Ну и видик, однако...
Широкое лицо будто перечеркнула полоска усов, вздернутый нос шмыгает, в
узких темных глазах стынет собачья тоскливость... Ну, чего киснешь, ты?
Радоваться надо. Мы же с тобой отсрочку получили. Пятнадцать-двадцать
минут отсрочки... Только ведь мало это - двадцать минут. Были, и нету их.
И палец уже давит упругую кнопку звонка, щелкает замок, открывается дверь,
и Наташа спокойно говорит:
- Заходи, заходи, Вить. Заходи и рассказывай.
Спокойно говорит... Как бы не так - спокойно. Держится-то она
молодцом, вот только лицо прячет, потому что губы у нее белые и дрожат, а
под глазами - синие тени. Отошла к окну, не смотрит на Виктора, смотрит на
улицу.
- Не бойся, Витя, рассказывай. Мамы нет. Она к школьной подруге
поехала. Есть у нее, оказывается, школьная подруга такая - психиатром
работает... Ну, так что?
- Ну что - что?.. - Виктор попытался проглотить распирающий горло
душный комок, но не получилось. - Ну, был. Разговаривал с лечащей...
этой... врачом. Говорит, что случай довольно тяжелый. Но они не теряют
надежды, Наташ, делают что-то. Так что, может быть...
- Так что, может быть... - Наташа все смотрела в окно, постукивала по
стеклу до белизны сжатыми кулачками. - Быть может, что так... Это хорошо.
Это очень хорошо, Вить, что ты совершенно не умеешь врать. Ты это учти на
будущее, ладно? Ты много-много чего умеешь, а вот врать - ну ни капельки.
По крайней мере, мне. Ну, ладно, - она наконец оторвалась от изучения
улицы, подошла к Виктору, пихнула его в кресло. - Сиди тут и не рыпайся.
Считай, что успокоил меня и гордись собой. А я сейчас тебя чаем поить
буду.
Виктор и не думал рыпаться. Гордиться собой, впрочем, тоже. Он просто
сидел и слушал, как Наташа гремит на кухне посудой, ругается с
заартачившейся конфоркой, отчитывает протекающий кран... Правда, услышав
тяжелый удар, рассыпавшийся звоном осколков, и последовавший за ним
яростный рык озверевшей тигрицы, он было вскочил, но из кухни сообщили:
- Это был чайник. Заварной. Фарфоровый. Все в порядке.
А потом в кухне долго-долго лилась вода - из обоих кранов на полную
мощность. Чтобы Виктор не услышал, как Наташа плачет. И он горбился в
своем кресле, кусал губы, но понимал, что туда, к ней, нельзя и не
двигался. А потом вода перестала шуметь, и чуть-чуть охрипший голос Наташи
объявил:
- Во изменение предыдущего распоряжения можешь прийти и забрать
чайник. Только учти: он тяжелый и кусается.
Никакого чая они, конечно, не пили: сначала он был слишком горячий и
пить было невозможно, а потом слишком остыл и пить стало неинтересно.
Наташа уволокла чайник на кухню - подогревать - и они совсем забыли про
него, и просто сидели, сидели вдвоем в одном кресле, как всегда, как
раньше, когда из другого кресла насмешливо и близоруко щурился на них
Глеб, а они показывали ему нос в четыре руки.
Они просто сидели, прижавшись друг к другу, и Наташа рассказывала,
что в лаборатории завелась мышь и ее кормят кефиром и пряниками; что вчера
в трамвае везли щенка овчарки, который хватал и лизал все подряд, тыкался
носом в окно, а то вдруг начинал хныкать - совсем как ребенок; и Виктор
переживал за мышь, сочувствовал щенку, переспрашивал, уточнял... Они очень
старались не говорить о Глебе, только ничего из этой затеи у них не вышло.
И Наташа сказала:
- Знаешь, а ведь он уже давно был как-то не похож на себя. Будто
боялся чего-то... Или это мне теперь так кажется?
- Может быть и кажется, - Виктор хмурился, теребил усы. - Только мне
тоже казалось. То-есть я не думаю, чтобы он чего-то боялся - страха ему
ваши родители в свое время недопоставили. Но что-то с ним происходило, это
точно. Мы недавно (недавно - это месяц назад) спор затеяли. Идиотский
такой, о конструктивных особенностях дубин каменного века. Конкретнее:
были у первобытных людей на дубинах темлячки - ну, петельки такие, чтоб на
руке носить - или нет. Я говорил, что нет, а Глеб доказывал... То-есть не
доказывал даже, он как-то горячился очень, а когда я что-то уж совсем
безапелляционное выдал, он аж затрясся и крикнул: "Ты можешь только гадать
да предполагать, а я - знаю! Понимаешь, ты? Знаю!" За точность не
поручусь, но смысл был такой... И выскочил он из комнаты, как ошпаренный,
и дверью так хлопнул, что стекла, наверное, до сих пор дребезжат... А
через десять минут пришел извиняться. И знаешь...
- Знаю, - Наташа сосредоточенно водила пальцем по подлокотнику. - И
еще я вот что знаю. Нам с Глебом иногда сны снились. И не беда, если бы
просто снились, а то ведь одинаковые. Мне и ему. Первобытные люди,
например. И не просто люди, а одни и те же. События одни и те же,
подробности. Темлячки эти на дубинках, например... Так вот, Вить, Глеб
считал, что это - пробои генетической памяти. Он последние полгода только
об этом и говорил. Что если научиться этим управлять, то человек будет не
человек, а сам себе машина времени. И не только говорил - работал. Только
как-то непонятно. Ветхий Завет читал-перечитывал, на йогу стал ходить,
потом - на у-шу... Только бросил скоро, сказал, что это - не то. А что то
- не сказал. И писал он много, очень-очень много писал, а читать не давал,
говорил: "Закончу - прочту". Я и ныла, и канючила, а он - ни в какую. И
знаешь, Вить, я ведь вчера всю-всю квартиру перерыла, эти его записки
искала. И не нашла. И мама их в глаза не видела...
Наташа встала, прошлась по комнате, странно глянула на Виктора:
- Вот я и подумала... Думала, понимаешь, думала, и додумалась...
Может, он что-то открыл? Такое, что за это его... И записки уничтожили. А?
Виктор не ответил, молча смотрел в сухую горячую темноту ее глаз.
Что с ней? Господи, что с ней? Эти глаза - что-то нечеловеческое в них,
древнее, нездешнее... Или безумное?! Или она - тоже?! Господи!
Он, наверное, плохо владел своим лицом в эти минуты, потому что
Наташа сникла, рассмеялась - горько, бессильно:
- Ладно. Только не вздумай скорую вызвать. Будем считать, что я еще
не спятила, просто дрянной фантастики начиталась.
Виктор хотел заговорить, как-нибудь подбодрить ее, или просто встать,
подойти, погладить по голове, но не успел. Наташа отвернулась, заговорила
быстро, торопливо:
- Знаешь, Вить... Ты посиди пока, а я пойду гляну, что там у нас с
чайником...
И снова Виктор сидел один в полутемной комнате, не зная, как помочь,
как утешить, а в кухне шумела льющаяся из открытых до отказа кранов вода.

А потом была бессонная тягучая ночь, растраченная на бесплодные
попытки не думать о том, о чем не думать нельзя. Ночь страха перед
притаившимся в углу телефоном, который в каждое из вереницы тянущихся без
конца мгновений этой ночи мог ворваться трескучим звоном, принести оттуда,
из черноты ночного города, от Наташи, весть о новой беде.
Ночь кончилась, и пришло утро. Мутное, какое-то не весеннее, скучное
и ненужное, как работа, на которую приходилось идти.
Виктор шагал в суетливой нервной толпе, висел на поручне
переполненного трамвая, стиснутый плечами таких же, как он -
невыспавшихся, неулыбчивых, спешащих, и поражался, как чутко и услужливо
все вокруг перестраивается в унисон с его мыслями и чувствами.
Кто-то сказал: человек - порождение окружающей среды. Если бы так! К
сожалению, это человек творит окружающий мир, как бог, по образу и подобию
своему. Истина не новая, но услышанные и прочитанные не раз слова вдруг
поражают новизной своего смысла, когда хмурый неприкаянный взгляд, скользя
по многоликой толпе, встречает только глаза, в которых, как в зеркале,
отражается его неприкаянность. Не потому, что других не существует, а
потому, что других не существует для него.
На работу Виктор опоздал. Ну и что? Что изменится в мире от того, что
один младший научный сотрудник (хорош младший - под тридцать!) на две
минуты позже сел на продавленный стул в своем НИИ? Да ничего не изменится.
Особенно, если учесть, что вышеупомянутый сотрудник зачастую задерживается
после работы и на час, и на три, а бывает, что и часов на десять.
Некоторое время он сидел, тупо глядя в стол. Работы было до черта, и
нужно было бы встать, куда-то идти, что-то делать, но двигаться не
хотелось настолько, что даже необходимость протянуть руку к пачке с
сигаретами пугала и пересиливала желание закурить.
А в незанятую ничем голову лезли мысли - непрошенные, неприятные. И
чтобы отогнать их, не пустить, Виктор стал припоминать подробности
вчерашнего вечера, как он все-таки не выдержал, пошел на кухню утешать
Наташу, как Наташа плакала у него на плече - вся польза от утешений. А
потом вернулась Ксения Владиславовна, и женщины долго-долго шептались о
чем-то. А потом Наташа вспомнила о Викторе и выставила его домой.
Зазвонил телефон - настырно, требовательно, неотвязно. Пришлось
встать, снять трубку:
- Слушаю.
- Виктор? Здравствуй.
- Привет, - буркнул Виктор, и вдруг сообразил, что говорит с шефом.
На другом конце провода поперхнулись, потом сухо произнесли:
- Зайди ко мне.
Виктор вздохнул, повесил трубку и пошел заходить. Хорошо начался
день. Обнадеживающе.
Шеф обернулся на звук открывшейся двери, кивнул на стул для
посетителей: "Посиди..." Ему было не до Виктора - он с кем-то ругался по
телефону. Виктор сел, и от нечего делать стал разглядывать шефа: его
роскошную седую шевелюру, хищный хрящеватый нос, тонкие бледные губы...
Конкистадор, да и только. Кондотьер. Берсеркер. Этим длинным узловатым
пальцам не трубку бы телефонную сжимать, не ручку с иридиевым пером, а
рукоять меча. Где-нибудь на темной грязной улочке средневекового города.
Или кинжал. В подворотне... Разговор-то разговор! Интересно, кого это он
так?
- ...Ничем не могу помочь. Кроме совета: изложите все ваши аргументы
на бумаге. В форме кляузы, как вы умеете. И генеральному их... Он с
удовольствием примет меры. А я, простите, от вас уже устал... Помилуйте,
разве же я вас оскорбляю? И в мыслях не было. Но если понадобится - с
удовольствием оскорблю... Не только, могу и действием... Ладно, все!
Шеф швырнул трубку на рычаги, процедил с отвращением: "Гнида..."
Потом тряхнул пепельной гривой, успокаиваясь, прищурился Виктору в глаза:
- Значит, привет, говоришь?
- Извините, Валентин Сергеевич, не узнал...
- Надеюсь. Хватит нам одного хама в лаборатории.
Шеф помолчал немного, пояснил:
- Это я о себе...
Еще помолчал, заговорил снова, уже серьезно:
- Ты у Глеба был?
- Был. Похоже, что плохо дело.
- Что с ним?
- Они не знают, Валентин Сергеевич, - Виктор скрипнул зубами. -
Сказали... В общем, похоже что недолго ему уже... Я только очень вас
прошу, я родным не сказал ничего, так что...
- Не дурак, понимаю. - Шеф барабанил пальцами по столу, играл
желваками на скулах. - Генеральный вчера подсуетился по своим каналам.
Говорит, что как только появится возможность, Глеба отправят в Москву. По
крайней мере, обещают. А больше я ничего не могу, к сожалению...
Он опять замолчал, посвистел сквозь стиснутые зубы - резко,
отрывисто. Потом грохнул ящиком стола, вытащил потертую картонную папку,
протянул Виктору:
- Возьми. Глеб незадолго до... ну, до всего этого... передал мне свою
диссертацию. Только он, наверное, уже тогда был нездоров. Папки перепутал,
что ли... Посмотри, что это. Может, надо родным отдать. И еще. Найди мне
работу Глеба. У него хорошая работа, она не должна пропасть. В случае
худшего буду пробивать как монографию.
Когда Виктор уже взялся за ручку двери, шеф сказал ему в спину:
- И слышишь... Считай, что я дал тебе две недели отпуска.
Виктор изумленно оглянулся:
- Зачем?
Шеф уже уткнулся в какие-то бумаги.
- Посмотри на себя в зеркало, и все поймешь. Аспирантов у меня мало,
так что поневоле беречь приходится, - он коротко глянул на Виктора
льдистыми глазами:
- Все. Выйди вон - мешаешь.

- Ну ладно, Вить. Пойду ликвидировать сумасшедший дом, который я
устроила в квартире по твоей инициативе. Ты придешь?
- Конечно приду, Наташа. Или ты не хочешь?
- Это ты очень точно подметил. Не хочу. А когда ты придешь?
- Постараюсь поскорее.
- Постарайся. Ты очень-очень постарайся, ладно?
Все. Короткие гудки. И можно класть трубку. Виктор искоса глянул на
свой стол, на валяющуюся поверх бумажного хлама папку. Папку, которую дал
ему шеф. Папка, как папка. Картонная, когда-то белая, теперь - измызганная
и растрепанная. Пухлая. С корявой надписью красным карандашом: "Работа".
В точно такой же папке Глеб держал свою диссертацию. Кстати, шеф
свеликодушничамши, дай ему бог здоровья, работа у Глеба серенькая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33