Он изо всех сил боролся с этим внутренним Адом. Он сделал эту борьбу трудом всей своей жизни и привлек к ней все оружие, данное ему наукой: опий, морфий, кокаин.
Он мог победить в сражении, но никогда не выигрывал войны.
И он не мог полностью освободиться от чувства нависшей угрозы, которое выражала идея Ада. Он никогда не мог до конца избавиться от груза веры, которая была исподволь внушена ему в детстве: вера, обещавшая вечное пребывание в Аду нераскаявшимся грешникам. На уровне своего интеллекта он полностью отбросил церковные догмы, но на уровне восстающих эмоций в его сердце сохранялась тайная, ускользающая тень: тень, которая безмолвно указывала на путь вниз, в бездну.
На уровне разума Дэвид знал, что напоминание о вечном страдании было не более чем иронией. Боль ощутима лишь при наличии контраста, и вечная боль обязательно лишится смысла со временем. Но тень сомнения никогда не позволяла довериться разуму; сомнение скалилось в насмешливой ухмылке, выслушивая его рациональные суждения.
Теперь он был уверен, что все его сомнения разрешатся. Теперь, когда Ангел Боли окончательно объявила его своим и могла свободно унести в воображаемый центр её пугающего мира, сущность вопроса наконец-то станет ему ясна.
Боль не исчезла, не исчерпалась от бесконечного повторения, но она изменилась. Она изменила его или, по крайней мере, его чувство собственного «Я». Ему казалось, что он сократился до крошечного, одетого в траур существа из костей и плоти, пляшущего, как марионетка, в когтях Ангела Боли. Поднимаясь в небо, которое уже не было свинцовым, в область, где лучи солнца рассыпались водопадами света, несчастная человеческая душа Дэвида, казалось, каким-то образом перешла из его тела в бесконечно более сильное и великолепное тело Ангела, где сплавилась с её душой и зрением.
Это не уменьшило боль, так как Ангел Боли сама была болью, но это было своеобразное превращение, вернувшее боли её должное значение, как если бы мир был создан разумно и целесообразно. Его вынесло за пределы времени и пространства, далеко за пределы того комка глины, которым было его тело, и очень далеко за пределы того комка глины, которым была Земля.
Ему было позволено разделить взгляд единородного Творца, наблюдающего за своим Творением извне.
В этом видении была боль: вся боль всех миров всего Творения, и вся агония печали и беспомощности всех существ, которые когда-либо были и когда-либо появятся. Но в этом было и что-то большее, чем боль: обострение восприятия, которое восстановило фокус всех ощущений. Это был единый неделимый момент созерцания, когда Дэвид видел всё сущее, все потенциальное. Если бы в этом момент он сказал: «cogito, ergo sum», он бы имел в виду не бесконечно малую вибрацию ощущений, потрясенную затуманенным человеческим сознанием, но совершенно ясную мысль, сложную и кристально-чистую, содержащую в себе всё Творение.
Он разделил ту единственную мысль Божьего сознания, которая была вселенной.
И, находясь вне времени, он разделил вечно длящееся мгновение.
По крайней мере, так ему показалось…
— Вот видишь, я честна! — произнес голос. — Я не прошу тебя заключать сделку, не зная, что на кону. Я лишь прошу тебя выдержать ужасную боль. Я не пытаюсь обмануть или надуть тебя. Как тебе сказали, ты слишком ценен для этого.
Он находился в пирамиде, глядя на огромную фигуру богини Баст, сидевшую на возвышающемся троне. Она наклонялась вперед, глядя вниз на него с вниманием, которого раньше он никогда не удостаивался.
Ему не пришлось преодолевать тяжелый путь через пустыню и улицы разрушенного города — но она все равно смотрела на него, как богиня на человека; все равно она вынуждала его помнить, что ей принадлежит вся власть, а ему ничто; все равно она желала унизить его трепетом перед её величественностью.
— Тебе давно следовало быть со мной честной, — ответил он. — Тебе следовало бы снизойти до меня, спрашивать меня и отвечать на вопросы, разделить со мной твои тайны и твои надежды.
— Не завидуй другим, — сказала она ему. — Я обращалась с тобой гораздо лучше, чем с ним. Но за тобой следили, как никогда не следили за ним, и все разделенные с тобой тайны стали бы известны остальным.
Она говорила с ним как богиня с человеком, но слова её выдавали. Она говорила как коварное и хитроумное существо, чьи доводы были столь же двусмысленны, как и человеческие. Она не скрывала, что желает заключить с ним сделку. Ей нужно было согласие, о котором говорил бледный человек. Она нуждалась в его согласии пройти через пламя Ада не для себя, но ради неё, и совершить все возможное, чтобы увидеть все, что ей необходимо увидеть.
Он мог попытаться угадать, что она не могла узнать без его помощи.
Сколько ангелов могут уместиться на кончике иглы? А сколько их ещё спит под поверхностью земли? Насколько далеко находятся остальные, населяющие отдаленные пределы вселенной, разросшейся до бесконечности? Можно ли заключить союз между тремя так же легко, как между двумя, чтобы организовать стаю хищников, чьим злодеяниям невозможно противостоять?
— Я стану твоими глазами, — сказал он, хорошо зная, на что он дает согласие. — У меня есть свои причины этого хотеть. Не знаю, смогу ли оплатить цену это видения, но я постараюсь. Я напуган, но сделаю, что в моих силах. Но впоследствии все изменится. Ты не богиня и не сможешь дальше притворяться ею. Я узнаю, кто ты на самом деле.
Огромные зеленые глаза смотрели на него, зрачки превратились в узкие щели. В правой руке она держала овальное зеркало — гораздо больше того, что висело на двери его гардероба. Теперь она подняла зеркало, чтобы Лидиард смог увидеть, что в нем отражается.
Дэвид увидело, как его старший сын просыпается, чтобы обнаружить призрачную фигуру около своей кровати. Он наблюдал, как Тедди улыбается прекрасной бледной даме, протянувшей тонкие пальцы, чтобы коснуться его руки.
Первые строчки старинного стихотворения, которое он знал с детства, всплыли в его сознании:
Под серебряной луной,
Убегай, малыш, домой.
Ночь на откуп отдана
Оборотням Лондона.
Он увидел, как тело Тедди начало изменяться и трансформироваться — знакомым и странно привлекательным образом. Он увидел, как Тедди становится волком. Затем бледная леди также перекинулась в волка. Вместе они растворились в ночной тьме.
Он увидел, как Нелл, читавшая книгу при свете свечи, подняла голову, чтобы посмотреть на привлекательного молодого человека с пронзительным взглядом. Ей следовало испугаться, но она только улыбнулась.
В тревожных мыслях её отца продолжала звучать песня:
Незнакомца нежен взгляд,
Но клыки бедой грозят.
Ты на откуп отдана
Оборотням Лондона.
Он увидел, как преобразились Нелл и молодой человек. Он увидел, как их обоих скрыла тьма.
Он увидел Саймона, почти заснувшего и видевшего сны, не заметившего женщину с фиалковыми глазами, которая, склонившись над ним, протянула руки в шелковых рукавах к его одеялу. Маленький мальчик так и не открыл глаза, но он, казалось, был рад прикосновению, так как позволил ей обнять себя, словно это была его мать.
И слова подходили к концу:
Звездной ночью люди спят.
Кто же входит в темный сад?
Эта леди гордая —
Оборотень Лондона.
Он увидел, как ребенок превратился в волчонка. Большая белая волчица схватила его зубами за загривок и унесла во тьму.
Дэвида охватила горькая тоска. Он не ожидал этого. Хотя он понимал, что у него не было причин на что-то надеяться, он все же мечтал о справедливости и чести. Но эта фальшивая богиня была ревнивой, злой, деспотичной и жестокой, и она не могла позволить ему считать, что они были равными сторонами, наделёнными при заключении контракта одинаковыми правами.
— А что с Корделией? — спросил он резко.
— Что с Корделией? Она в безопасности, — ответила богиня, убирая зеркало. Это тоже должно было причинить ему боль. Это также было жестоко, потому что человек в сером, чье имя он угадал, обещал, что он, а не Дэвид, спасет Корделию. Он также пообещал, что Дэвид всю оставшуюся жизнь будет нести груз этого знания. Баст прислушалась к нему и не побрезговала подсказкой.
— Тебе не обязательно было это делать, — прошептал Дэвид, пока его душа корчилась от разъедающей кислоты его собственного гнева. — Ты получила мое согласие!
Она наклонилась ближе, и в её огромных кошачьих глазах он поймал влажный отблеск.
— Ты прекрасно знаешь, в чем дело, мой возлюбленный, — сказала она очень мягко. — Поразмысли, и ты поймешь, что у меня не было выбора. Ты дал мне кое-какие знания о боли, которых у меня не было раньше. Ради меня ты должен отправиться в Ад, мой единственный возлюбленный, но Ад не будет настоящим, пока в тайных уголках твоего сердца остаются островки покоя. Я сделала это не ради твоего согласия, которое уже получила, а чтобы причинить тебе боль — боль, которую ты поклялся перенести.
Не вини меня в этом, любимый, ведь это ты объяснил мне природу и значение боли, и я не посмею больше быть милосердной — теперь, когда ты должен видеть так ясно, как никогда. Я, как и ты, не понимаю, зачем нужна боль, но я, как и ты, знаю что она необходима. Поэтому, мой возлюбленный, я должна ранить тебя — так изощренно, как смогу. Прости меня, возлюбленный, потому что я не знаю, что и почему я делаю, но знаю только, что так должно быть…
Дэвид никогда не терял сознания, потому не мог и пробудиться, но он потерялся на окраинах своего болезненного состояния и вернулся обратно, лишь когда Ангел Боли перенесла его в место отдыха и отпустила.
Постепенно он разобрал, что находится в лесу. Воздух был горячим и влажным, но густая листва защищала его от прямых солнечных лучей, которые, словно мозаика, игл, пронизывали купол леса. Хотя земля была затенена, она не была голой — повсюду росла густая трава, мягко пружиня под его телом, и распускались крохотные цветы. Деревья также стояли в цвету, но свисающие с извилистых ветвей цветы сильно отличались от тех, которые росли в траве, по форме они напоминали большие, яркие колокольчики.
Он слышал мягкий плеск падающей воды.
Когда Лидиард попытался сесть, чтобы увидеть воду, возобновившаяся боль пронзила его с головы до пят. Он чувствовал раздражение каждого истертого сустава, напряжение в каждом изнуренном мускуле. Он страстно и яростно желал иметь силы не обращать на боль внимания, или, по крайней мере, действовать, невзирая на неё — но прошло более минуты, прежде чем он смог принять сидячее положение.
Пруд находился в низине, не далее чем в дюжине шагов. Его питал быстрый ручей, который переливался через маленький, поросший мхом камень, чтобы упасть с высоты руки. Его устье было более широким и мелким и наполовину заросло сорной травой.
Он не знал, холодна ли вода, хотя у него не было и оснований полагать, что она не окажется такой же теплой, как насыщенный влагой воздух. Его мучила сильная жажда, и единственная мысль, которой удалось прорваться в его смущенное сознание, было желание добраться до края пруда и напиться. Он ещё не успел задуматься, где он находится, как и почему он здесь оказался: его воля сконцентрировалась на единственной задаче — добраться до пруда.
Воздух, который он с усилием втягивал, казался липким. На мгновение, когда боль заставила его остановиться, временная нехватка силы воли приняла форму извращенного убеждения, что ему не обязательно пить — жажда может прекратиться, если он будет просто втягивать сырой воздух. Но он заставил себя двигаться. Он не стал задаваться вопросом, что он сможет ещё сделать, учитывая то, что он еле полз. Он смотрел на водопад и пруд и подтягивал себя к ним дюйм за дюймом.
Наконец, ценой страшных и немилосердных усилий, Дэвид достиг берега.
Он наклонился к воде, как зверь, и пытался пить, но у него не получилось. Ему пришлось вытянуть руку и зачерпывать воду горстью, поднося её к губам и понемногу глотая.
Вода не была холодной, но её тепло было таким же приятным, как и её чистота, и по мере того, как он утолял жажду — что происходило необыкновенно быстро — мучившая его боль проходила.
Он с удивлением почувствовал, что случилось чудо.
Боль снизилась на порядок. Будто бы он был обмотан слоями колючей проволоки, которые теперь один за другим разматывали. С каждым слоем приходило все большее облегчение, и каждый был ближе к его сердцу, чем предыдущий. Он остро почувствовал, что не понимал многие годы, что значит не испытывать боли. Он осознал, что состояние, которое он принимал за нормальное и терпимое, было лишь уровнем боли, к которому он приспособился.
Его страдания завершились, и он подумал, не сходно ли это со всей человеческой жизнью, и был ли хоть один живущий человек когда-нибудь на самом деле свободен от боли.
Он выпил ещё воды, на этот раз легко двигая рукой и пальцами. Теперь Лидиард чувствовал не просто отсутствие дискомфорта, но здоровье и благоденствие, которых никогда не ощущал раньше, даже в самом расцвете молодости — перед тем, как заболел, до того, как он был ужален магической змеёй в египетской пустыне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55