Он женился на ней и увез ее из комнаты, служившей одновременно спальней и гостиной, от жизни, в которой надо было цепляться за каждый грош, и сделал королевой прекрасной квартиры на Найтсбридж. Год он был счастлив, но однажды вечером после пустяковой ссоры, именно пустяковой, она посмотрела на него холодными глазами. После этого странного взгляда всё переменилось. Это случилось два года назад. Никогда потом он не мог быть с ней откровенным до конца, не мог прочесть ей только что написанную статью. Ее словно подменили. И этот другой человек видел его насквозь. Он всё время думал, что она в кого-то влюбилась и тайно изменяла ему, но у него не было ни одного доказательства, ни одного факта, чтобы бросить его в ее холодное лицо, от которого он чувствовал себя ничтожеством и от которого можно было сойти с ума — столько в нем было тонкой уничтожающей иронии. Жизнь стала невыносимой. Может быть, вот сейчас, когда он тащится в провинцию, как рядовой репортер, она виснет у кого-нибудь на шее и смеется вместе с ним над тем, как они дурачат его. Его жена, его, Хэла Кинни, жена! Но он ничего не мог поделать и ровно ничего не знал. Он как дурак бродил в потемках.
И Кинни повез с собой в Среднюю Англию утроенное чувство растерянности и беспокойства, вызванных тоном Шаклворса, историей Стоунли, из которой следовало выжать всё, что будет возможным, мыслями о предполагаемых похождениях жены во время его отсутствия. Естественным результатом такого состояния явилось то, что после трехчасовой поездки наедине с собой он сошел с поезда более чем когда-либо Хэлом Кинни, — крутым и суровым Хэлом, готовым показать всем и каждому, что значит быть голосом гигантской «Дейли трибюн», титанической «Санди курир». Неуклюже покачиваясь, к Кинни подошел носильщик — бесцветное существо с водянистыми глазами, обвисшими клочьями усов и скошенным небритым подбородком. Секунду или две Кинни рассматривал его. Стоило ему написать об этом безвестном работяге полколонки, и о нем заговорила бы половина Англии. Он мог бы сделать из него национального героя, самодовольно подумал Кинни, наполняясь сознанием всё большей и большей силы.
— Машину, — коротко приказал он и сунул носильщику чемодан.
На носильщика это подействовало. Кинни почувствовал облегчение.
Ему попался допотопный, большой и высокий автомобиль, у которого было не меньше чем у карусели медных побрякушек. Кинни он не понравился, но других свободных больше не было, и шел дождь.
— Мне надо попасть в Ред-Хаус, Хэч-Брау, возле Норсдина, — начал Кинни раздельно. — Знаете?
— Нет, сэр. Но я найду.
Шофер был маленького роста с широким плоским лицом. Он представлял собой тип, подумал Кинни, но сейчас ему было не до типов, сейчас ему нужен был хороший шофер, знающий округу.
— Это меня не устраивает, — сказал Кинни. — Чего ради болтаться под дождем, не зная, куда едешь. А Норсдин знаете?
— Знаю. Правда я давно там не был, но дорогу помню хорошо. Отсюда порядочно до него, сэр.
— Мне сказали, что от этой станции к Норсдину ближе всего, — сердито заметил Кинни.
Казалось, шофер был доволен этим. Он даже слегка откинулся к спинке.
— Нет, нет, — затараторил он радостно. — Нет, нет и нет. Вам сказали неправильно, сэр. Вам сказали неправильно.
— Ладно, ладно. Давайте туда, как можно скорее, Ред-Хаус, Хэч-Брау, возле Норсдина.
— Ехать придется далеко.
— Не беспокойтесь — вы получите что следует.
— Хэч-Хаус?
— Ред-Хаус, Хэч-Брау, около Норсдина. Запомнили? Поехали и побыстрей.
Кинни влез в полутемное нутро чудовищного предка автомобиля, закурил и принялся рассматривать мокрый городок, через который они, казалось, не ехали, а двигались скачками. Но очень скоро из-за сильного дождя смотреть на него стало бессмысленно: видимой осталась только подпрыгивающая спина шофера, которая каждой своей черточкой, каждым кусочком заявляла, что она не уверена в поездке.
У Кинни было достаточно времени, чтобы обдумать историю Стоунли, придумать, как подойти к родителям и набросать план статьи. Возможно, статья не подойдет для «Дейли трибюн», всё зависит от того, что расскажут родители, но в «Санди курир» она пойдет без сомнения. Мысленно он уже начал писать о своем визите к убитым горем страдающим родителям, о путешествии по мокрой и серой сельской местности и видел уже конец статьи, который он добела накалит гневом возмущения. Слепая страсть юноши. Женщина-вампир. Загубленная карьера. Что делает ваш сын? Мотылек и свеча. Призыв матери. Обвинение отца. Пришло время смотреть правде в глаза. Жизнь молодежи нации осквернена. Женщины, которые как рак в теле общества. Уж не агенты ли они иностранкой разведки? Новая зловещая секретная служба. Захватывает сильнее, чем в кино. Но что произошло в доме в ту роковую и последнюю ночь? Написал ли Стоунли родителям прощальное письмо? А под конец вся история полностью. И урок всем нам. Такие вот фразы, большинство из которых он употреблял и раньше, прыгали в голове Кинни вместе с неприятными скачками и прыжками автомобиля.
Подобные маленькие трагедии не были новостью. Хью Макнайр Стоунли, единственный сын отставного чиновника индийской администрации, был многообещающим молодым офицером-летчиком. У него была атлетическая фигура и приятное лицо. Он считался любимцем эскадрильи. Стоунли вступил в любовную связь с женщиной гораздо старше его, с женщиной большой красоты и еще большего опыта в жизни, которая время от времени снималась в кино и выступала на сцене, но жила главным образом за счет своего ума. (Прекрасная, ослепительная, но бессердечная, — определил для себя Кинни. — Одна из тех красивых паразиток, которые наводняют — нет, это не подойдет, но что-нибудь в этом роде — Вест-Энд). Стоунли был от нее без ума. У него не было больших денег, но он умудрился потратить на нее больше, чем мог позволить себе. К тому же он крепко пил. В конце концов после нескольких ссор у нее дома произошел крупный скандал. Она ушла, оставив его одного и, вернувшись, увидела, что он застрелился. Записку, написанную ей, она уничтожила. Ее поместили в лечебницу для душевнобольных. Свидания с ней не разрешались. Но Стоунли написал и второе письмо. Он отдал его швейцару и попросил отправить. Швейцар письмо помнит, но кому оно адресовано, сказать, не может. Предполагалось, что Стоунли присвоил казенные деньги или совершил что-то подобное. Предполагалось также, что Стоунли, желая во что бы то ни стало раздобыть денег, продал некоторые секреты одной иностранной державе, на службе у которой состояла эта женщина. Однако ни родные, ни друзья офицера по этому поводу не обмолвились ни единым словом. Налицо был заговор молчания, вызванный чувством солидарности. Но рано или поздно этот заговор нарушится, и Кинни должен был постараться разрушить его в интересах «Санди курир», «Дейли трибюн» и своих собственных. Необходимо было добиться того, чтобы родители поверили, что он сделает это мягко и чутко, что лучше довериться ему, чем дать возможность такой истории стать достоянием грязного и ничтожного газетчика. Себя Кинни не считал ничтожным газетчиком и никогда не упускал возможности выругать всю эту братию репортеров, охотившихся за скандальными историями и сенсациями, чтобы без единой мысли о благополучии нации, без капли негодования преподнести их с пылу-жару в воскресных выпусках. Не было сомнения, что письмо, содержащее полный отчет о событиях, которые привели Стоунли к самоубийству, было написано и отправлено родителям. Ред-Хаус в Хэч-Брау владел секретом, и сегодня вечером так или иначе Кинни заполучит его. Он не рассчитывал получить материал, годный для сенсации, но считал, что несколько исключительных фактов дадут ему право на то оправдание, которое ему было необходимо. Сама по себе эта маленькая трагедия была очень неплоха — она содержала все необходимые компоненты: молодого человека приятной наружности, таинственную красавицу, безумные ночи в ее доме, заключительную роковую сцену, дальнейшие разоблачения и вытекающую из всего этого мораль — лучшего и желать нечего.
Однако сначала надо было добраться до места. Не без труда — в машине царил полумрак — Кинни определил время — около шести. Он постучал по стеклу, отделявшему кабину водителя, и машина, жалобно застонав, остановилась. Водитель чуть опустил стекло и сунул в щель один глаз и нос.
— А вы знаете, где мы сейчас? — строго спросил Кинни.
— Две мили до Норсдина, я думаю, — ответил шофер.
— Потом найдете Хэч-Брау и в нем Ред-Хаус.
— Хорошо, — бодро согласился шофер.
— Вот именно. Я не желаю всю ночь болтаться вокруг да около.
— Я тоже. Но я вас предупреждал, что ехать придется далеко. Как доберемся до Норсдина, я там спрошу. Спросить никогда не мешает, правда?
Кинни не ответил на этот идиотский вопрос.
— Поехали, — проворчал он.
В том, что водитель хотел спросить дорогу, позорного, может быть, и не было ничего, но очень скоро оказалось, что и полезного в этом было не много. В течение последующих двадцати минут автомобиль, казалось, не столько двигался, сколько бросал якорь возле фермеров, которые или указывали куда-то, или скребли подбородки. Их посылали по извилистым дорогам, и когда они добирались до конца их, то поворачивали обратно, чтобы начать всё сначала. Постоянные остановки действовали Кинни на нервы. Он проклинал допотопный автомобиль, его водителя, всю путаницу деревенских дорог, по которым они ехали и, в конце-концов, когда машина остановилась на перекрестке возле закусочной, он выскочил из нее и, отмахнувшись от шофера, пошатываясь, направился в бар. Он продрог и закоченел, и рюмка виски была как раз вовремя. Заказав «двойную», он осведомился о Ред-Хаусе, Хэч-Брау. Единственным человеком, кто знал, где находится Ред-Хаус, был парень в твидовой кепке, сдвинутой на затылок.
— Довезу за десять шиллингов, если хотите. Машина на улице, — заявил он.
Они сторговались, Кинни рассчитался с водителем чудовища, вернулся в бар, пропустил еще одну «двойную» и доверился парню в кепке.
После бесчисленных разворотов и поворотов, причем после каждого из них перспектива открывалась еще печальнее предыдущей, они добрались до невысокого серого холма, который, казалось, был уже на краю света. На вершине его стоял кирпичный куб — Ред-Хаус. Кинни сразу же решил, что для дома будет легко найти несколько красивых фраз. Сейчас он чувствовал себя намного лучше, намного увереннее: подействовала выпивка.
— Вы долго там пробудете? — спросил парень.
— Не знаю. Возможно, десять минут, возможно, час, возможно, всю ночь. Знаешь, кто живет здесь?
— Знаю, отец и мать того парня, который застрелился в Лондоне.
— Правильно. А теперь я скажу тебе, кто я. Я — Хэл Кинни из «Дейли трибюн» и «Санди курир».
Парень был поражен.
— А я-то думаю — я видел ваше лицо. Читал ваши статьи.
Кинни был доволен.
— Слушай, будь неподалеку, как можно дольше. Мне понадобится кто-нибудь, кто отвезет меня назад в цивилизованный мир, как только я освобожусь. Может быть, тебе придется сделать это. Подожди полчаса и, если я не выйду, поезжай вниз в закусочную и жди там еще полчаса. Если я не освобожусь и к тому времени, то приезжай и скажи, что приехал. Договорились? Вот тебе фунт для начала.
Он направился к парадному сиротливого дома и позвонил, как звонит человек, которого ждут неделями. Он был Хэлом Кинни. Он нес с собой глаза и уши мира.
В эту минуту мистера Стоунли дома не было, но он мог видеть миссис Стоунли. Его провели в старомодную и не очень уютную гостиную. Судя по всему, семья в эти годы нуждалась. Слишком много старого и обветшалого. Он решил назвать эту дыру «простым и строгим английским домом».
Миссис Стоунли была худым и суетливым созданием, которому траурное платье придавало вид призрака. Еще до того, как он закончил объяснение о том, кто он и почему для нее будет лучше, если она расскажет обо всем ему, чуткому и сочувствующему слушателю, желающему только одного — спасти других родителей от подобных трагедий, он проницательно заключил, что она, глубоко переживая потерю сына и не желая говорить о нем с газетчиками, была польщена вниманием прессы и в самой глубине души жаждала говорить, говорить и говорить о сыне. Знакомый тип.
Она сложила костлявые ладони и с силой стиснула их.
— Да, мистер Кинни, мне понятно, что вы хотите, — начала она, несмело взглянув на него тусклыми голубыми глазами. — Но это ужасно трудно… — Голос ее прервался. — Ужасно трудно…
— Я понимаю вас, — сказал он своим низким и мягким баритоном. — Поверьте, я вам очень сочувствую.
— Да, да… Конечно… Мне кажется, что все очень искренне отнеслись к нам… в нашем горе…
— Надеюсь, вы понимаете так же, — продолжал он, переходя мягко к делу, — что даже самое малейшее вмешательство в личную жизнь, особенно в такое вот печальное событие, крайне неприятно для меня. Мой друг, редактор «Дейли трибюн», никогда бы не разрешил мне эту поездку, если бы он не сознавал, так же, как сознаю и я, что она необходима в интересах общества, в интересах отцов и матерей, где бы они ни жили, что печальная судьба вашего сына — вся его жизнь — должна стать известной, поданная, конечно, с соответствующим теплом и сочувствием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
И Кинни повез с собой в Среднюю Англию утроенное чувство растерянности и беспокойства, вызванных тоном Шаклворса, историей Стоунли, из которой следовало выжать всё, что будет возможным, мыслями о предполагаемых похождениях жены во время его отсутствия. Естественным результатом такого состояния явилось то, что после трехчасовой поездки наедине с собой он сошел с поезда более чем когда-либо Хэлом Кинни, — крутым и суровым Хэлом, готовым показать всем и каждому, что значит быть голосом гигантской «Дейли трибюн», титанической «Санди курир». Неуклюже покачиваясь, к Кинни подошел носильщик — бесцветное существо с водянистыми глазами, обвисшими клочьями усов и скошенным небритым подбородком. Секунду или две Кинни рассматривал его. Стоило ему написать об этом безвестном работяге полколонки, и о нем заговорила бы половина Англии. Он мог бы сделать из него национального героя, самодовольно подумал Кинни, наполняясь сознанием всё большей и большей силы.
— Машину, — коротко приказал он и сунул носильщику чемодан.
На носильщика это подействовало. Кинни почувствовал облегчение.
Ему попался допотопный, большой и высокий автомобиль, у которого было не меньше чем у карусели медных побрякушек. Кинни он не понравился, но других свободных больше не было, и шел дождь.
— Мне надо попасть в Ред-Хаус, Хэч-Брау, возле Норсдина, — начал Кинни раздельно. — Знаете?
— Нет, сэр. Но я найду.
Шофер был маленького роста с широким плоским лицом. Он представлял собой тип, подумал Кинни, но сейчас ему было не до типов, сейчас ему нужен был хороший шофер, знающий округу.
— Это меня не устраивает, — сказал Кинни. — Чего ради болтаться под дождем, не зная, куда едешь. А Норсдин знаете?
— Знаю. Правда я давно там не был, но дорогу помню хорошо. Отсюда порядочно до него, сэр.
— Мне сказали, что от этой станции к Норсдину ближе всего, — сердито заметил Кинни.
Казалось, шофер был доволен этим. Он даже слегка откинулся к спинке.
— Нет, нет, — затараторил он радостно. — Нет, нет и нет. Вам сказали неправильно, сэр. Вам сказали неправильно.
— Ладно, ладно. Давайте туда, как можно скорее, Ред-Хаус, Хэч-Брау, возле Норсдина.
— Ехать придется далеко.
— Не беспокойтесь — вы получите что следует.
— Хэч-Хаус?
— Ред-Хаус, Хэч-Брау, около Норсдина. Запомнили? Поехали и побыстрей.
Кинни влез в полутемное нутро чудовищного предка автомобиля, закурил и принялся рассматривать мокрый городок, через который они, казалось, не ехали, а двигались скачками. Но очень скоро из-за сильного дождя смотреть на него стало бессмысленно: видимой осталась только подпрыгивающая спина шофера, которая каждой своей черточкой, каждым кусочком заявляла, что она не уверена в поездке.
У Кинни было достаточно времени, чтобы обдумать историю Стоунли, придумать, как подойти к родителям и набросать план статьи. Возможно, статья не подойдет для «Дейли трибюн», всё зависит от того, что расскажут родители, но в «Санди курир» она пойдет без сомнения. Мысленно он уже начал писать о своем визите к убитым горем страдающим родителям, о путешествии по мокрой и серой сельской местности и видел уже конец статьи, который он добела накалит гневом возмущения. Слепая страсть юноши. Женщина-вампир. Загубленная карьера. Что делает ваш сын? Мотылек и свеча. Призыв матери. Обвинение отца. Пришло время смотреть правде в глаза. Жизнь молодежи нации осквернена. Женщины, которые как рак в теле общества. Уж не агенты ли они иностранкой разведки? Новая зловещая секретная служба. Захватывает сильнее, чем в кино. Но что произошло в доме в ту роковую и последнюю ночь? Написал ли Стоунли родителям прощальное письмо? А под конец вся история полностью. И урок всем нам. Такие вот фразы, большинство из которых он употреблял и раньше, прыгали в голове Кинни вместе с неприятными скачками и прыжками автомобиля.
Подобные маленькие трагедии не были новостью. Хью Макнайр Стоунли, единственный сын отставного чиновника индийской администрации, был многообещающим молодым офицером-летчиком. У него была атлетическая фигура и приятное лицо. Он считался любимцем эскадрильи. Стоунли вступил в любовную связь с женщиной гораздо старше его, с женщиной большой красоты и еще большего опыта в жизни, которая время от времени снималась в кино и выступала на сцене, но жила главным образом за счет своего ума. (Прекрасная, ослепительная, но бессердечная, — определил для себя Кинни. — Одна из тех красивых паразиток, которые наводняют — нет, это не подойдет, но что-нибудь в этом роде — Вест-Энд). Стоунли был от нее без ума. У него не было больших денег, но он умудрился потратить на нее больше, чем мог позволить себе. К тому же он крепко пил. В конце концов после нескольких ссор у нее дома произошел крупный скандал. Она ушла, оставив его одного и, вернувшись, увидела, что он застрелился. Записку, написанную ей, она уничтожила. Ее поместили в лечебницу для душевнобольных. Свидания с ней не разрешались. Но Стоунли написал и второе письмо. Он отдал его швейцару и попросил отправить. Швейцар письмо помнит, но кому оно адресовано, сказать, не может. Предполагалось, что Стоунли присвоил казенные деньги или совершил что-то подобное. Предполагалось также, что Стоунли, желая во что бы то ни стало раздобыть денег, продал некоторые секреты одной иностранной державе, на службе у которой состояла эта женщина. Однако ни родные, ни друзья офицера по этому поводу не обмолвились ни единым словом. Налицо был заговор молчания, вызванный чувством солидарности. Но рано или поздно этот заговор нарушится, и Кинни должен был постараться разрушить его в интересах «Санди курир», «Дейли трибюн» и своих собственных. Необходимо было добиться того, чтобы родители поверили, что он сделает это мягко и чутко, что лучше довериться ему, чем дать возможность такой истории стать достоянием грязного и ничтожного газетчика. Себя Кинни не считал ничтожным газетчиком и никогда не упускал возможности выругать всю эту братию репортеров, охотившихся за скандальными историями и сенсациями, чтобы без единой мысли о благополучии нации, без капли негодования преподнести их с пылу-жару в воскресных выпусках. Не было сомнения, что письмо, содержащее полный отчет о событиях, которые привели Стоунли к самоубийству, было написано и отправлено родителям. Ред-Хаус в Хэч-Брау владел секретом, и сегодня вечером так или иначе Кинни заполучит его. Он не рассчитывал получить материал, годный для сенсации, но считал, что несколько исключительных фактов дадут ему право на то оправдание, которое ему было необходимо. Сама по себе эта маленькая трагедия была очень неплоха — она содержала все необходимые компоненты: молодого человека приятной наружности, таинственную красавицу, безумные ночи в ее доме, заключительную роковую сцену, дальнейшие разоблачения и вытекающую из всего этого мораль — лучшего и желать нечего.
Однако сначала надо было добраться до места. Не без труда — в машине царил полумрак — Кинни определил время — около шести. Он постучал по стеклу, отделявшему кабину водителя, и машина, жалобно застонав, остановилась. Водитель чуть опустил стекло и сунул в щель один глаз и нос.
— А вы знаете, где мы сейчас? — строго спросил Кинни.
— Две мили до Норсдина, я думаю, — ответил шофер.
— Потом найдете Хэч-Брау и в нем Ред-Хаус.
— Хорошо, — бодро согласился шофер.
— Вот именно. Я не желаю всю ночь болтаться вокруг да около.
— Я тоже. Но я вас предупреждал, что ехать придется далеко. Как доберемся до Норсдина, я там спрошу. Спросить никогда не мешает, правда?
Кинни не ответил на этот идиотский вопрос.
— Поехали, — проворчал он.
В том, что водитель хотел спросить дорогу, позорного, может быть, и не было ничего, но очень скоро оказалось, что и полезного в этом было не много. В течение последующих двадцати минут автомобиль, казалось, не столько двигался, сколько бросал якорь возле фермеров, которые или указывали куда-то, или скребли подбородки. Их посылали по извилистым дорогам, и когда они добирались до конца их, то поворачивали обратно, чтобы начать всё сначала. Постоянные остановки действовали Кинни на нервы. Он проклинал допотопный автомобиль, его водителя, всю путаницу деревенских дорог, по которым они ехали и, в конце-концов, когда машина остановилась на перекрестке возле закусочной, он выскочил из нее и, отмахнувшись от шофера, пошатываясь, направился в бар. Он продрог и закоченел, и рюмка виски была как раз вовремя. Заказав «двойную», он осведомился о Ред-Хаусе, Хэч-Брау. Единственным человеком, кто знал, где находится Ред-Хаус, был парень в твидовой кепке, сдвинутой на затылок.
— Довезу за десять шиллингов, если хотите. Машина на улице, — заявил он.
Они сторговались, Кинни рассчитался с водителем чудовища, вернулся в бар, пропустил еще одну «двойную» и доверился парню в кепке.
После бесчисленных разворотов и поворотов, причем после каждого из них перспектива открывалась еще печальнее предыдущей, они добрались до невысокого серого холма, который, казалось, был уже на краю света. На вершине его стоял кирпичный куб — Ред-Хаус. Кинни сразу же решил, что для дома будет легко найти несколько красивых фраз. Сейчас он чувствовал себя намного лучше, намного увереннее: подействовала выпивка.
— Вы долго там пробудете? — спросил парень.
— Не знаю. Возможно, десять минут, возможно, час, возможно, всю ночь. Знаешь, кто живет здесь?
— Знаю, отец и мать того парня, который застрелился в Лондоне.
— Правильно. А теперь я скажу тебе, кто я. Я — Хэл Кинни из «Дейли трибюн» и «Санди курир».
Парень был поражен.
— А я-то думаю — я видел ваше лицо. Читал ваши статьи.
Кинни был доволен.
— Слушай, будь неподалеку, как можно дольше. Мне понадобится кто-нибудь, кто отвезет меня назад в цивилизованный мир, как только я освобожусь. Может быть, тебе придется сделать это. Подожди полчаса и, если я не выйду, поезжай вниз в закусочную и жди там еще полчаса. Если я не освобожусь и к тому времени, то приезжай и скажи, что приехал. Договорились? Вот тебе фунт для начала.
Он направился к парадному сиротливого дома и позвонил, как звонит человек, которого ждут неделями. Он был Хэлом Кинни. Он нес с собой глаза и уши мира.
В эту минуту мистера Стоунли дома не было, но он мог видеть миссис Стоунли. Его провели в старомодную и не очень уютную гостиную. Судя по всему, семья в эти годы нуждалась. Слишком много старого и обветшалого. Он решил назвать эту дыру «простым и строгим английским домом».
Миссис Стоунли была худым и суетливым созданием, которому траурное платье придавало вид призрака. Еще до того, как он закончил объяснение о том, кто он и почему для нее будет лучше, если она расскажет обо всем ему, чуткому и сочувствующему слушателю, желающему только одного — спасти других родителей от подобных трагедий, он проницательно заключил, что она, глубоко переживая потерю сына и не желая говорить о нем с газетчиками, была польщена вниманием прессы и в самой глубине души жаждала говорить, говорить и говорить о сыне. Знакомый тип.
Она сложила костлявые ладони и с силой стиснула их.
— Да, мистер Кинни, мне понятно, что вы хотите, — начала она, несмело взглянув на него тусклыми голубыми глазами. — Но это ужасно трудно… — Голос ее прервался. — Ужасно трудно…
— Я понимаю вас, — сказал он своим низким и мягким баритоном. — Поверьте, я вам очень сочувствую.
— Да, да… Конечно… Мне кажется, что все очень искренне отнеслись к нам… в нашем горе…
— Надеюсь, вы понимаете так же, — продолжал он, переходя мягко к делу, — что даже самое малейшее вмешательство в личную жизнь, особенно в такое вот печальное событие, крайне неприятно для меня. Мой друг, редактор «Дейли трибюн», никогда бы не разрешил мне эту поездку, если бы он не сознавал, так же, как сознаю и я, что она необходима в интересах общества, в интересах отцов и матерей, где бы они ни жили, что печальная судьба вашего сына — вся его жизнь — должна стать известной, поданная, конечно, с соответствующим теплом и сочувствием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36