Окрыленная успехом и причастностью к «следствию», толпа радостно вернулась в дом. Расплющенная о стену пуля была представлена и осмотрена. Трегубову крыть было нечем, он этим очень огорчился и, со слезами на глазах, принес мне свои извинения. Потом полез целоваться и пить на брудершафт.
Так оказалось, что я, мстя за невинные ухаживания за своей женой, грубо разрушил героический миф, которым этот недоросль мог бы утешаться всю оставшуюся жизнь. Однако никаких угрызений совести я не испытывал, как и сочувствия к ребячливому баловню судьбы.
Устав от расследования, присутствующие вернулись в пиршественную залу и удвоили усилия по опустошению хозяйского винного подвала. Уже через полчаса разговоры вошли в прежнее русло. Подхалимы опять запели дифирамбы Василию Ивановичу, и все вернулось на круги своя, разве что решившим дело теперь сделался не второй, а первый трегубовский выстрел.
Пьянка, между тем, все продолжалась и даже расширялась. Подъезжали с визитами все новые и новые соседи, так что свидетелям необычного происшествия можно было раз за разом рассказывать одно и то же в самых разных вариантах. Уже стемнело, когда мне с большим трудом удалось уговорить раненого отправиться в постель. Как только его унесли в спальню, гулянье начало стихать. Часть гостей разъехались по домам, приживалы расползлись по своим углам, а за ними отправились в свои комнаты и мы с приставом.
Пьяный и усталый, я вернулся к себе и застал свою любимую за чтением повести Карамзина «Наталья, боярская дочь». Читала она при свечах громким шепотом и довольно бойко.
Скучная и наивная история захватила ее целиком. Она рассеяно улыбнулась мне и вернулась к чтению. Я смутно помнил, что оканчивается повесть свадьбой, и это меня порадовало: утешать жену так же, как вчера, после «Бедной Лизы», у меня сегодня не было сил. Последнее, что я успел подумать, проваливаясь в сон, это то, что Алю нужно научить читать про себя.
Глава тринадцатая
Я так долго спал, что, проснувшись, испытал тревожное чувство, что упущено много времени, и едва ли не жизнь прошла мимо. Я вскочил с постели, тихо, чтобы не разбудить Алю, оделся. В доме было тихо. Никто не стучал сапогами по коридору и громогласно не демонстрировал своего хозяйственного рвения. То ли дворня тунеядствовала на господский лад, то ли была так вышколена, что не мешала по утрам почивать хозяину и его гостям.
Аля спала, зарывшись с головой в одеяло, и просыпаться не желала. Судя по оплывшим свечам, она читала всю ночь. Вот уж, действительно, охота пуще неволи.
После вчерашнего «праздника победы» состояние у меня было, мягко говоря, подвешенное. Пришлось идти в буфетную «лечить подобное подобным».
Оказалось, что плохое самочувствие было не только у меня. Почти все оставшиеся на ночь гости и обитающие здесь приживалы были уже в буфете и успешно продвигались через временное выздоровление к новой болезни. Укоренный такими примерами невоздержанности, я ограничился в потреблении «лекарства» только необходимым минимумом, после чего, не без сожаления, покинул веселящуюся компанию.
Делать мне было решительно нечего, и я отправился на конюшню. Там со вчерашнего дня практически ничего не изменилось. Бывший узник по-прежнему лежал, бессильно раскинувшись на полатях, а Иван любовно чистил скребком наших лошадок.
Я поздоровался и спросил его, дали ли вчера на кухне еду для больного.
– Дали, – ответил он, чему-то ухмыляясь, – куда им было деться. Все, что просил, дали, да еще сверх того водки.
– Водка – это хорошо, – вяло порадовался я за него, – только если не очень много.
– Водки много не бывает, – резонно не согласился он.
Узник при моем приходе открыл глаза и напряженно всматривался в мое лицо. Глаза его, так же, как и вчера, лихорадочно блестели. Я приложил тыльную сторону ладони к его лбу. На ощупь температуры вроде бы не было.
– Давайте я вас осмотрю, – предложил я. – Иван, помоги снять с больного рубаху.
Иван неохотно отложил скребок, ласково потрепал лошадь по шее и подошел к нам. Я приподнял легкое, ссохшееся тело, а он ловко стянул исподнюю рубаху. Выглядел наш недавний заключенный ужасно, но лучше, чем должен был после такого длительного пребывания без воздуха и нормальной пищи. Я подумал, что если организовать ему усиленное питание и дать пару недель отдохнуть, то он вполне успешно оправится от перенесенных лишений.
Я осмотрел его, послушал сердце, легкие. Все было в лучшем состоянии, чем можно было ожидать.
– Знаете, я думаю, что вы скоро пойдете на поправку. Кстати, мы с вами не успели познакомиться, – сказал я и назвался.
– Илья Ефимович Костюков, – отрекомендовался в свою очередь узник, чтобы лучше видеть меня, откидываясь на свой сенник.
– Вы просто как Репин, полный его тезка, – к слову сказал я, постфактум подумав, что никакого Илью Репина он знать не может.
Однако мои слова Костюкова заинтересовали. Он даже наморщил лоб, пытаясь понять, о ком я говорю.
– Я Илью Ефимовича Репнина не знаю. Слышал про Никиту Ивановича, стольника и фельдмаршала, сына его Василия Никитича, генерала-фельдцейхмейстера, встречал внука стольника Николая Васильевича, тоже, как и его дед, фельдмаршала. Слышно, что он нынче послом в Берлине.
– Я не про Репнина говорил, а про Репина, это такой известный художник.
– Не знаком, – кратко сообщил Илья Ефимович. Обширные сведения вчерашнего заключенного о русской аристократии меня заинтересовали. Судя по тому, что он знал каких-то неведомых фельдмаршалов и фельдцейхмейстеров, мое первоначальное впечатление было правильным, Костюков явно не крестьянин.
Осмотр и наш краткий разговор так его утомили, что он даже прикрыл глаза.
Однако, я намека не понял и все-таки задал интересующий меня вопрос:
– А как и за что вы попали в здешний острог?
Увы, ответ его был, возможно, правдивым и полным, но весьма расплывчатым:
– По проискам дьявольским, – мрачно глянув на меня горячими глазами, ответил Илья Ефимович.
– Все, что не в руках Бога, то в руках дьявола, – подтвердил слушавший нашу беседу Иван.
– Это так же точно, – согласился я, – как то, что Волга течет в Каспийское море. Но мне бы хотелось узнать, через кого все-таки нечистый осуществлял свои происки? Кто, кроме управляющего, в этом замешан?
– Сказано, нечистый, чего же еще говорить, – неожиданно сердито сказал Иван. – Сдалось тебе его кликать!
– А все-таки, точнее сказать нельзя?
Мне никто не ответил, а настаивать на более конкретной информации я поостерегся. Помешало, скорее всего, внутреннее сопротивление Костюкова, какая-то его отрицательная энергетика.
Уже когда я спросил его о пленении, он внутренне закрылся, отвел глаза и уставился в низкий бревенчатый потолок отсутствующим взглядом.
«Загадочный тип, – подумал я. – Что-то во всей этой истории есть нелогичное».
Постепенно у меня создавалось впечатление, что он, как и Иван, представитель какого-нибудь человеческого меньшинства. Это делало понятным вражду с оборотнем Вошиным, странное пленение и участие в его судьбе Ивана.
– А вы из каких будете? – задал я двусмысленный вопрос, который мог иметь много вариантов ответа.
Почему-то в этот раз мое любопытство нового знакомца совсем не смутило. Он приподнял голову и заговорил довольно свободно, перестав изображать умирающего:
– Наш род имеет византийские корни, – переглянувшись с Иваном, начал рассказывать Костюков. – Мой предок Марко приехал на Русь при Великом князе Василии Ивановиче по торговым делам. Происходил он из греческого рода, славного оракулами и врачевателями. Великий князь, имея большую нужду до людей, обремененных знаниями, оставил моего предка при своей особе. Марко слезно челобитствовал отпустить его к жене и детям, оставшимся в Царьграде, но на свою просьбу соизволения не получил. Сам Великий Султан, – не без гордости продолжал говорить Костюков, – посылал в Москву посольство для возвращения моего прославленного предка к семье и детям, но Василий Иванович отпустить его отказался, ссылаясь на то, что предок пошел на русскую службу добровольно. В конце концов, Марко смирился со своей судьбой и служил Великому князю не за страх, а за совесть. Узнав от приезжих купцов, что жена его в Царьграде скончалась, он женился на русской боярышне и основал род Костюковых. Так на русский лад звучала наша греческая фамилия Костаки.
– Стал быть, вы потомок турецкоподданного, – опять непонятно для присутствующих пошутил я.
Костюков утвердительно кивнул.
– Позвольте еще полюбопытствовать, чем вы занимаетесь, – продолжил я допрос, – служите в военной службе или по статской части?
Костюков отрицательно покачал головой:
– Все потомки Марко Костаки – волхвы.
– В каком смысле волхвы, гадаете, что ли?
– Многими действами владеем: предсказываем судьбу по звездам и птицам, знахарим, снимаем сглаз и порчу, знаем многие искусства, чародейства…
Честно говоря, ко всяким видам колдовства я отношусь, мягко говоря, слегка скептически. Как правило, если это не искусные фокусы, то прямое надувательство.
– А вы можете сказать, когда я родился? – задал я провокационный вопрос, можно сказать, на засыпку.
– Про то мне Иван и так говорил, а вот попроси вы меня сказать, что отдали лесному старичку, который вас к нам пропустил, я бы сказал, хотя то промеж вас двоих было.
– А вдруг вы того старичка знаете, и он вам сам рассказал?
– Не мог мне старик сказать, я в ту пору уже в узилище на цепи сидел.
Резон был серьезный, совпасть по времени мой приятель-лешак с волхвом никак не могли.
– Ну, и что я старику дал?
– Денег чужеродных, табак, в трубки бумажные всыпанный, и огниво, в котором болотный газ горит.
Меня ответ волхва ввел в смущение. Я не мог объяснить такого фокуса, а верить в чудеса был не готов, так сказать, морально.
– Поверил, али еще что рассказать про твою жизнь? – перешел на «ты» волхв.
– Расскажите.
– Когда тебе было тринадцать годков, ты весной провалился под лед и спас тебя случайный прохожий. Правда сие?
Я сглотнул слюну и молча кивнул.
Об этом случае я никогда никому не говорил, даже родителям.
– Бабку твою по матери звали Анна Ивановна, и было у нее трое детей, один из которых умер в младенчестве. Угадал?
Я опять молча кивнул.
– Как же вы с такими способностями Вошину в руки попались?
Илья Ефимович удивленно посмотрел на меня.
– Против его силы моя слабее была. Ты разве не знаешь, кем он был?
– Иван говорит, оборотнем.
– И чародеем, и колдуном, и чернокнижником. Не окажись у тебя сабельки заговоренной, быть бы нам всем сейчас на погосте…
– Моя сабля заговоренная?
– А ты и этого не знал? Вспомни, где и как она тебе в руки попала. Вот видишь, – резюмировал Илья Ефимович, – у темных сил ты ее добыл, вот она против них силу и имеет.
– А против обычных людей у нее сила есть? – спросил я, подумав, что, в этом случае, победы в дуэлях были чистым, с моей стороны, жульничеством.
– Против простых людей такой силы не надобно.
– Илья Ефимович, вы, может, мне объясните, что происходит? А то я как в темном лесу, все время кто-то против меня борется, а кто – не знаю.
– Нечего тебе про это знать, – угрюмо ответил Костюков.
Я решил не обижаться и попробовать выудить у волхва хоть какие-нибудь сведения.
– Да я и так уже много чего знаю. Только не пойму вашу систему. Как бы это проще объяснить… Кто из вас хороший, кто плохой, а то ненароком не того зашибу… Слишком разные вы все люди…
– Люди все обыкновенные, а которые не обыкновенные, те не люди.
– А кто тогда они?
– Не люди, и все. Про фигуры силлогизма знаешь? Логику и риторику изучал?
– Нет, не изучал.
– Тогда тебе проще не объяснить, – съехидничал Костюков, – все одно не поймешь. Вот в траве живут и муравьи, и цикады. Те и другие насекомые, да только разные, а птичка и тех, и других склевать может. Так и мы с вами, живем рядом, породы разные, а конец один. – Он надолго задумался. – Мы тоже разных пород бываем, кто к паукам ближе, как покойный Вошин, кто к светлячкам, как Иван, и между нами вражда идет, и между всеми. Только все равно, самые жестокие – это вы, люди. Вы и нас ненавидите за то, что на вас не похожи, и друг друга ненавидите.
– Вы очень хорошие и добрые, – сказал я, обидевшись за род людской, – ваш оборотень образец гуманности.
– Что оборотень. Таких среди нас мало, и они всем враги, а у вас, чем больше людей убил, тем больший герой.
– Вы войны имеете в виду? Так в них люди гибнут и убивают за родину.
– Какая такая родина у фельдмаршала Суворова в Швейцарских Альпах, где он сейчас войска через горы и пропасти ведет?
В принципе, волхв был прав. Однако я сумел подобрать контрдовод:
– В большой политике не сразу видна логика. Если французы победят австрийцев, они за русских примутся и тех же австрийцев против нас воевать заставят.
– А что, французы не люди? Все вы одинаковые, и дух зла в вас сильнее духа добра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42