«Лексей» — так называли во дворе, так называли и отец и дед. Почему-то это вдруг стало важно. Вряд ли стена перестала быть склизкой и мокрой, но Алексей уже не чувствовал и этого. Вроде бы рука опиралась на стену по-прежнему, но исчезло ощущение мокрого, холодного и твердого. Осталось только нечто, помогавшее пока стоять, что-то плотное, благодаря чему Алексей-Хрипатый мог переставлять ноги, двигаться к чему-то серому, не такому, как все вокруг.
Рывком дошло: серое — это же свет! Неужто вышел?! Не было сил и для радости. Хрипатый шел и шел, переставлял подламывающиеся ноги уже не по каменному коридору, а по лощине, и сверху было уже небо. Он шел медленно — он сам не знал, насколько медленно, и глаза успевали привыкнуть; после мрака пещеры Хрипатый вполне мог ослепнуть, а ему повезло — не ослеп.
Шумел лес под порывами ветра. Сиреневое, в разводах белых сверху, черных снизу облаков, стояло небо над Хрипатым. Один бок неба розовел, а от дымящегося костра, от огромной сосны шел к нему человек с волосами до плеч, одетый в звериные шкуры. Хрипатый хотел поздороваться и только слабо застонал. Хотел подойти — и беспомощно сел прямо на землю. Глаза человека округлились.
— Блуждал в пещере?! Сколько дней не ел?! — спросил по-русски человек, и Алексей только пожал плечами. А человек вдруг побежал куда-то, стал что-то делать у костра. И Алексей провел еще несколько минут на земле, глядя снизу вверх на облака, на ветки сосны под порывами ветра, чувствуя на коже отвычно теплый, ароматный поток воздуха. Пока не подбежал все тот же, не раздвинул губ, не заставил пить густой крепкий бульон. Алексей сделал глоток, теплая жидкость проникла внутрь Хрипатого, причиняя сильнейшую боль. Словно расплавленный свинец тек по горлу и там, внутри. Потом сразу отпустило, стало легко и светло. Человек что-то говорил, опять по-русски, улыбался, и Алексей тоже улыбнулся ему в ответ — уж как сумел.
«Вот хоть помру по-человечески», — так подумал Хрипатый-Алексей, вытягиваясь на земле. Было удобно, тихо, хорошо, и почему-то было очень слышно, как на виске пульсирует жилка. Земля мягко колыхалась под ним, Хрипатый словно плыл куда-то, колыхался вместе с землей, и все никак не умирал.
Он даже обижался на мужика в шкурах, который куда-то тащил, засовывал в дупло, укладывал. Ну зачем его тащить и еще мучить?! Он все равно скоро помрет. Сверху было тепло, а под кожей, под нагретым слоем затаился холод, смерть, и все еще плохо гнулись суставы, не слушались пальцы на руках, а на ногах он их совсем не чувствовал.
Настала ночь, и он лежал и спал, накрытый звериной шкурой, и все никак не мог согреться, а страшный мужик с волосами до плеч сидел, подкидывал дрова в огонь и тихонько молился о даровании здоровья Алексею. Настало утро, и Алексей снова подивился, что ему тепло и что никак не может помереть. Он даже встал, умылся из речки, и уже сидя, по-человечески, ел невероятной вкусноты печеную в костре картошку, сушеное оленье мясо. И все он никак не помирал, только трудно было жевать с непривычки после того, как ел одну баланду много лет.
И было у него впереди несколько десятилетий жизни: жена и дети, созидательный труд и хозяйство, хоровые песни и долгие одинокие размышления — все, чем осмыслена человеческая жизнь и судьба. Впереди была поминальная молитва за упокой души раба Божьего Поликарпа.
ГЛАВА 29
Поиски как они есть
20 августа 1999 года
— Я вижу два варианта… — сказал Павел Бродов у костра, когда клонился к вечеру день 19 августа, и все сгрудились у костерка. — Только два варианта, Михалыч. Или пусть уж мадам Стекляшкина. Ох, простите, Владимир Николаевич, пусть Ревмира Владимировна поднимает сотрудников папы. Может, они и помогут… Хотя я и не знаю, как. И не морщитесь, Михалыч, не морщитесь… Потому что нет другого выхода.
— Ты же говорил, два варианта. Где второй вариант, Паша?
— А второй вариант — вам позвонить людям из спецслужб Гуся.
— Ох, Паша, до чего не хочется… — тряс Михалыч клочковатой бородой.
— Разве есть выбор, Михалыч?
— М-да, гэбульники — это не выбор… Да и не найдут они никого и ничего. Это же не Новодворскую пытать и не других идиотов ловить.
— Ну вот видите, приходится звонить.
— По-моему, все очень просто, Паша… Позвонить я смогу разве что из Ермаков, а туда доберусь когда? В лучшем случае к вечеру завтра. Ну то-то…
— А если вы сможете позвонить прямо сейчас?
— Чем, Павел? Пальцем? — речь Михалыча дышала ядом.
— Да нет, все проще… Вот по этой штуке… — и Павел вытащил мобильник.
— Павел, так это же стоит…
— А я, Михалыч, сейчас принимаю меры к спасению дочери моих клиентов. Платить будет все равно он, — Павел ткнул большим пальцем за спину, где Стекляшкин, опустив руки между расставленных ног, сидел в позе смертельно уставшего человека, — или заплатит Сидоров. Так что…
Весь облик Михалыча показывал, как страшно он не хочет звонить… Так и показывал все время, пока Михалыч чесался, вздыхал, бессмысленно тянул время, брал трубку. Паша Бродов терпеливо ждал.
Стекляшкин уснул, не дожидаясь даже нового чаю со смородиновым листом. Братья Мараловы следили не без интереса, как видно, готовые вмешаться. Женя с полуулыбкой объяснял Алексею, что отец все равно позвонит:
— Гэбульников он не подпустит…
И Михалыч честно набрал код собственными руками, подчиняясь тихим уточнениям Павла:
— Теперь давите на девятку… До гудка… Теперь городской номер.
— Валера… — заговорил Михалыч в трубку, и если речь карского собеседника звучала только как невнятное бурчание, каждое слово Михалыча слышали все, кто хотел. — Прости, что беспокою… Понимаешь, у меня сын пропал… Да, кое во что влез, во что не надо бы… Клад искать… Знаю… Нет, это пустяки… С девушкой, которой клад завещан. Я думал, пусть себе отдохнет, по тайге походит… Боюсь… э-ээ… боюсь других идиотов, с лучшей подготовкой… Пропали в пещере… Все верно, Валера, пес ее знает, пещеру… Могли и эти… Я бы взял казаков… А стоит ли… Казаки-пещерники?! Что, на Дону есть пещеры?!
В этом месте из трубки сначала взревели раненым мастодонтом, потом вдруг взвизгнули дурным фальцетом, а Михалыч замахал обеими руками.
Отдав телефон, Михалыч коротко сказал:
— Ну, сейчас закрутятся дела…
И помотал головой от избытка чувств по поводу дел, которые должны сейчас закрутиться.
Дело в том, что Валера Латов и правда представлял из себя фигуру весьма своеобразную и необычную. Во-первых, это был самый натуральный, вполне всамделишный казачий полковник из Казачьего Войска Донского. В наше время «казаков» по России развелось даже больше, чем по США — «индейцев», и большая часть этих «казаков» — только ряженые болваны или даже просто уголовники, которым конечно же, куда удобнее быть не «шайкой Косого», а скажем, «куренем батьки Кологолопупенко». Ну так вот, Валера Латов был натуральный донской казак и уже пятый в роду дослужился до казачьего полковника.
Во-вторых, весил Латов больше ста двадцати килограммов, диаметр лица достигал у него примерно 50 сантиметров, про диаметр других частей его организма ходили мрачные легенды, и по всем остальным параметрам Латов обладал, как говорят кинематографисты, «очень характерной» внешностью. Служил он Гусю не за страх, а за самую совестную совесть, и как написано в романе братьев Смургацких, «это было страшно!» Да, это было страшно, господа!
Не без его прямой помощи стало известно, сколько и кто именно спер в многострадальном Карске при прежнем губернаторе. Он лично принимал участие в возвращении денег в бюджет, и часто бывало, что нехороший человек начинал «колоться», только увидев рядом Латова.
— Надо деньги возвращать, брат, — грустно говорил Латов, ласково обнимая «брата» — уголовную новорусскую харю, увешанную золотыми цепями.
А если «брат» темнил — рассказывал пару историй из своего афганского опыта, и «брат», лязгая зубами, покрываясь холодным потом, бросался сам относить украденные деньги, и из его штанин вилась предательская тоненькая струйка.
В-третих, Латов, даром что казачий полковник, умел читать и даже писать. И более того — писал стихи. И какие стихи! Михалыч всерьез считал его одним из ведущих поэтов современной России, и случалось, говорил со вздохом, поднимая глаза от подписанного томика стихов Валеры Латова:
— Надо же! К такой роже — и вдруг такая голова!
В Карск Латов приехал в обозе генерала Гуся и сразу же прославился несколькими ретивыми поступками, чреватыми самой сомнительной, но в иных кругах и очень привлекательной славой. Он разогнал половину станиц, вычеркнул из реестра половину местных казаков, всех остальных перепорол, поставил донских казаков во главе организаций местных.
Постепенно казачество стало превращаться из сборища политических бичей, в организацию хоть жутко и запойную, но хотя бы отчасти цивилизованную. В казаки перестали брать неграмотных, людей с тремя судимостями и начали требовать от новичков справку из психдиспансера. А в Карский бюджет поплыли хоть какие-то деньги.
Одновременно же Латов, вопреки всякому вероятию, за год работы в Карске выпустил два сборника отличных стихов и написал, кроме всяческого безобразия, несколько глав прекрасной книги публицистики.
Михалыч говаривал порой с крайне озадаченным видом, что никак не может понять, кто такой Латов: то ли гениальный дикарь, который ухитряется делать дело несмотря на свое происхождение и воспитание, или же все наоборот: Латов — культурнейший, умнейший мужик, талантливо играющий первобытного человека из донских степей, солдафона и громилу из провинциальной казармы.
Отношения Латова с Михалычем складывались сложно, потому что Михалыч написал большую статью в альманахе «Енисей», после которой быть казаком было как-то, пожалуй, и неловко. Статья, вроде бы, делалась на материале «Тараса Бульбы», и донские казаки могли и не принимать на свой счет, но Латов ужасно обиделся и не разговаривал с Михалычем около трех недель. Он даже подошел к Михалычу на каком-то политическом сборище, и сверля его мрачными взглядами, то вынимал из рукавов огромные красные лапищи, то втягивал обратно. И прорычал так, что стекла задрожали:
— Силовики — это от слова «сила»!
И удалился, громко рассказывая кому-то, как он топил таких в равнинных, широких и мутных реках то ли юга России, то ли севера Южной Америки.
Но потом он снова стал разговаривать с Михалычем, когда Гусь позвал Михалыча на казачий съезд, и Михалыч прочитал там несколько откровенно антисемитских стихотворений собственного сочинения. Латов даже утирал слезу алкогольного умиления в самых проникновенных местах, особенно когда Михалыч объяснял, что именно и как надо оторвать у палачей его семьи для торжества исторической справедливости. Латов даже подарил Михалычу несколько сборников своих самых откровенно патриотических стихотворений.
Такому вот человеку позвонил Михалыч в этот вечер, и по крайней мере один из собравшихся, опытный не по годам Паша Бродов мог судить, до какой степени он прав — скоро закрутятся дела!
И была ночь на 20 августа — темная, дождливая, пасмурная. В эту ночь едва поспавшие Мараловы снова полезли в пещеру, часа за два до рассвета. Братья не привыкли полагаться на кого бы то ни было, кроме себя, и перекладывать дело, которое считали своим собственным.
А остальные так и спали, и было раннее утро 20 августа, несущиеся по небу размытые облака, серые полосы дождя. И странный, нереальный звук мощного двигателя, идущий из-за этих облаков. Кряхтя и охая, Михалыч выскочил из спальника, замахал платком вертолету, выскочившему из облаков. Машина накренилась, сбавила скорость, стала садиться между лагерем и входом в пещеру. То ли поближе ко входу, то ли подальше от скал. Машина плюхнулась на землю, подняв тучу ярко-рыжей пыли, хотя как будто бы — откуда?!
Из распахнувшегося люка, из пузатого серебряного чрева посыпались люди самого боевого обличия — в камуфляже, из-под которого торчали свитеры, с рюкзаками, в высоких зашнурованных ботинках. Один тащил огромную бухту каната, другой — веревочную лестницу, еще трое были с карабинами, а замыкал мужик с каким-то ящиком, из которого торчала антенна. Люди не обращали внимания на лагерь, на Михалыча в одних сапогах, теплой рубашке (в ней и спал) и в огромных трусах, хлопавших по ветру, словно знамя. На Стекляшкина в одних трусах и очках, даже без рубашки и сапог. На почти одетого Павла с полевой сумкой на боку. Не замечая никого, люди строились в шеренгу на самом краю провала. И теперь стал виден шеврон, аккуратно нашитый на правый рукав каждой камуфляжной куртки.
Шеврон, на котором была изображен вход в пещеру, накрытый сверху каской с фонарем. Из пещеры тоже били два луча света, как глаза; снизу ко входу в пещеру вели извилистые дорожки, образующие бороду, и все вместе напоминало бородатое лицо с высоким лбом. А по краям шеврона вилась надпись славянской вязью:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71