.. прошу вас, не дайте этой паучихе сожрать меня с потрохами.
Деми восторженно присвистнула и захихикала.
– Что может поделать благородный дикарь, когда на него нацелилась девица? Он окружен, он обречен, он пропал безвозвратно.
– В левом глазе? – уточнила Деми.
– Ага. А ты что, не знала, что душа обитает в левом глазе? У маори это каждому ребенку известно.
Зажмурив правый глаз, он посмотрел на светившуюся восторгом и предвкушением девушку.
– Какого черта, Деми. Пойдем, отметим это дело, только теперь я не тебя буду накачивать, а надерусь сам. Чтобы приглушить свои страдания.
Деми снова присвистнула.
Сударыня, будь вечны наши жизни,
Кто бы стыдливость предал укоризне?
Эндрю Марвелл (1627-1678)
«К стыдливой возлюбленной».
Сперва ей потребовалось по-кошачьи обследовать всю квартиру, осмотреть, иногда – бегло, иногда – подолгу любуясь, всю мебель, все картины, книги и кассеты, все сувениры, собранные по различным уголкам Солнечной системы. Деми изумленно – и несколько старомодно – приподняла бровь при виде шестифутовой ванной (предмета совсем еще недавно – до наступления эры Мета – незаконного), недоверчиво покосилась на японскую кровать – толстый белый матрас на огромном брусе черного дерева – и слегка застонала при виде кошмарного беспорядка в студии.
Вы б жили где-нибудь в долине Ганга
Со свитой подобающего ранга,
А я бы в бесконечном далеке
Мечтал о вас на Хамберском песке.
– А чем я тебе понравилась?
– Когда?
– Когда поступила на работу в «Солар».
– С чего это ты решила, что я обратил на тебя внимание?
– Ты позвал меня в ресторан.
– На меня произвела впечатление твоя непоколебимость.
– Какая, конкретно, непоколебимость?
– В борьбе за предоставление Вулкану достойного места в братской семье планет.
– Никакого Вулкана не существует.
– Вот потому-то ты мне и понравилась.
– А что это у тебя в шкатулке?
– Лицо фарфоровой куклы. Я нашел его на Марсе, в куполе Англия.
Подобрал из мусора и без ума влюбился.
– А вот это?
– Кончай, Деми. Ты что, вознамерилась изучить всю мою прошлую жизнь?
– Нет, но ты все равно скажи. Такая странная штука.
– Это – слезка из Башни Драгоценностей, которая на Ганимеде, в куполе Бурма.
– Башня Драгоценностей?
– Они делают синтетические драгоценные камни ровно тем же способом, как столетья назад в дроболитейных башнях делали дробь. В тот раз отливали красные рубины, эта капелька не получилась сферической, вот ее и отдали мне.
– Такая интересная, внутри словно цветок.
– Да, это и есть изъян. Хочешь, подарю?
– Нет, благодарствую. Я намерена получить с тебя нечто большее, чем порченные рубины.
– Вот уже и агрессивность появляется, – сообщил Уинтер стенам своей гостиной. – Загнала меня в угол и решила, что теперь можно не скрывать истинное свое лицо.
Начав задолго до Потопа вздохи,
И вы могли бы целые эпохи
То поощрять, то отвергать меня -
Как вам угодно будет – вплоть до дня
Всеобщего крещенья иудеев!
– А чем понравился тебе я, когда ты увидела меня в «Солар»?
– Как ты двигаешься.
– Это что – язык на плечо и едва волочу ноги?
– Господи, да ты что! Твой ритм.
– В действительности я – негр, у нас врожденное чувство ритма.
– Какой ты там негр, ты даже не настоящий маори. – Деми чуть тронула его щеку кончиками пальцев. – Я знаю, откуда эти шрамы.
Роуг чуть опустил свои очки.
– Ты все делаешь как-то четко, размеренно. – Она несколько раз качнула рукой. – Словно ритм-секция оркестра. И двигаешься, и говоришь, и шутишь...
– А ты что, никак на музыке задвинутая?
– Вот я и захотела попасть тебе в такт.
Уинтер замер, не донеся рубиновую слезку до шкатулки; лучи вечернего солнца осветили Деми под неожиданным углом, и на мгновение она стала похожей на Рэйчел Штраус из «Солар Медиа», с которой у него были когда-то весьма сложные и запутанные отношения.
Любовь свою, как семечко, посеяв,
Я терпеливо был бы ждать готов
Ростка, ствола, цветенья и плодов.
Уинтер начинал чувствовать себя несколько неуютно, с прежними девушками такого не бывало.
– Невнятное у нас какое-то начало получается, – пожаловался он.
– С чего это ты решил? А по моему – сплошные игры и веселье.
– Кто тут веселится?
– Я.
– А я что должен делать?
– Лови мелодию и подыгрывай.
– Каким ухом, левым или правым?
– Средним. Там, кажется, пребывает твоя душа?
– В жизни не встречал таких бредовых и наглых девиц.
– Если хотите знать, сэр, мне приходилось выслушивать оскорбления от людей и получше вас.
– Это от кого же?
– От тех, кому я отказывала.
– Оставляешь меня в неведении?
– Да, с тобой по-другому нельзя.
– Черт побери, меня переиграли, – пробормотал Уинтер. – Силы явно не равны.
Столетие ушло б на воспеванье
Очей; еще одно – на созерцанье
Чела; сто лет – на общий силуэт,
На груди – каждую! – по двести лет,
И вечность, коль простите святотатца,
Чтобы душою вашей любоваться.
– Вот уж последнее, чего я от тебя ожидала, – улыбнулась Деми.
– Что последнее?
– Что ты окажешься таким стеснительным.
– Я? – возмутился Роуг. – Стеснительный?
– Да, и мне это очень нравится. Глазами уже все ощупал, а в остальном – никаких поползновений.
– С негодованием отрицаю.
– Скажи мне, что ты видишь?
– Калейдоскоп какой-то идиотский.
– Ты бы объяснил попонятнее.
– Я... – он замялся. – Я не могу. Я... ты все время становишься другой.
– Каким образом?
– Ну... Волосы, например. Они то прямые, то волнистые, то светлые, то темные...
– А, да это новая краска для волос, «Призма». Она реагирует на длину световой волны. Посмотрел бы ты, что делает со мной телепрограмма АРВ, я превращаюсь чуть не в северное сияние.
– И глаза – иногда темные и узкие, как у моей бывшей жены, а иногда раскрываются, как огромные опалы... В точности как у одной старой знакомой из Фламандского купола.
– Элементарный фокус, – рассмеялась Деми. – Это умеют все девушки.
Мужчины падают, как громом пораженные – во всяком случае так считается.
Она сняла с Уинтера очки и нацепила их себе на нос.
– Ну что, теперь не так страшно?
– И... И груди. – Уинтер почти заикался. – Когда ты впервые появилась в агентстве, я еще подумал, что они... ну, такие трогательные крохотные бугорки. А теперь... теперь они... Ты что, наращивала их, пока я бегал по заданиям?
– Попробуем выяснить, – сказала Деми и начала расстегивать кофточку.
Но за моей спиной, я слышу, мчится
Крылатая мгновений колесница;
А перед нами – мрак небытия,
Пустынные, печальные края.
Поверьте, красота не возродится,
И стих мой стихнет в каменной гробнице;
И девственность, столь дорогая вам,
Достанется бесчувственным червям.
Там сделается ваша плоть землею,
Как и желанье, что владеет мною.
– Не надо, – сказал Уинтер. – Пожалуйста, не надо.
– Почему не надо? Ты что, все еще стесняешься?
– Нет, просто я... я не этого ожидал.
– Конечно, не этого. Ты же маори, дикарь, настоящий мужчина. А вот на этот раз я сама буду к тебе приставать. – Кофточка улетела в сторону. – Сколько, по твоему мнению, может ждать девушка? До самой смерти, что ли?
– Ни себе хрена! – восхищенно воскликнул Уинтер. – Да тебя хоть на нос парусника приколачивай!
– Да, – серьезно согласилась Деми. – У меня даже прозвище такое – Чайный Клиппер.
– Ты что, террористка из организации «Свободу девственницам»?
– А чего спрашивать, – рассмеялась она. – Лучше взять да выяснить.
Давай, Роуг.
Деми рывком подняла Уинтера с дивана и потащила в спальню, на ходу сдирая с него одежду.
Всю силу, юность, пыл неудержимый
Сплетем в один клубок нерасторжимый
И продеремся в ярости борьбы
Через железные врата судьбы.
И пусть мы солнце в небе не стреножим -
Зато пустить его галопом сможем!
Но ей оказалось под силу и это – остановить солнце над лишенном времени чистилище любви. Она казалась сотней женщин с сотнями рук и ртов.
Она была негритянкой с толстыми губами, которые обхватывали, поглощали его, с высокими, крепкими ягодицами, которые сжимали его, как клещи. Она была девственницей из Новой Англии – тоненькой, белокурой и беспомощной, но дрожащей от счастья.
Она наполняла его уши жадным, ненасытным воркованием – и в то же время ее рты извлекали арпеджио из его кожи и пили их. Она была дикой, из какого-то иного мира тварью, гортанно вопившей, когда он по-зверски же овладевал ею. В какое-то мгновение она стала надувной пластиковой куклой, то пищавшей, то гудевшей, наподобие игрового автомата. Она была жесткой и нежной, требовательной и бесконечно покорной и всегда – неожиданной.
И она вызывала у него странные, чудовищные видения. Его словно стегали кнутом, распинали, рвали на дыбе и четвертовали, клеймили добела раскаленным железом. Ему казалось, что он видит ее и себя – невероятно сплетенных – в увеличивающих зеркалах. Он пришел в ужас, услышав громкий стук в дверь и той же дверью приглушенные голоса, выкрикивавшие непонятные угрозы. Его чресла превратились в бесконечно извергающийся вулкан. И все это время ему казалось, что они ведут с ней легкую, блестящую беседу за икрой и шампанским – в качестве эротической прелюдии, чтобы возлечь потом перед зажженным камином и впервые предаться любви.
ЭНЕРГИЯ
Я все больше и больше прихожу к убеждению, что человек – существо опасное и что власть болезненно увлекает своих обладателей, без различия – принадлежит она многим или немногим.
Эбигайл Адамс
Уинтер поднялся с японской кровати, бесшумно прошел в гостиную и уселся на диван, закинув ноги на кофейный столик. Он напряженно думал, стараясь разобраться в структуре событий.
Получасом позднее появилась Деми – вновь стройная, белокурая и чуть раскосая. Одернув на себе одну из рубашек хозяина дома, выполнявшую роль кургузого домашнего халата, девушка уселась по другую сторону кофейного столика прямо на пол и посмотрела на Роуга снизу вверх.
– Я тебя люблю, – прошептала она. – Я тебя люблю, я тебя люблю, я тебя люблю.
Некоторое время Уинтер молчал, затем судорожно вздохнул.
– Ты – титанианка. – Он не спрашивал, а констатировал факт.
Деми помолчала, примерно столько же, сколько и он, а затем кивнула.
– Разве это что-нибудь меняет?
– Не знаю. Я... Ты первая титанианка, с которой я встретился.
– В постели?
– Вообще, где угодно.
– Ты уверен?
– Н-нет. Пожалуй, я не могу быть уверен. Никто не может.
– Не может.
– А ты сама способна уверенно распознать своих?
– Ты имеешь в виду всякие там таинственные приметы вроде секретных масонских знаков? Нет, но...
– Но что?
– Но мы можем узнать друг друга, если начнем говорить на своем языке.
– А как звучит титанианский? Я его слышал когда-нибудь?
– Возможно. Тут не так все просто. Понимаешь, титанианцы общаются совсем иначе, чем остальные.
– Иначе?
– Не звуками и не жестами.
– А как же? Телепатия?
– Нет, мы говорим химически.
– Что?
– У нас химический язык – запахи, вкусовые ощущения, ощущения на поверхности кожи и в глубине тела.
– Что-то ты мне плетешь.
– Ни в коем случае. Это – очень исхищренный язык, где все выражается вариациями интенсивности и сочетаниями.
– Знаешь, я что-то даже не верю.
– Тебе это чуждо, вот и не веришь. Сейчас я буду говорить химически.
Готов воспринимать?
– Давай.
– Так что? – спросила Деми после нескольких секунд полного молчания.
– Ничего.
– Чувствуешь какой-нибудь запах? вкус? Вообще что-нибудь?
– Ничего.
– Вообще никаких ощущений?
– Только растущее убеждение, что все это просто жульническая уловка, смысл которой... Нет. Подожди. Надо по-честному. На какой-то момент мне показалось, что я вижу нечто вроде солнечного диска, вроде этих моих шрамов, – Ну вот! – широко улыбнулась Деми. – Ты все-таки слышал меня, однако все это настолько чуждо тебе и незнакомо, что мозгу приходится переводить принимаемый сигнал на язык привычных символов.
– Ты действительно сказала мне нечто, чему соответствует зрительный образ солнечного диска?
Деми кивнула.
– Так что ты там говорила на своем химическом?
– Что ты – психованный, в конец запутавшийся маорийский мужчина, и я люблю тебя, люблю всего, вплоть до этих самых шрамов.
– И ты все это сказала?
– Не только сказала, но так и думаю, особенно насчет шрамов. А ты, дурачок, чего-то стесняешься...
– Кончай сострадание, я ненавижу такие штуки, – прорычал Уинтер. – Так что же, – добавил он, – вы, титанианцы, так вот и вещаете все время на своем химическом языке?
– Нет.
– А много вас среди людей?
– Не знаю, да, собственно, и не очень интересуюсь. Я интересуюсь только тобой... и ты, Роуг, меня пугаешь.
– Не понимаю, чем.
– Стать таким холодным и аналитичным сразу же после... ну ты понимаешь, после чего.
– Прости, пожалуйста, – несколько принужденно улыбнулся Уинтер. – Я пытаюсь во всем этом разобраться.
– Зря я тебе сказала.
– А не надо было и говорить, ты показала. Необыкновенно и потрясающе, я никогда и подумать бы не мог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Деми восторженно присвистнула и захихикала.
– Что может поделать благородный дикарь, когда на него нацелилась девица? Он окружен, он обречен, он пропал безвозвратно.
– В левом глазе? – уточнила Деми.
– Ага. А ты что, не знала, что душа обитает в левом глазе? У маори это каждому ребенку известно.
Зажмурив правый глаз, он посмотрел на светившуюся восторгом и предвкушением девушку.
– Какого черта, Деми. Пойдем, отметим это дело, только теперь я не тебя буду накачивать, а надерусь сам. Чтобы приглушить свои страдания.
Деми снова присвистнула.
Сударыня, будь вечны наши жизни,
Кто бы стыдливость предал укоризне?
Эндрю Марвелл (1627-1678)
«К стыдливой возлюбленной».
Сперва ей потребовалось по-кошачьи обследовать всю квартиру, осмотреть, иногда – бегло, иногда – подолгу любуясь, всю мебель, все картины, книги и кассеты, все сувениры, собранные по различным уголкам Солнечной системы. Деми изумленно – и несколько старомодно – приподняла бровь при виде шестифутовой ванной (предмета совсем еще недавно – до наступления эры Мета – незаконного), недоверчиво покосилась на японскую кровать – толстый белый матрас на огромном брусе черного дерева – и слегка застонала при виде кошмарного беспорядка в студии.
Вы б жили где-нибудь в долине Ганга
Со свитой подобающего ранга,
А я бы в бесконечном далеке
Мечтал о вас на Хамберском песке.
– А чем я тебе понравилась?
– Когда?
– Когда поступила на работу в «Солар».
– С чего это ты решила, что я обратил на тебя внимание?
– Ты позвал меня в ресторан.
– На меня произвела впечатление твоя непоколебимость.
– Какая, конкретно, непоколебимость?
– В борьбе за предоставление Вулкану достойного места в братской семье планет.
– Никакого Вулкана не существует.
– Вот потому-то ты мне и понравилась.
– А что это у тебя в шкатулке?
– Лицо фарфоровой куклы. Я нашел его на Марсе, в куполе Англия.
Подобрал из мусора и без ума влюбился.
– А вот это?
– Кончай, Деми. Ты что, вознамерилась изучить всю мою прошлую жизнь?
– Нет, но ты все равно скажи. Такая странная штука.
– Это – слезка из Башни Драгоценностей, которая на Ганимеде, в куполе Бурма.
– Башня Драгоценностей?
– Они делают синтетические драгоценные камни ровно тем же способом, как столетья назад в дроболитейных башнях делали дробь. В тот раз отливали красные рубины, эта капелька не получилась сферической, вот ее и отдали мне.
– Такая интересная, внутри словно цветок.
– Да, это и есть изъян. Хочешь, подарю?
– Нет, благодарствую. Я намерена получить с тебя нечто большее, чем порченные рубины.
– Вот уже и агрессивность появляется, – сообщил Уинтер стенам своей гостиной. – Загнала меня в угол и решила, что теперь можно не скрывать истинное свое лицо.
Начав задолго до Потопа вздохи,
И вы могли бы целые эпохи
То поощрять, то отвергать меня -
Как вам угодно будет – вплоть до дня
Всеобщего крещенья иудеев!
– А чем понравился тебе я, когда ты увидела меня в «Солар»?
– Как ты двигаешься.
– Это что – язык на плечо и едва волочу ноги?
– Господи, да ты что! Твой ритм.
– В действительности я – негр, у нас врожденное чувство ритма.
– Какой ты там негр, ты даже не настоящий маори. – Деми чуть тронула его щеку кончиками пальцев. – Я знаю, откуда эти шрамы.
Роуг чуть опустил свои очки.
– Ты все делаешь как-то четко, размеренно. – Она несколько раз качнула рукой. – Словно ритм-секция оркестра. И двигаешься, и говоришь, и шутишь...
– А ты что, никак на музыке задвинутая?
– Вот я и захотела попасть тебе в такт.
Уинтер замер, не донеся рубиновую слезку до шкатулки; лучи вечернего солнца осветили Деми под неожиданным углом, и на мгновение она стала похожей на Рэйчел Штраус из «Солар Медиа», с которой у него были когда-то весьма сложные и запутанные отношения.
Любовь свою, как семечко, посеяв,
Я терпеливо был бы ждать готов
Ростка, ствола, цветенья и плодов.
Уинтер начинал чувствовать себя несколько неуютно, с прежними девушками такого не бывало.
– Невнятное у нас какое-то начало получается, – пожаловался он.
– С чего это ты решил? А по моему – сплошные игры и веселье.
– Кто тут веселится?
– Я.
– А я что должен делать?
– Лови мелодию и подыгрывай.
– Каким ухом, левым или правым?
– Средним. Там, кажется, пребывает твоя душа?
– В жизни не встречал таких бредовых и наглых девиц.
– Если хотите знать, сэр, мне приходилось выслушивать оскорбления от людей и получше вас.
– Это от кого же?
– От тех, кому я отказывала.
– Оставляешь меня в неведении?
– Да, с тобой по-другому нельзя.
– Черт побери, меня переиграли, – пробормотал Уинтер. – Силы явно не равны.
Столетие ушло б на воспеванье
Очей; еще одно – на созерцанье
Чела; сто лет – на общий силуэт,
На груди – каждую! – по двести лет,
И вечность, коль простите святотатца,
Чтобы душою вашей любоваться.
– Вот уж последнее, чего я от тебя ожидала, – улыбнулась Деми.
– Что последнее?
– Что ты окажешься таким стеснительным.
– Я? – возмутился Роуг. – Стеснительный?
– Да, и мне это очень нравится. Глазами уже все ощупал, а в остальном – никаких поползновений.
– С негодованием отрицаю.
– Скажи мне, что ты видишь?
– Калейдоскоп какой-то идиотский.
– Ты бы объяснил попонятнее.
– Я... – он замялся. – Я не могу. Я... ты все время становишься другой.
– Каким образом?
– Ну... Волосы, например. Они то прямые, то волнистые, то светлые, то темные...
– А, да это новая краска для волос, «Призма». Она реагирует на длину световой волны. Посмотрел бы ты, что делает со мной телепрограмма АРВ, я превращаюсь чуть не в северное сияние.
– И глаза – иногда темные и узкие, как у моей бывшей жены, а иногда раскрываются, как огромные опалы... В точности как у одной старой знакомой из Фламандского купола.
– Элементарный фокус, – рассмеялась Деми. – Это умеют все девушки.
Мужчины падают, как громом пораженные – во всяком случае так считается.
Она сняла с Уинтера очки и нацепила их себе на нос.
– Ну что, теперь не так страшно?
– И... И груди. – Уинтер почти заикался. – Когда ты впервые появилась в агентстве, я еще подумал, что они... ну, такие трогательные крохотные бугорки. А теперь... теперь они... Ты что, наращивала их, пока я бегал по заданиям?
– Попробуем выяснить, – сказала Деми и начала расстегивать кофточку.
Но за моей спиной, я слышу, мчится
Крылатая мгновений колесница;
А перед нами – мрак небытия,
Пустынные, печальные края.
Поверьте, красота не возродится,
И стих мой стихнет в каменной гробнице;
И девственность, столь дорогая вам,
Достанется бесчувственным червям.
Там сделается ваша плоть землею,
Как и желанье, что владеет мною.
– Не надо, – сказал Уинтер. – Пожалуйста, не надо.
– Почему не надо? Ты что, все еще стесняешься?
– Нет, просто я... я не этого ожидал.
– Конечно, не этого. Ты же маори, дикарь, настоящий мужчина. А вот на этот раз я сама буду к тебе приставать. – Кофточка улетела в сторону. – Сколько, по твоему мнению, может ждать девушка? До самой смерти, что ли?
– Ни себе хрена! – восхищенно воскликнул Уинтер. – Да тебя хоть на нос парусника приколачивай!
– Да, – серьезно согласилась Деми. – У меня даже прозвище такое – Чайный Клиппер.
– Ты что, террористка из организации «Свободу девственницам»?
– А чего спрашивать, – рассмеялась она. – Лучше взять да выяснить.
Давай, Роуг.
Деми рывком подняла Уинтера с дивана и потащила в спальню, на ходу сдирая с него одежду.
Всю силу, юность, пыл неудержимый
Сплетем в один клубок нерасторжимый
И продеремся в ярости борьбы
Через железные врата судьбы.
И пусть мы солнце в небе не стреножим -
Зато пустить его галопом сможем!
Но ей оказалось под силу и это – остановить солнце над лишенном времени чистилище любви. Она казалась сотней женщин с сотнями рук и ртов.
Она была негритянкой с толстыми губами, которые обхватывали, поглощали его, с высокими, крепкими ягодицами, которые сжимали его, как клещи. Она была девственницей из Новой Англии – тоненькой, белокурой и беспомощной, но дрожащей от счастья.
Она наполняла его уши жадным, ненасытным воркованием – и в то же время ее рты извлекали арпеджио из его кожи и пили их. Она была дикой, из какого-то иного мира тварью, гортанно вопившей, когда он по-зверски же овладевал ею. В какое-то мгновение она стала надувной пластиковой куклой, то пищавшей, то гудевшей, наподобие игрового автомата. Она была жесткой и нежной, требовательной и бесконечно покорной и всегда – неожиданной.
И она вызывала у него странные, чудовищные видения. Его словно стегали кнутом, распинали, рвали на дыбе и четвертовали, клеймили добела раскаленным железом. Ему казалось, что он видит ее и себя – невероятно сплетенных – в увеличивающих зеркалах. Он пришел в ужас, услышав громкий стук в дверь и той же дверью приглушенные голоса, выкрикивавшие непонятные угрозы. Его чресла превратились в бесконечно извергающийся вулкан. И все это время ему казалось, что они ведут с ней легкую, блестящую беседу за икрой и шампанским – в качестве эротической прелюдии, чтобы возлечь потом перед зажженным камином и впервые предаться любви.
ЭНЕРГИЯ
Я все больше и больше прихожу к убеждению, что человек – существо опасное и что власть болезненно увлекает своих обладателей, без различия – принадлежит она многим или немногим.
Эбигайл Адамс
Уинтер поднялся с японской кровати, бесшумно прошел в гостиную и уселся на диван, закинув ноги на кофейный столик. Он напряженно думал, стараясь разобраться в структуре событий.
Получасом позднее появилась Деми – вновь стройная, белокурая и чуть раскосая. Одернув на себе одну из рубашек хозяина дома, выполнявшую роль кургузого домашнего халата, девушка уселась по другую сторону кофейного столика прямо на пол и посмотрела на Роуга снизу вверх.
– Я тебя люблю, – прошептала она. – Я тебя люблю, я тебя люблю, я тебя люблю.
Некоторое время Уинтер молчал, затем судорожно вздохнул.
– Ты – титанианка. – Он не спрашивал, а констатировал факт.
Деми помолчала, примерно столько же, сколько и он, а затем кивнула.
– Разве это что-нибудь меняет?
– Не знаю. Я... Ты первая титанианка, с которой я встретился.
– В постели?
– Вообще, где угодно.
– Ты уверен?
– Н-нет. Пожалуй, я не могу быть уверен. Никто не может.
– Не может.
– А ты сама способна уверенно распознать своих?
– Ты имеешь в виду всякие там таинственные приметы вроде секретных масонских знаков? Нет, но...
– Но что?
– Но мы можем узнать друг друга, если начнем говорить на своем языке.
– А как звучит титанианский? Я его слышал когда-нибудь?
– Возможно. Тут не так все просто. Понимаешь, титанианцы общаются совсем иначе, чем остальные.
– Иначе?
– Не звуками и не жестами.
– А как же? Телепатия?
– Нет, мы говорим химически.
– Что?
– У нас химический язык – запахи, вкусовые ощущения, ощущения на поверхности кожи и в глубине тела.
– Что-то ты мне плетешь.
– Ни в коем случае. Это – очень исхищренный язык, где все выражается вариациями интенсивности и сочетаниями.
– Знаешь, я что-то даже не верю.
– Тебе это чуждо, вот и не веришь. Сейчас я буду говорить химически.
Готов воспринимать?
– Давай.
– Так что? – спросила Деми после нескольких секунд полного молчания.
– Ничего.
– Чувствуешь какой-нибудь запах? вкус? Вообще что-нибудь?
– Ничего.
– Вообще никаких ощущений?
– Только растущее убеждение, что все это просто жульническая уловка, смысл которой... Нет. Подожди. Надо по-честному. На какой-то момент мне показалось, что я вижу нечто вроде солнечного диска, вроде этих моих шрамов, – Ну вот! – широко улыбнулась Деми. – Ты все-таки слышал меня, однако все это настолько чуждо тебе и незнакомо, что мозгу приходится переводить принимаемый сигнал на язык привычных символов.
– Ты действительно сказала мне нечто, чему соответствует зрительный образ солнечного диска?
Деми кивнула.
– Так что ты там говорила на своем химическом?
– Что ты – психованный, в конец запутавшийся маорийский мужчина, и я люблю тебя, люблю всего, вплоть до этих самых шрамов.
– И ты все это сказала?
– Не только сказала, но так и думаю, особенно насчет шрамов. А ты, дурачок, чего-то стесняешься...
– Кончай сострадание, я ненавижу такие штуки, – прорычал Уинтер. – Так что же, – добавил он, – вы, титанианцы, так вот и вещаете все время на своем химическом языке?
– Нет.
– А много вас среди людей?
– Не знаю, да, собственно, и не очень интересуюсь. Я интересуюсь только тобой... и ты, Роуг, меня пугаешь.
– Не понимаю, чем.
– Стать таким холодным и аналитичным сразу же после... ну ты понимаешь, после чего.
– Прости, пожалуйста, – несколько принужденно улыбнулся Уинтер. – Я пытаюсь во всем этом разобраться.
– Зря я тебе сказала.
– А не надо было и говорить, ты показала. Необыкновенно и потрясающе, я никогда и подумать бы не мог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31