Когда она проходила мимо кресла мужа, он поднял взгляд на неё и заметил, как она бледна. Он знал, что она не хуже него понимает, в чем дело. У них за плечами были двадцать лет беспокойного ожидания, и оно отметило её той же несмываемой печатью, что и его.
Край её юбки задел кресло, и она опустила руку, чтобы нежно коснуться его щеки. Это должен был быть жест ласки и ободрения, но по каким-то непонятным ему самому причинам он не мог принять его и отодвинулся.
Когда Корделия ушла, Остен откинулся в кресле. Выражение его лица было непостижимым. Рой летучих мышей, накинувшийся на него, когда он прогонял похитителей трупов, всколыхнул что-то в нем, и как бы тщательно он ни указывал на возможность естественного объяснения, слишком хорошо было известно ему самому, что произошло что-то зловещее.
— Миссис Таллентайр напугана, — сказал доктор слегка извиняющимся тоном. — Жаль, что я не смог добраться до вас пораньше, так, чтобы яркий солнечный свет добавил в мой рассказ чуточку света.
— Дело не в свете, — отстраненно заметил Дэвид. — Она дочь своего отца, и равно ощущает и возбуждение, и угрозу опасности.
— Сама она — да, возможно. — Но она боится за вас больше, чем за себя — а вы оба сделались заложниками судьбы.
— Весь мир в заложниках судьбы, — сказал Дэвид, стараясь, чтобы это звучало легкомысленно, но вкладывая смысл в каждое слово. — Мы обнаружили это двадцать лет назад. И все ещё, как любит повторять сэр Дэвид, мы должны принимать мир таким, какой он есть, и жить так, чтобы он стал как можно лучше. Мы должны надеяться на его жизнь, если не на выживание, и мы должны сделать все, что только возможно, чтобы сохранить его.
Он забыл о госте и задумался о новой загадке; он уже пытался вообразить, что может его ожидать теперь, когда ангелы заволновались. И почти не расслышал, как Остен произнёс:
— Аминь.
В подземной пещере множество людей все ещё лежат в цепях, их ноги прикованы к камню, а лица повернуты к холодной, холодной каменной стене. Огонь все так же горит позади них, и по узкой тропинке перед огнем шествует парад всего сотворенного богами, в том числе и сами боги.
Тени всех существ Мироздания пляшут на стенах в бликах огня. Они то четкие, то смазанные, сила их искажения постоянно изменяется. От стен отражается такое же искаженное, бормочущее эхо раздающихся звуков.
Множество людей, рожденных, чтобы жить и умереть, не увидев ничего, кроме теней на стенах, проклинают неточность своих чувств и обманчивость теней. Они желают освободиться, чтобы их не принуждали больше смотреть на неясные образы вещей, чтобы, наконец, увидеть вещи такими, какие они есть. Но те немногие, кто порвал свои цепи, повернулся и увидел богов, знает, какой ужасной ношей становится знание тех, чьи обнаженные лица вынесли пламенный взгляд истинных ангелов и реальность вещей, как они есть.
Спящий увидел лица ангелов, и ангелов, которые творят ангелов, и богов, которые творят богов. Он видел хаос вещей в их истинном обличье и все их ошеломляющее смятение, и отлично знал, как много выигрывает смотрящий на тени.
Спящий знает, как бывают поражены чувства, он знаком с тем, что жар пламени может сделать с человеческими глазами, и с сознанием, стоящим за ними, и с душой, чьим инструментом является сознание. Спящий знает, как ложны лица ангелов, как обманчива их красота, как ужасна их ярость, как изменчивы их формы. Спящий знает.
Спящий также знает, что, чтобы взглянуть в лица ангелов, нужно лишь обернуться. В то время как его ноги остаются прикованными, человек может быть обречен видеть пламя и всех, кто проходит по узкой тропе, вьющейся между пламенем и местом, где множество людей связаны цепями своего существования.
И есть ещё одна вещь, которую знает и должен знать спящий. Спящий знает, что есть путь, который ведет из освещенной пламенем пещеры к другому и гораздо более яркому свету. Спящий знает, что если бы он был действительно свободен, то он пересек бы дорогу, по которой идут боги и мириады их созданий, и ушел бы от пламени по пути вверх, и вскарабкался бы по склону в далекому и более яркому свету. Спящий знает, что свободный человек, если бы у него были смелость и сила воли, чтобы преодолеть горящее пламя, смог бы увидеть то, что ангелы никогда не видели в самом истинном и ярчайшем свете из всех.
Если бы ему только хватило смелости.
Если бы ему только хватило силы воли преодолеть горящее пламя.
Если бы только его глаза, его сознание и его душа могли смотреть на ярчайший свет из всех без страха.
Он мог бы увидеть Ад, и он мог бы увидеть Эдем… Но он мог бы увидеть и Рай, который сами боги никогда не видели.
Пока человек не смог по-настоящему увидеть мир, как он может надеяться изменить его?
Позже Корделия зашла в кабинет Дэвида, где он писал письма, которые обещал отправить как можно скорее. Письмо сэру Эдварду было написано только наполовину, но Дэвиду Лидиарду пришлось ненадолго отложить перо. Написание даже дюжины строк сегодня превратилось для него в пытку, а почерк стал ужасно неряшливым. Остальные письма не отняли много времени — как бы то ни было, они уже были завершены. Корделия взяла их со стола и быстро просмотрела.
Там было написано: «Пелорус, у меня есть новости о Глиняном Человеке, которые могут оказаться важными. Ожидание закончилось. Прибудьте, когда сможете. Лидиард».
— Стоит ли быть таким таинственным? — спросила она.
Дэвид разогнул болезненные пальцы и откинулся назад в кресле. Корделия положила руку ему на плечо. На этот раз он с радостью поймал и накрыл её руку своей. Он почувствовал, как чутко её пальцы коснулись его.
— Невозможно знать наверняка, попадет ли письмо к нему, — ответил он. — Мы не видели его почти год, и письмо может пролежать некоторое время до востребования. В любом случае, я не решаюсь доверить бумаге мои самые страшные подозрения.
Корделия скромно устроилась на краешке его стола, стараясь ничего не задеть своей юбкой.
— Доверишь ли ты их мне? — мягко спросила она. — Так странно, что кому-то пришло в голову ограбить кладбище Остена. Я не понимаю, что бы это могло значить.
Дэвид посмотрел в глаза своей жене, и он знал, что, несмотря на всю её ласку, она смотрела на него и с неким вызовом. Он нежно любил её, но были обстоятельства, которые вносили разногласия в их отношения и делали их соперниками. Она не позволит обойти себя на этот раз, подумал он. Она намеревается сыграть свою роль, если сумеет. Она надеется защитить меня, так же как я надеюсь защитить её, но это единственная вещь, которую мы не можем делать вместе.
— То, что Харкендер вызвал из глубин времени, все ещё здесь, — сказал он. — Я не могу претендовать на знание того, что это или какую форму оно имеет, но оно каким-то образом воплотилось в земле и камнях Англии, так же, как другое связано древними камнями Египта. Они временно согласились приостановить свое противостояние, но, возможно, Паук увидел, что теперь преимущество на его стороне. Несмотря на то, что я по необходимости нахожусь на стороне Сфинкс, я не посвящен ни в её планы, ни в коварные схемы её матери. Но я костями чувствую, что их встревожит то, что произошло, и если так, как я смогу остаться в стороне от последующих событий?
— Возможно, все это не так важно, — сказала она мягко. — В конце концов, что тут такого: кража гроба и трупа. Даже если в этом участвует Харкендер, неужели ты думаешь, что он смог снова разбудить своего падшего ангела? Ты из-за летучих мышей так переживаешь?
Дэвид сделал паузу, чтобы собраться с мыслями, и затем ответил:
— Мы не можем бороться со страхом путем простого отрицания. Нас заставили увидеть, как хрупок этот мир, и мы в полном праве бояться. Мы оба видели… мы оба были там, в этом маленьком Аду, который создал падший ангел Харкендера. Мы всегда знали в наших сердцах, что однажды это повторится. Но нет причин отчаиваться. Ты видела, какой Ад создал этот отвергнутый ангел, какую потертую штуку, полную фальши и притворства. Это был театр, ничего больше, и мы увидели, что у подобных ангелов тут на земле меньше воображения и видения, чем у лучших из людей. Мы выучили, и сам ангел вроде бы выучил, что его власть хрупка, если он не знает разумных средств достижения своих целей. Когда мы увидели, что он может быть побежден силой разума, мы получили самый важный урок. Мы не должны слепо и безрассудно бояться таких вещей. Разум — это оружие, которое мы можем и должны использовать против них. Мы не можем просто надеяться, что они оставят нас в покое, но если они придут, мы не будем полностью беспомощны.
— Но если это начнется снова, — с запинкой произнесла Корделия, так, словно последним, что бы она желала, было разбить его уверенность, — тогда ангел Харкендера может смять нас также небрежно, как и раньше. У нас есть Тедди, Нелл и Саймон. Теперь нам есть, что терять, и я боюсь, что возвращение этого безумия может повредить не мне или миру, а тебе и детям.
— Я переживал из-за детей последние восемнадцать лет, — уверил он её. — Я всегда знал, что они выдержат любые натиски повседневной жизни. В ней достаточно страха помимо бешеных оборотней Лондона или нападок рыскающих демонов. Мы не одиноки в нашем знании того, что в мире существуют злые силы, большинство людей пребывают в той же уверенности с начала времен. И все же они умудряются жить и сдерживать свой страх, они все же находят место для более банальных страхов, они осмеливаются надеяться. Как иначе они бы могли жить в мире, измученным голодом, войной и чумой? Неужели мы должны быть способны на меньшее просто из-за того, что знаем больше?
Закончив свою речь, Дэвид отпустил её руку с легким неудовольствием. Его рука хранила её тепло, преходящий, но бесценный дар.
— Конечно, ты прав, — сказала она, глядя на незаконченное письмо её отцу. — В повседневном мире хватает страха, и если мы можем жить с ним, то мы должны и сверхъестественное встречать недрогнувшим сердцем. Ты полностью прав.
Её рука лежала на его плече, хотя он убрал свою руку, и теперь она мягко сжала его плечо, чтобы подчеркнуть свое присутствие.
— Сэр Эдвард нас рассудит, — сказал Дэвид, добавляя уверенности. — Он вернется из Парижа, как только получит мое письмо. Мне стало легче, и я очень скоро закончу письмо. Но уже поздно, не жди меня.
Она колебалась некоторое время, но в итоге приняла решение уйти.
— Пойду наверх, — сказала она, в конце концов убрав свою руку. — Не затягивай, прошу тебя».
— Я должен закончить письмо, — сказал Дэвид, — но оно почти готово. Я скоро приду к тебе.
Он улыбнулся ей, когда она уходила, но улыбка была таким же прикрытием, как и ободряющий тон, которым он говорил. В душе он чувствовал иное. «Я лягу в постель, — сказал он тихо, — чтобы немного побыть в твоих объятиях. Но сегодня я буду лишь ждать там — ждать того, что принесут мои сны. Сила этого ожидания словно сжимала его сердце рукой, но в нем было столько же трепета, сколько страха, и столько же жажды, сколько опасения».
«Затем придет рассвет, — добавил он педантично, — и я отправлюсь на работу и найду утешение в рутине, как я всегда делал и буду делать. Когда я понадоблюсь, меня, несомненно, вызовут. Такова моя судьба».
3
Тусклый день близился к концу, и Дэвиду пришлось зажечь керосиновую лампу на столе, переложив бумаги так, чтобы на них падало больше света. Солнце ещё не село, но Лондон окутало темное облако, и дневной свет проникал в комнату через ряд высоких узких окон с матовыми, закоптелыми стеклами.
В подвале больницы не было обычных окон; занятия, которые тут велись, включая многочисленные вскрытия человеческих трупов и трупов животных, были из тех, которые следует оберегать от постороннего взгляда.
Эту обстановку сложно было сделать более уютной и человечной, но Лидиард пытался. Он повесил на стенах комнаты яркие схемы и диаграммы — синие вены, красные артерии, внутренние органы разных оттенков зеленого и золотого. На внутреннюю сторону двери он приколол полномасштабную репродукцию изображения из древней египетской гробницы: картина женской фигуры в королевских одеждах, смотревшая на него большими, прекрасными глазами, словно собираясь смутить его игривой загадкой. Иногда, когда ему приходилось откладывать перо или свои инструменты, Лидиард смотрел на картину и представлял, что за ней находится портал, ведущий в древнее легендарное прошлое, и за дверью лежит мир сияющего света, а вовсе не унылый коридор.
В подвале было холодно, хотя стояла ранняя осень, и воздух снаружи оставался достаточно теплым, чтобы разносить по улицам отвратительное зловоние. Здесь внизу всегда было холодно, и едкий запах формалина перебивал любой другой своей подавляющей стерильностью. Лидиард настолько привык к этому запаху, что почти его не замечал, хотя когда-то и считал невыносимым. Теперь комната, полная бумаг, рукописей и колб с образцами, казалась ему не менее гостеприимной, чем его домашний кабинет с рядами книг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
Край её юбки задел кресло, и она опустила руку, чтобы нежно коснуться его щеки. Это должен был быть жест ласки и ободрения, но по каким-то непонятным ему самому причинам он не мог принять его и отодвинулся.
Когда Корделия ушла, Остен откинулся в кресле. Выражение его лица было непостижимым. Рой летучих мышей, накинувшийся на него, когда он прогонял похитителей трупов, всколыхнул что-то в нем, и как бы тщательно он ни указывал на возможность естественного объяснения, слишком хорошо было известно ему самому, что произошло что-то зловещее.
— Миссис Таллентайр напугана, — сказал доктор слегка извиняющимся тоном. — Жаль, что я не смог добраться до вас пораньше, так, чтобы яркий солнечный свет добавил в мой рассказ чуточку света.
— Дело не в свете, — отстраненно заметил Дэвид. — Она дочь своего отца, и равно ощущает и возбуждение, и угрозу опасности.
— Сама она — да, возможно. — Но она боится за вас больше, чем за себя — а вы оба сделались заложниками судьбы.
— Весь мир в заложниках судьбы, — сказал Дэвид, стараясь, чтобы это звучало легкомысленно, но вкладывая смысл в каждое слово. — Мы обнаружили это двадцать лет назад. И все ещё, как любит повторять сэр Дэвид, мы должны принимать мир таким, какой он есть, и жить так, чтобы он стал как можно лучше. Мы должны надеяться на его жизнь, если не на выживание, и мы должны сделать все, что только возможно, чтобы сохранить его.
Он забыл о госте и задумался о новой загадке; он уже пытался вообразить, что может его ожидать теперь, когда ангелы заволновались. И почти не расслышал, как Остен произнёс:
— Аминь.
В подземной пещере множество людей все ещё лежат в цепях, их ноги прикованы к камню, а лица повернуты к холодной, холодной каменной стене. Огонь все так же горит позади них, и по узкой тропинке перед огнем шествует парад всего сотворенного богами, в том числе и сами боги.
Тени всех существ Мироздания пляшут на стенах в бликах огня. Они то четкие, то смазанные, сила их искажения постоянно изменяется. От стен отражается такое же искаженное, бормочущее эхо раздающихся звуков.
Множество людей, рожденных, чтобы жить и умереть, не увидев ничего, кроме теней на стенах, проклинают неточность своих чувств и обманчивость теней. Они желают освободиться, чтобы их не принуждали больше смотреть на неясные образы вещей, чтобы, наконец, увидеть вещи такими, какие они есть. Но те немногие, кто порвал свои цепи, повернулся и увидел богов, знает, какой ужасной ношей становится знание тех, чьи обнаженные лица вынесли пламенный взгляд истинных ангелов и реальность вещей, как они есть.
Спящий увидел лица ангелов, и ангелов, которые творят ангелов, и богов, которые творят богов. Он видел хаос вещей в их истинном обличье и все их ошеломляющее смятение, и отлично знал, как много выигрывает смотрящий на тени.
Спящий знает, как бывают поражены чувства, он знаком с тем, что жар пламени может сделать с человеческими глазами, и с сознанием, стоящим за ними, и с душой, чьим инструментом является сознание. Спящий знает, как ложны лица ангелов, как обманчива их красота, как ужасна их ярость, как изменчивы их формы. Спящий знает.
Спящий также знает, что, чтобы взглянуть в лица ангелов, нужно лишь обернуться. В то время как его ноги остаются прикованными, человек может быть обречен видеть пламя и всех, кто проходит по узкой тропе, вьющейся между пламенем и местом, где множество людей связаны цепями своего существования.
И есть ещё одна вещь, которую знает и должен знать спящий. Спящий знает, что есть путь, который ведет из освещенной пламенем пещеры к другому и гораздо более яркому свету. Спящий знает, что если бы он был действительно свободен, то он пересек бы дорогу, по которой идут боги и мириады их созданий, и ушел бы от пламени по пути вверх, и вскарабкался бы по склону в далекому и более яркому свету. Спящий знает, что свободный человек, если бы у него были смелость и сила воли, чтобы преодолеть горящее пламя, смог бы увидеть то, что ангелы никогда не видели в самом истинном и ярчайшем свете из всех.
Если бы ему только хватило смелости.
Если бы ему только хватило силы воли преодолеть горящее пламя.
Если бы только его глаза, его сознание и его душа могли смотреть на ярчайший свет из всех без страха.
Он мог бы увидеть Ад, и он мог бы увидеть Эдем… Но он мог бы увидеть и Рай, который сами боги никогда не видели.
Пока человек не смог по-настоящему увидеть мир, как он может надеяться изменить его?
Позже Корделия зашла в кабинет Дэвида, где он писал письма, которые обещал отправить как можно скорее. Письмо сэру Эдварду было написано только наполовину, но Дэвиду Лидиарду пришлось ненадолго отложить перо. Написание даже дюжины строк сегодня превратилось для него в пытку, а почерк стал ужасно неряшливым. Остальные письма не отняли много времени — как бы то ни было, они уже были завершены. Корделия взяла их со стола и быстро просмотрела.
Там было написано: «Пелорус, у меня есть новости о Глиняном Человеке, которые могут оказаться важными. Ожидание закончилось. Прибудьте, когда сможете. Лидиард».
— Стоит ли быть таким таинственным? — спросила она.
Дэвид разогнул болезненные пальцы и откинулся назад в кресле. Корделия положила руку ему на плечо. На этот раз он с радостью поймал и накрыл её руку своей. Он почувствовал, как чутко её пальцы коснулись его.
— Невозможно знать наверняка, попадет ли письмо к нему, — ответил он. — Мы не видели его почти год, и письмо может пролежать некоторое время до востребования. В любом случае, я не решаюсь доверить бумаге мои самые страшные подозрения.
Корделия скромно устроилась на краешке его стола, стараясь ничего не задеть своей юбкой.
— Доверишь ли ты их мне? — мягко спросила она. — Так странно, что кому-то пришло в голову ограбить кладбище Остена. Я не понимаю, что бы это могло значить.
Дэвид посмотрел в глаза своей жене, и он знал, что, несмотря на всю её ласку, она смотрела на него и с неким вызовом. Он нежно любил её, но были обстоятельства, которые вносили разногласия в их отношения и делали их соперниками. Она не позволит обойти себя на этот раз, подумал он. Она намеревается сыграть свою роль, если сумеет. Она надеется защитить меня, так же как я надеюсь защитить её, но это единственная вещь, которую мы не можем делать вместе.
— То, что Харкендер вызвал из глубин времени, все ещё здесь, — сказал он. — Я не могу претендовать на знание того, что это или какую форму оно имеет, но оно каким-то образом воплотилось в земле и камнях Англии, так же, как другое связано древними камнями Египта. Они временно согласились приостановить свое противостояние, но, возможно, Паук увидел, что теперь преимущество на его стороне. Несмотря на то, что я по необходимости нахожусь на стороне Сфинкс, я не посвящен ни в её планы, ни в коварные схемы её матери. Но я костями чувствую, что их встревожит то, что произошло, и если так, как я смогу остаться в стороне от последующих событий?
— Возможно, все это не так важно, — сказала она мягко. — В конце концов, что тут такого: кража гроба и трупа. Даже если в этом участвует Харкендер, неужели ты думаешь, что он смог снова разбудить своего падшего ангела? Ты из-за летучих мышей так переживаешь?
Дэвид сделал паузу, чтобы собраться с мыслями, и затем ответил:
— Мы не можем бороться со страхом путем простого отрицания. Нас заставили увидеть, как хрупок этот мир, и мы в полном праве бояться. Мы оба видели… мы оба были там, в этом маленьком Аду, который создал падший ангел Харкендера. Мы всегда знали в наших сердцах, что однажды это повторится. Но нет причин отчаиваться. Ты видела, какой Ад создал этот отвергнутый ангел, какую потертую штуку, полную фальши и притворства. Это был театр, ничего больше, и мы увидели, что у подобных ангелов тут на земле меньше воображения и видения, чем у лучших из людей. Мы выучили, и сам ангел вроде бы выучил, что его власть хрупка, если он не знает разумных средств достижения своих целей. Когда мы увидели, что он может быть побежден силой разума, мы получили самый важный урок. Мы не должны слепо и безрассудно бояться таких вещей. Разум — это оружие, которое мы можем и должны использовать против них. Мы не можем просто надеяться, что они оставят нас в покое, но если они придут, мы не будем полностью беспомощны.
— Но если это начнется снова, — с запинкой произнесла Корделия, так, словно последним, что бы она желала, было разбить его уверенность, — тогда ангел Харкендера может смять нас также небрежно, как и раньше. У нас есть Тедди, Нелл и Саймон. Теперь нам есть, что терять, и я боюсь, что возвращение этого безумия может повредить не мне или миру, а тебе и детям.
— Я переживал из-за детей последние восемнадцать лет, — уверил он её. — Я всегда знал, что они выдержат любые натиски повседневной жизни. В ней достаточно страха помимо бешеных оборотней Лондона или нападок рыскающих демонов. Мы не одиноки в нашем знании того, что в мире существуют злые силы, большинство людей пребывают в той же уверенности с начала времен. И все же они умудряются жить и сдерживать свой страх, они все же находят место для более банальных страхов, они осмеливаются надеяться. Как иначе они бы могли жить в мире, измученным голодом, войной и чумой? Неужели мы должны быть способны на меньшее просто из-за того, что знаем больше?
Закончив свою речь, Дэвид отпустил её руку с легким неудовольствием. Его рука хранила её тепло, преходящий, но бесценный дар.
— Конечно, ты прав, — сказала она, глядя на незаконченное письмо её отцу. — В повседневном мире хватает страха, и если мы можем жить с ним, то мы должны и сверхъестественное встречать недрогнувшим сердцем. Ты полностью прав.
Её рука лежала на его плече, хотя он убрал свою руку, и теперь она мягко сжала его плечо, чтобы подчеркнуть свое присутствие.
— Сэр Эдвард нас рассудит, — сказал Дэвид, добавляя уверенности. — Он вернется из Парижа, как только получит мое письмо. Мне стало легче, и я очень скоро закончу письмо. Но уже поздно, не жди меня.
Она колебалась некоторое время, но в итоге приняла решение уйти.
— Пойду наверх, — сказала она, в конце концов убрав свою руку. — Не затягивай, прошу тебя».
— Я должен закончить письмо, — сказал Дэвид, — но оно почти готово. Я скоро приду к тебе.
Он улыбнулся ей, когда она уходила, но улыбка была таким же прикрытием, как и ободряющий тон, которым он говорил. В душе он чувствовал иное. «Я лягу в постель, — сказал он тихо, — чтобы немного побыть в твоих объятиях. Но сегодня я буду лишь ждать там — ждать того, что принесут мои сны. Сила этого ожидания словно сжимала его сердце рукой, но в нем было столько же трепета, сколько страха, и столько же жажды, сколько опасения».
«Затем придет рассвет, — добавил он педантично, — и я отправлюсь на работу и найду утешение в рутине, как я всегда делал и буду делать. Когда я понадоблюсь, меня, несомненно, вызовут. Такова моя судьба».
3
Тусклый день близился к концу, и Дэвиду пришлось зажечь керосиновую лампу на столе, переложив бумаги так, чтобы на них падало больше света. Солнце ещё не село, но Лондон окутало темное облако, и дневной свет проникал в комнату через ряд высоких узких окон с матовыми, закоптелыми стеклами.
В подвале больницы не было обычных окон; занятия, которые тут велись, включая многочисленные вскрытия человеческих трупов и трупов животных, были из тех, которые следует оберегать от постороннего взгляда.
Эту обстановку сложно было сделать более уютной и человечной, но Лидиард пытался. Он повесил на стенах комнаты яркие схемы и диаграммы — синие вены, красные артерии, внутренние органы разных оттенков зеленого и золотого. На внутреннюю сторону двери он приколол полномасштабную репродукцию изображения из древней египетской гробницы: картина женской фигуры в королевских одеждах, смотревшая на него большими, прекрасными глазами, словно собираясь смутить его игривой загадкой. Иногда, когда ему приходилось откладывать перо или свои инструменты, Лидиард смотрел на картину и представлял, что за ней находится портал, ведущий в древнее легендарное прошлое, и за дверью лежит мир сияющего света, а вовсе не унылый коридор.
В подвале было холодно, хотя стояла ранняя осень, и воздух снаружи оставался достаточно теплым, чтобы разносить по улицам отвратительное зловоние. Здесь внизу всегда было холодно, и едкий запах формалина перебивал любой другой своей подавляющей стерильностью. Лидиард настолько привык к этому запаху, что почти его не замечал, хотя когда-то и считал невыносимым. Теперь комната, полная бумаг, рукописей и колб с образцами, казалась ему не менее гостеприимной, чем его домашний кабинет с рядами книг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55