- Как - что?
Кошка щурилась от дыма, глаза ее стали двумя узкими щелками. "Как у
Узкоглазого" - вдруг неприязненно подумал Хромой. Он протянул руку,
пальцами раздвинул Кошкины веки так, как надо, как он привык. Она
потерлась щекой о ладонь, поурчала.
- Ты меня нашел. Отнял. Расскажи, как?
Хромому рассказывать не хотелось, но спорить хотелось еще меньше. Он
вздохнул, заговорил - медленно, пропуская и вспоминая подробности,
повторяясь, путаясь, но Кошка слушала внимательно, ни разу не перебила.
Когда Хромой замолчал, сказала:
- Они обманули. Пришли, привели меня. Потом пришел ты. Потом сделали
так, что ты подумал: "Обогнал". Обманули.
Хромой чесал грудь, думал. Кошка помолчала и заговорила опять:
- Я помню: сны. Про Странного. Про тебя. Про то, что дети. Твои и
мои. Ты рассказал - поняла. Не сны. Было. Значит, была в Долине. Еще
помню: глыба Звенящего Камня. Живая. Урчит. Стою у стены. Голая. В голове
- больно, но хорошо. Так не бывает, но было. От головы к глыбе - корешки.
Длинные, тонкие, цветные. Не могу двинуться, сказать. Но могу видеть.
Вижу. Мне интересно. Не что, не зачем, не где - интересно. Очень. Без
смысла. А глыба урчит, будто ест вкусное. Приходят духи. Приносят вещи.
Приводят немых или похожих. Глыба врастает в это корешками, урчит, кричит,
моргает цветом. Испражняется белым, плоским, как шкура. На этом белом -
рисунки. Непонятные. Как те, что выбивал Странный... Рисунки...
Кошка вдруг замолчала, уставилась сквозь Хромого пустыми глазами.
Хромой растерянно теребил нижнюю губу:
- Не хотели отдавать - обманули. Понимаю. Обманули - сделали так, что
я убил, отнял. Не понимаю. Зачем?
- Не знаю! - Кошка засопела. Громко, досадливо. - Думаю. Не мешай.
Хромой не унимался:
- Странный сказал: "Хотят чтобы ты и Кошка рожали детей". Э? Но тогда
зачем брали тебя? Не взяли бы - дети были бы раньше...
- Рисунки... - Кошка вскочила на ноги, схватила смолистый сук, сунула
в очаг. Нетерпеливо топнула ногой: медленно загорается. - Рисунки...
Пойдем.
Хромой вытаращил глаза.
- Куда?!
- Туда. - Кошка ткнула пальцем в черную глубину пещеры. - Где
рисунки.
Они быстро нашли это место, где когда-то лежали, дрожа от любопытства
и страха, глядя на Странного, на непонятное, выбиваемое им на стене. Все
здесь было так же, как и тогда, и стены пещеры змеились трещинами, и росли
в этих трещинах тонкие прозрачные стебли - чахлые, белые, мерзкие, и с
потолка, закопченного факелом Странного, по-прежнему неторопливо стекали
мутные капли...
И даже головешки - догоревшие факелы - по-прежнему валялись на
камнях. Вот только не смогли Кошка и Хромой найти на осклизлой стене ни
одного рисунка. Их не было. Казалось, что к стене и не притрагивалось
никогда рубило Странного, не выбивало на ней глубоких и четких знаков.

Ночью он снова блуждал в тяжелом тумане Долины Звенящих Камней,
сражался с Чешуйчатыми, тонул в ледяных глазах Одинаково Странных, терял
Кошку, находил и снова терял, но понимал, что это просто сны и не боялся.
А под утро Хромому приснилось, что он лежит в пещере, на узком ложе
из шкур, и в ухо ему уютно сопит спящая рядом Кошка, а снаружи брезжит
рассвет - серый, холодный, тусклый. А в очаге потрескивают, разгораясь,
несколько тонких веточек и кусочки коры, и слабые отсветы дрожат на хмуром
лице Странного, и лицо это - смуглое, с резкими морщинами, с темными, как
бы пустыми впадинами глаз, кажется вырубленным из Звенящего Камня...
- Я пришел, - Странный, не отрываясь, смотрел на слабые язычки огня.
- Ты не боишься Духов Умерших, Хромой?
Голос Хромого был спокоен:
- Нет. Я и Кошка не делали тебе плохо, Странный. Ты был добр к нам,
когда жил. Значит, и мертвый не обидишь. Скажи: что там, в Заоблачной
Пуще?
Странный горько усмехнулся:
- Там холодно, - он передернул плечами, протянул ладони к огню. -
Холодно. Дождь. И одиноко. Не торопись в Заоблачную Пущу, Хромой.
Он помолчал, заговорил опять - тихо, задумчиво:
- Я рад, что вышло так, как вышло. Что ты нашел Кошку. Что вы
вернулись. Мне было плохо, когда я послал тебя в Долину. Плохо. Очень
жалко тебя. Но иначе было нельзя.
- Ты сделал правильное. И теперь стало хорошо. Я нашел Долину. Нашел
Кошку. Я видел Людей Звенящих Камней, сражался с ними. Убил столько,
сколько пальцев на руке и еще одного.
Зубы Странного заблестели в темноте: он улыбался.
- Ты не видел Людей Звенящих Камней, Хромой. Они далеко. Они живут
слишком медленно, чтобы быть здесь. Ты видел их сны, их тени. Плоские
безликие тени живых людей. Тени послушно шевелятся, когда человек
поднимает руку, или идет... Но ведь это человек поднимает руку - не тень.
Хромой вздохнул:
- Твой Дух говорит еще непонятнее, чем говорил ты.
- Ты не можешь понять, Хромой, - Странный снова протянул руки к огню.
- И я пришел не затем, чтобы говорить непонятное. Я пришел сказать: не
ходите к Хижинам. Хижин нет. Когда ты был на Синих Холмах, Настоящим Людям
приснился сон. Одинаковый, страшный. Всем. Старики думали и решили: нужно
уйти от Реки. И Настоящие Люди сожгли Хижины и пошли в земли немых. Они
сражались с немыми, и Слепящее дважды всходило посмотреть на этот бой, и
многие умерли. Умерли Беспалый и Узкоглазый, и Вынувший Зуб, и Камнебой, и
почти все старики, и многие, многие, многие. И Настоящие Люди прогнали
немых и живут теперь в их Хижинах, на Озере. А немые ушли навстречу
Слепящему и напали на тех, кто живет у Горькой Воды. Люди Звенящих Камней
долго еще будут сыты... - Странный подавился горьким смешком, вздохнул. -
Идите к Озеру, Хромой. Настоящим Людям нужно опять стать сильными, нужны
воины, нужно много детей...
- Ты добрый. И после смерти помогаешь нам, - Хромому очень хотелось
потереться лицом о руку Странного, но он знал - не получится. - Это луки и
копьеца, которым ты научил, прогнали немых. Иначе немые убили бы всех
Настоящих Людей - их больше.
Странный быстро глянул на Хромого - блеснули влажным глубоко запавшие
глаза. Встал.
- Я ухожу, Хромой, - он сделал несколько бесшумных шагов, у выхода
оглянулся. - Живите долго. Растите детей.
Странный шагнул из пещеры, растаял, исчез в серых предрассветных
сумерках, в монотонном бормотании дождевых капель.

Хромой проснулся от холода. Не вставая, дотянулся до очага, грел
онемевшие пальцы о его теплые камни. Дух Странного, приходивший во сне,
сказал: "Племя ушло". Значит, опять путь. Длинный, опасный путь по
холодной зимней равнине. Нужна еда, много, много еды. Для себя и для
Кошки. Надо вставать.
Дождь шел и шел - частый, холодный зимний дождь. Они будут идти еще
долго, такие дожди. До самой весны.
Хромой, оскальзываясь на раскисшей тропинке, спустился к воде,
проверил, на месте ли челнок. Постоял на сыром песке, поджимая пальцы
озябших ног, ругая себя за то, что сжег свою острогу и не поискал в пещере
острогу Странного: зимой убить большого утонувшего легко, а даже самого
маленького рогатого - трудно. И вдруг вздрогнул, будто наступил на жгучую
траву: очаг!
Почему камни были теплыми? Ведь Хромой и Кошка вечером жгли костер
совсем недолго. И огонь был маленький. Кошка хотела больше огня, но Хромой
не позволил - хвороста было мало. Очаг не мог сохранить тепло до утра. Но
был теплым. Или Хромому показалось? Или Духи Умерших умеют греться у
настоящих костров?
Хромой влетел в пещеру, и остановился, тяжело дыша. В очаге весело
полыхал огромный костер, а Кошка сидела на ложе и занималась вчерашним
горшком: возила внутри рукой, а потом старательно облизывала ладошку.
Хромой перевел дыхание:
- Кошка! Когда зажигала очаг, камни были теплыми?
Кошка подняла перепачканное сажей и жиром лицо:
- Откуда мне знать? - она глянула на пустые руки Хромого,
разочарованно вздохнула. - Иди поймай кого-нибудь, есть хочу!


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. УТГАРДА

1. ТЕНИ
Она смотрела на Виктора снизу вверх, эта женщина в белом халате.
Хрупкая, маленькая женщина. Девочка, да и только. И голосок у нее чистый,
звонкий, детский:
- Вы его родственник?
- Нет, - это "нет" получилось таким сиплым, невнятным, что Виктору
пришлось повторить. - Нет. Друг.
- Очень жаль. Мы даем справки о здоровье больных только близким
родственникам.
Она отвернулась, сделала шаг туда, к сверкающей белоснежной чистотой
двери с траурно черной табличкой, извещающей о пребывании за этой самой
дверью какого-то медицинского светила. Несколько секунд Виктор слушал
звонкое щелканье каблучков по скользкому кафелю, потом догнал их
обладательницу и бесцеремонно схватил за рукав:
- Если вы хотите точно следовать духу и букве закона, можете считать
меня его родственником. Я жених его сестры.
- Ах, вот как... - в ее прозрачно-голубых глазах что-то изменилось.
- Поймите, я должен знать, - Виктор старался быть как можно более
убедительным. - Вы ведь, вопреки вашему заявлению о близких родственниках,
даже матери его так ничего и не сказали.
- Да, теперь я понимаю вас. Вы действительно должны знать, - она
доверительно взяла Виктора под руку. - Только помните: я вам ничего не
говорила. У него... Как вам объяснить? Это полный распад личности.
Необратимый, стремительно прогрессирующий. Неизлечимый. И тяжелейшее
нервное истощение вдобавок. Ему осталось жить несколько дней, не больше.
Эдуард Львович, - почтительный кивок в сторону двери, - Эдуард Львович
предполагает, что это наследственное. Так что, я бы посоветовала вам
воздержаться от этого брака.
Затихла дробь каблучков, улеглись отголоски гулкого удара массивной
двери. Виктор сильно потер ладонями лицо, приходя в себя. Наверное, так
чувствует себя человек, которому плюнули в глаза из проезжающего
автомобиля. Поняла. Посочувствовала. Посоветовала. Дрянь...
Возле телефона в вестибюле толпилась очередь, автоматы на
троллейбусной остановке не работали: кто-то аккуратно повывинчивал из
трубок микрофоны. Виктор внятно и длинно высказался в адрес этого кого-то
(благо, рядом никого не было), а потом подумал, что зря он так, что по
сути дела следовало бы поблагодарить его, на некоторое время отсрочившего
разговор с Наташей. Разговор... Господи, что же он ей скажет, как он
сможет ей это сказать?! Он представил себе Наташу, как она отводит
ладошкой свисающую на лоб пушистую русую прядь, как смотрит - пристально,
снизу вверх смотрит в глаза; представил лицо ее, побледневшее так, что
веснушки кажутся черными... Представил, как никнут под тяжестью
услышанного ее крепкие мальчишеские плечи, представил дрожащие губы,
заплывающую слезами синеву глаз... Господи, господи, что же придумать, что
же ей такое соврать?!
Соврать...
Соврать можно что угодно, а через несколько дней она все равно узнает
правду, и чем правдоподобнее будет вранье сейчас, тем страшнее обрушится
на нее правда потом - обрушится, сломает, раздавит...
Что же делать, что, что?!
Глеб... Ах, Глеб, Глеб, как же это ты, как же тебя угораздило,
дружище? Наследственное... Дура ты, ветеринар, а не психиатр! Что ты
можешь знать о его наследственности?! А я - я знаю Ксению Владиславовну, и
Дмитрия Сергеевича я знал, а ты мне - наследственное! Ум, интеллигентность
- вот что передают своим детям такие родители по наследству!
Эх, Глеб, Глеб... Виктор стиснул ладонями виски, затряс головой,
стараясь отогнать кошмар воспоминаний. Не удалось. Телефонный звонок
поднял его с постели, и он мчался, не разбирая дороги, по черным гулким
улицам ночного города, спешил, спешил, понимая: только по-настоящему
страшное могло превратить голос Наташи в то, что он слышал. А потом Наташа
теребила его, кричала, умоляла сделать хоть что-нибудь, а он стоял, не в
силах отвести взгляд от бьющегося в судорогах, корчащегося на полу тела,
от мутных стекляшек пустых глаз, от черного, запрокинутого в идиотском
хохоте рта. Глеб. Тонкий, насмешливо остроумный Глеб, умница, друг, -
слюнявый кретин без капли мысли и чувства в глазах. В одну ночь. Да как же
это, господи!...
Исправный автомат отыскался, наконец, но теперь Наташин телефон был
занят. Виктор раз за разом набирал знакомый номер, и, услышав в трубке
злорадно-торопливые гудки, яростно грохал трубкой по рычагу. Нашел-таки
себе врага... А потом - далекий, искаженный плохой мембраной голос Наташи:
"Витя? Наконец-то... Приезжай", - и снова гудки. Некоторое время Виктор
стоял, привалившись затылком к прохладной и жесткой стене телефонной будки
- не решался выйти, тянул время, бездумно рассматривая свое отражение,
смутно угадывающееся в замызганном стекле напротив.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33