей.
Больше, много больше
Смоки Барнабл, в теплом свете множества электрических лампочек, устроился в библиотеке, чтобы вновь просмотреть последнее издание «Архитектуры загородных домов». Окна были распахнуты, и, пока он читал, в комнату беспрепятственно проникала майская ночь, свежая и прохладная. Остатки зимы словно бы вымело новой метлой.
Далеко наверху, так же бесшумно, как изображаемые ею звезды, вращалась «оррери». Крохотные, но неудержимые движения через множество латунных шестеренок, смазанных маслом, передавали импульс маховому колесу с двадцатью четырьмя стрелками, которое было вновь заключено в черный корпус, но сообщало свою силу генераторам, питавшим весь дом светом и энергией. Смоки предполагал, что эти движения будут продолжаться годы и годы, пока не износятся все подшипники на драгоценных камнях, все ремни из высококачественного нейлона и кожи, все острия из закаленной стали. Дом, его дом, словно хлебнув тонизирующего питья, встрепенулся, свежий и полный новых сил. Подвалы были осушены, чердаки проветрены; переполнявшую дом пыль втянул мощный старинный пылесос, вмонтированный в стены (Смоки смутно помнилось, что он существует, но никто бы не подумал, что он может снова заработать); начала затягиваться даже трещина в потолке музыкальной комнаты, хотя каким образом — это оставалось тайной. Были извлечены из закромов старинные запасы электрических лампочек, и дом Смоки, единственный на всю округу, постоянно сиял огнями, как маяк или вход в бальный зал. Это делалось не из гордости (хотя гордиться было чем), но потому, что Смоки было проще расходовать лишнюю энергию, чем ее накапливать (да и к чему?) или отключать машину.
Кроме того, освещенный дом проще найти, огни помогут сориентироваться тому, кто заблудится или будет возвращаться домой в новолуние.
Смоки перевернул тяжелую страницу.
Здесь содержалась жуткая идея какого-то мстительного спирита. Конечно, после смерти нас ждет не ад, а подъем с Уровня на Уровень. Вечных мук не будет, но продвижение может оказаться сложным, по крайней мере длительным. Перевоспитание для неподатливых или тупых душ. Это было великодушно, однако горе скептикам: по мысли автора, те, кто отказывается видеть свет в этой жизни, проявят такое же упрямство или окажутся слепы и в будущей; они обречены вечно и одиноко странствовать в холодной темноте, думая, что кроме нее ничего нет, в то время как вокруг, неведомо для них, будут веселиться сонмы святых, бить фонтаны, расцветать цветы, кружиться сферы, вершить свои труды души великих умерших.
Одиночество.
Было ясно, что он не сможет отправиться туда, куда призваны остальные, если его желание по силе не сравняется с верой. Но как желать иного мира, отличного от этого? Вновь и вновь он изучал описания в «Архитектуре», но не находил убедительных свидетельств того, что Там он найдет мир, подобный тому, в котором жил: такой же богатый, бесконечно странный и в то же время бесконечно знакомый.
Там всегда Весна, но ему хотелось еще и зимы, пасмурных дней и дождя. Он желал всего без изъятия: своего очага, долгих воспоминаний и тех событий, которые их породили, своих маленьких удовольствий и огорчений тоже. Он желал смерти, о которой в последнее время частенько размышлял, и места среди других, кого сам когда-то предал земле.
Смоки поднял взгляд. В оконном стекле, среди созвездия отраженных лампочек, поднялась луна. Это был не более чем месяц, хрупкий и белый. Когда луна сделается полной, в день середины лета, они отправляются.
Рай. Мир где-то еще.
На самом деле Смоки ничего не имел против того, что рассказывается некая длинная Повесть, примирился даже с тем, что в нее кто-то вплел его жизнь; ему хотелось только, чтобы Повесть продолжалась, не останавливалась, чтобы ее неведомые рассказчики бормотали без конца, усыпили его своими чуть слышными анекдотами и сопровождали бы своим говором его могильный сон. Он не желал, чтобы его дергали, ошеломляли высшими выводами, печальными и страшными, к которым он был не готов. И еще он не желал, чтобы у него отнимали его жену.
Смоки не желал, чтобы его уводили в другой мир, недоступный его воображению; в некий маленький мир, который не может быть таким большим, как этот.
Может , шепнул пролетавший мимо ветерок.
Тот мир не может содержать в себе все времена года в их полноте, все радости, все печали. Не может содержать в себе историю его пяти чувств и все то, что они узнали.
Может , шепнул ветер.
Он не вместит и того, что составляло его мир, не говоря уже о большем.
Больше , шепнул Ветер, больше, много больше .
Смоки поднял глаза. Занавески на окне пошевелились.
— Элис? — спросил он.
Уронив тяжелую книгу на пол, Смоки встал. Подошел к высокому окну и выглянул наружу. Обнесенный стеной сад был темным вестибюлем, за открытой дверью в стене открывался залитый лунным светом дерн и туманный вечер.
Она далеко, она там, произнес Ветерок.
— Элис?
Она неподалеку, она под боком , произнес другой ветер; но Смоки не узнал тень, которая, как ему почудилось, устремилась ему навстречу через сад, заполненный ветром и темнотой. Он долго стоял, всматриваясь в ночь, как в лицо, словно ожидая услышать ее голос, который многое объяснит. Он надеялся на это, но не услышал ничего, кроме имени, произнесенного, быть может, им же самим.
Луна скрылась за крышей. Смоки медленно поднялся в свою спальню. Когда луна села и бледные рожки обозначили то место, где должно было вскоре встать сонливое солнце, Смоки пробудился, чувствуя, как бывает с теми, кто страдает бессонницей, что ни минуты не спал. Он надел на себя старый обтрепанный халат с тесьмой на манжетах и карманах, и вскарабкался в верхний этаж, по пути включив в холле бра, которое кто-то, не подумав, отключил.
Освещенная сиянием планет и утренней зарей, бессонная система казалась недвижной, вроде утренней звезды, которая виднелась снаружи, в круглом окне; и все же она двигалась. Наблюдая за ней, Смоки вспоминал ту ночь, когда он при свете лампы определял по эфемеридам градусы, минуты и секунды восхождения планет и, установив последнюю луну Юпитера, уловил бесконечно малую дрожь ее ускорения. И услышал, как первый из стальных крокетных шаров без посторонней помощи падает в подставленную ладонь нелепого неравновесного колеса. Спасен. Он вспомнил это чувство.
Смоки положил руку на черный корпус, где находилось колесо, и ощутил тиканье более размеренное, чем биение собственного сердца, и более упорное, и вообще более устойчивое. Он рывком распахнул круглое окошко, впуская внутрь веселую волну птичьего пения, и устремил взгляд поверх черепичной крыши. Еще один хороший денек. Такие выдаются не часто. С этой высоты, отметил он, открывается далекий вид на юг; можно разглядеть и колокольню в Медоубруке, и крыши Плейнфилда. Между ними зеленые массивы лесов под пленкой тумана, за городами леса сгущаются, переходя в Дикий Лес, на краю которого стоит Эджвуд. Делаясь все глуше и глуше, она тянется на юг, далеко за горизонт.
Лишь смелому
Они дошли до сердца лесов, но это было покинутое королевство. Они не приблизились ни к какому Парламенту, не приблизились и к той, кого Оберон искал, но чье имя забыл.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108