— спросил Терехов и показал на больного у стены.
— Спит — не слышит, — махнул рукой Ермаков. — Можешь в полный голос.
— Что ж ты, Александрыч, вытворил-то? Ведь концы отдать мог! — сказал Терехов, присев.
— А сам, а сам, — зачастил Ермаков. — Сам-то что надумал! Ныряльщик! Все с этого берега видели.
— Я же не убегал из больницы… — начал Терехов, но смутился, он боялся признаться себе в том, что вел себя вчера безрассудно, а теперь признался, хотя, конечно, только сегодня и понимаешь, прав ты был или неправ вчера, и Ермаков тоже смутился, так и сидели они рядом в молчании, вызванном неловкостью и обострявшем эту неловкость, и Терехов презирал себя, а Ермаков стыдился своего ребячьего поступка. Так и сидели они до тех пор, пока Ермаков не принялся рассказывать Терехову о том, как обстоят дела с его болезнью, как его лечат и какие тут доктора и какие больные.
Он говорил быстро, размахивал, как всегда, руками, остроносый, сухонький, с хохолком надо лбом, и был похож на Суворова, того самого Суворова, который, скинув сюртук или что там они носили, играл с деревенскими ребятишками в бабки. И хотя Ермаков говорил оживленно, посмеивался иногда по ходу рассказа и никак не выглядел сейчас несчастным, Терехов испытывал чувство жалости к прорабу, и было вызвано оно мыслью о его нескладной судьбе. Жил прораб один, скитался по свету, по стройкам один, потому что всех потерял: и жену, и детей, кого на войне, а кого оторвали от Ермакова их собственные заботы и интересы. Терехов слушал и не слушал Ермакова. Не слушал, потому что его пока не волновали разговоры о болезнях, он только иногда кивал или поддакивал прорабу снисходительно и из вежливости. Каждый раз, когда он попадал в больницу, а попадал он посетителем, с цветами в руках, с плитками шоколада и банками виноградного сока, каждый раз он чувствовал себя виноватым перед теми людьми, что лежали или ходили вокруг него, потому что они были больные, а он здоровый, и все удивлялись его цвету лица, только простуды, переломы, ушибы и отравления алкоголем доставляли ему временные неприятности. И даже когда ему советовали поберечь здоровье, он смеялся, была в нем наивная уверенность в своей живучести, и то, что вчерашнее купание обошлось благополучно, казалось ему вполне естественным. Он вообще был убежден, что врачи существуют так, для успокоения, а все дело в запасах прочности человечьего организма, только в них. «До поры до времени, — сказал Ермаков, — когда-нибудь начнешь бегать по врачам».
Потом Ермаков принялся расспрашивать о делах, и это было поинтереснее, и Терехов ему отвечал подробно, сам задавал вопросы, и Ермаков учил его, как быть. Но все это, с точки зрения Терехова, было болтовней о мелочах, пусть даже полезной, но о мелочах, а главным оставался мост и гравий, положенный в ряжи вместо бута. И Терехов не выдержал и выложил Ермакову вчерашние свои открытия.
— Испольнов молчит? — спросил Ермаков.
Он помрачнел и сник в секунду, и лицо его стало совсем серым, и он морщился, как будто бы от боли, наверное от боли, не зря же его везли сюда на санитарной машине.
— Сестру, может, позвать? — насторожился Терехов, но Ермаков махнул рукой, запрещая делать это, и Терехов сказал: — Молчит Испольнов. Уедет, как только вода спадет. Что ему?
— Закурить у тебя есть? Давай-ка.
— Вот держи. А вот спички.
— Палки сушеные! Ведь не дети мы!
— А в бумагах все аккуратно и культурно.
— Бумаги я видел.
— Слушай, Александрыч, а вот когда ты из больницы устроил побег, когда ты на лодке через Сейбу плыл, ты ничего не знал?
— Ничего я не знал! — обиделся Ермаков.
— Но что-то тебя гнало.
— Беспокойство. Обыкновенное беспокойство. Обыкновенное предчувствие, на которое имеет право тридцатилетний опыт! Понял?
— Ну понял, понял, не сердись, — сказал устало Терехов. — Но погоди. Если у тебя было предчувствие, то почему ты не взял топор и не пообдирал в один прекрасный день бревна и не посмотрел, что там, в ряжах?
— Ну, не посмотрел, не посмотрел! — закричал Ермаков и закашлялся, пальцем показал, чтобы Терехов постучал ему по спине.
— Ты не обижайся, — сказал Терехов. — Я бы другого и расспрашивать не стал. Просто у меня характер, сам знаешь, дурацкий. Убеждение глупое, что во всем нужно истину отыскивать.
— Ну давай, давай, — хмыкнул Ермаков, успокаиваясь, — отыскивай. Только ведь до абсолютной истины не дотянешься, а относительная тебя не устроит.
— Не устроит, — сказал Терехов.
— Ну вот, ну вот, — словно оттого, что они вдвоем пришли к примирению, улыбнулся Ермаков. Но тут же улыбка его погасла: — Сушеная палка! Как же он, а?..
И он вскочил и потом долго ворчал и все ходил между двух примятых постелей, говорил о чем-то сам с собой, забыв о мокром Терехове, губами пришептывал, покачивал расстроенно головой, старенький, сухонький человек, похожий на Суворова, узнавшего о предательстве своего офицера, обиженный и раздраженный, и Терехов видел в глазах его решимость действовать, ту самую решимость, с которой вчера прораб, наверное, искал лодку, и эта решимость Терехова радовала.
— Ты уж поскорей выздоравливай, костюм штатский надевай, — сказал Терехов, — и съезди к Докучаеву.
— К начальнику стройки, да? — остановился Ермаков. — Я, да? Ты уже все решил?
— Ну, могу я поехать в поддержку, — насторожился Терехов, — другие парни…
— А зачем?
— Что зачем? — спросил Терехов.
— Ехать-то?
— Надо, — насупился Терехов.
— Ну раз надо, — проворчал Ермаков, — ну раз надо, тогда поедем…
Он даже пуговицу застегнул на пижаме, верхнюю пуговицу, словно сейчас и собирался поехать в Абакан, словно уже урчал у крыльца отчаянный вездеход. Но в ворчанье прораба учуял Терехов недовольство им, недовольство пока неосознанное, а слово «зачем» уже зацепилось за зубец какой-то шестеренки в мозгу Терехова, и та шестеренка называлась сомнением.
— Погоди, — сказал Терехов, — ты спросил «зачем»?
— Да. Зачем? — резко повернулся к нему прораб.
— Ты не поедешь, — заявил Терехов. — Мы поедем.
— Ты мне спокойно объясни, — сказал Ермаков и присел рядом с Тереховым, — зачем нужен разговор в Абакане.
— Ну как же! — выдохнул воздух Терехов и остановился.
— Давай-давай, объясни мне, старику, на пальцах, что в результате изменится.
— Хотя бы без вранья…
— Нет, ты мне давай на пальцах…
— Будь моя воля, я бы Будкова с работы снял…
— Так, — сказал Ермаков, — дальше?
— И другим бы объявил, что только честность…
— Так. Еще один палец. Дальше.
— Ну и…
— Ну и? И все? Да? И все…
— Погоди…
— Чего тут годить! Все ясно. Два пальца я загнул… И все. И на этом кончили. Давай рассуждать так. Что там было плохого и что там было хорошего. А? Значит, Будков всех обманул и гравия в ряжи насыпал. Но в результате что получилось? Мост пустили, на год раньше в тайгу ворвались, дали сотням людей фронт работ и зарплату, начальником нашим стал Будков, молодой, ученый, энергичный… С точки зрения рабочих, кто лучше — Будков или Фролов? А? Ты отвечай!
— Будков, — сказал Терехов. — Он все же человек. И дело знает, и заработать всем дает. Парень культурный. Нашего поколения…
— Намного он тебя старше?
— Года на три… В войну ему было двенадцать, и он стоял в цехе на авиационном… Ну на четыре…
— Погоди, ты мне мысль оборвал… Так вот ты весы в мозгу устрой, с двумя чашечками, как полагается, и прикинь, которая ниже будет…
— Хорошо, а зачем надо было заставлять людей по колено, по пояс в воде таскать камни, как будто сейчас двадцать пятый год, зачем этот остров дурацкий устраивать…
— Еще одна гирька… Только ты замечай, которая из этих гирек десять килограммов тянет, а которая — фунт.
— Все они одинаковые…
— В тебе раздражение говорит, а ты остынь…
— Я и так мокрый…
— Знаешь, — не заметил тереховской реплики прораб, — жалко, что в палате этой нет карты или глобуса… Ты в моей каморке на стене карту политическую видел… А раньше я еще и глобус по объектам таскал, но однажды он у меня размок, под ливнем оказался… Так вот привычка у меня выработалась, умный человек мне ее подсказал… Как только начинало во мне разгораться раздражение, на твое похожее, подхожу я к карте или к глобусу и смотрю на них… Понял? Вижу лоскутки — красные, желтые, оранжевые, неровные, а на глобусе все зеленое, голубое и коричневое… И тут странная вещь происходит, а может быть, и не странная, будто бы не стройтехник Ермаков стоит и думает перед картой, а человек повыше и поглубже, понимающий, что на этом шарике и на этом красном лоскуте существенное и что так — щепка, соринка. И спокойному человеку этому заметно, что раздражение некоего Ермакова мелочно и смешно да и пользы не принесет… А? Понял? Назови это эффектом Ермакова или еще как…
— А может быть, ты просто боишься связываться с Будковым? — спросил Терехов.
— Ну вот, — расстроился Ермаков, — ничего ты не понял…
И снова он принялся ходить по комнате и говорить, а Терехов молчал, и хотя секунду назад он пытался раздразнить прораба, внутренне он уже не спорил с ним и словно бы тоже смотрел на события, вызвавшие его протест, иными глазами, и то, что еще совсем недавно было для него важным, даже великим, оскорбляющим принципы многих людей, теперь казалось Терехову мелочной чепухой; плотина, перекинутая через Енисей, превратилась в крохотный мостик, и Терехов представил, как будет когда-нибудь, скажем, во Влахерме, за четыре с половиной тысячи километров отсюда, рассказывать о случае с мостом и как никто не поймет его возмущения или заметят ему снисходительно: «Подумаешь, ерунда какая! На маленькой таежной речушке ряжи деревянного мостика гравием вместо бута забили. Ну и что?» И на самом деле ерунда, теперь Терехов прекрасно понимал это и был спокоен, теперь Терехов знал, что какие-то вещи надо уметь прощать и не придавать им значения, иметь в голове ермаковские весы и смотреть на все государственным взглядом. Черт знает, кто там был прав и какой мост надо было строить в горячую пору — будковский или бетонный, на долгие годы, у той и у другой стороны были, наверное, десятки доводов «за» и «против», но уж что выбрали, то выбрали, и в бою поздно жалеть о невыгодно занятой позиции, воевать надо. Он уже отыскивал будковскому поступку со злополучным гравием разные оправдания, и поступок этот начинал казаться Терехову даже благородным, потому что привел он ко всем тем благам, о которых напомнил ему Ермаков. Но хотя думал так Терехов и хотя соглашался сейчас с размышлениями прораба, он ловил себя на странном ощущении, что Ермаков ему стал неприятен и что в будущие дни он, наверное, напридумывает всякие отговорки и причины, только чтобы не увидеться с Ермаковым и не продолжить с ним сомнительные разговоры или, наоборот, не молчать о самом главном.
— Слушай, Александрыч, — поднял голову Терехов, — а когда ты на лодке к нам плавал, ты что, забыл о карте с глобусом?
— Забыл, — сказал Ермаков и, снова присев рядом с Тереховым, ткнул его костлявым пальцем в колено, — она же у меня на Сейбе осталась…
— Хорошо, — сказал Терехов, — пусть все так и будет.
Он не глядел в сторону Ермакова, а тот все молчал, и Терехов твердил про себя: «Гравий, бут, на самом деле, какая это все чепуха!», и все же он понимал, что не простит прорабу того, что он так быстро успокоился и молчит сейчас, и того, что он успокоил его, Терехова. Терехов понимал то, что Ермаков чувствует, о чем он думает сейчас, но прораб молчал, и от этого обоим становилось еще тягостнее. Нервное постукивание пальцев прораба по никелированному кроватному шарику раздражало Терехова чисто физически. «Проснулся бы, — думал Терехов, — этот черноволосый бедолага, которому не страшны разговоры, или бы вернулся фокусник и рассмешил нас».
— Обед скоро, — сказал Ермаков, — сейчас сосед придет…
И на самом деле засуетились, забегали в коридоре нянечки, застучали незвонкими своими боками судки, и Терехову показалось даже, что запах щей ворвался в их палату. Фокусник — так Терехов называл теперь ермаковского соседа — появился в дверях, по горлу демонстративно щелкнул и засмеялся:
— Несут!
— Пообедаешь с нами? — спросил Ермаков, и Терехов замотал головой.
— Вы не беспокойтесь! — заявил фокусник. — Я все устрою.
Он шагнул в коридор и пропадал там недолго, вернулся с нянечкой, потирая руки, а нянечка тащила на подносе четыре вермишелевых супа.
— Ну вот! Ну вот! — повторил, радуясь, фокусник. — Все устроено, все устроено!
Черный заспанный сосед уселся на постели и вежливо сказал каждому «добрый день», сказал, раскланиваясь и невидимую шляпу при этом снимая. Жевали молча, но быстро, и, когда все съели, черный сосед поблагодарил всех за компанию, повернулся к стене и засопел, а фокусник с шуточками потащил посуду на кухню. Суть была выговорена, а дальше ломиться со своими сомнениями не было смысла, и Терехов решил уйти.
— Да, — сказал Ермаков, — как только вода спадет, отправь Шарапова в экспедицию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
— Спит — не слышит, — махнул рукой Ермаков. — Можешь в полный голос.
— Что ж ты, Александрыч, вытворил-то? Ведь концы отдать мог! — сказал Терехов, присев.
— А сам, а сам, — зачастил Ермаков. — Сам-то что надумал! Ныряльщик! Все с этого берега видели.
— Я же не убегал из больницы… — начал Терехов, но смутился, он боялся признаться себе в том, что вел себя вчера безрассудно, а теперь признался, хотя, конечно, только сегодня и понимаешь, прав ты был или неправ вчера, и Ермаков тоже смутился, так и сидели они рядом в молчании, вызванном неловкостью и обострявшем эту неловкость, и Терехов презирал себя, а Ермаков стыдился своего ребячьего поступка. Так и сидели они до тех пор, пока Ермаков не принялся рассказывать Терехову о том, как обстоят дела с его болезнью, как его лечат и какие тут доктора и какие больные.
Он говорил быстро, размахивал, как всегда, руками, остроносый, сухонький, с хохолком надо лбом, и был похож на Суворова, того самого Суворова, который, скинув сюртук или что там они носили, играл с деревенскими ребятишками в бабки. И хотя Ермаков говорил оживленно, посмеивался иногда по ходу рассказа и никак не выглядел сейчас несчастным, Терехов испытывал чувство жалости к прорабу, и было вызвано оно мыслью о его нескладной судьбе. Жил прораб один, скитался по свету, по стройкам один, потому что всех потерял: и жену, и детей, кого на войне, а кого оторвали от Ермакова их собственные заботы и интересы. Терехов слушал и не слушал Ермакова. Не слушал, потому что его пока не волновали разговоры о болезнях, он только иногда кивал или поддакивал прорабу снисходительно и из вежливости. Каждый раз, когда он попадал в больницу, а попадал он посетителем, с цветами в руках, с плитками шоколада и банками виноградного сока, каждый раз он чувствовал себя виноватым перед теми людьми, что лежали или ходили вокруг него, потому что они были больные, а он здоровый, и все удивлялись его цвету лица, только простуды, переломы, ушибы и отравления алкоголем доставляли ему временные неприятности. И даже когда ему советовали поберечь здоровье, он смеялся, была в нем наивная уверенность в своей живучести, и то, что вчерашнее купание обошлось благополучно, казалось ему вполне естественным. Он вообще был убежден, что врачи существуют так, для успокоения, а все дело в запасах прочности человечьего организма, только в них. «До поры до времени, — сказал Ермаков, — когда-нибудь начнешь бегать по врачам».
Потом Ермаков принялся расспрашивать о делах, и это было поинтереснее, и Терехов ему отвечал подробно, сам задавал вопросы, и Ермаков учил его, как быть. Но все это, с точки зрения Терехова, было болтовней о мелочах, пусть даже полезной, но о мелочах, а главным оставался мост и гравий, положенный в ряжи вместо бута. И Терехов не выдержал и выложил Ермакову вчерашние свои открытия.
— Испольнов молчит? — спросил Ермаков.
Он помрачнел и сник в секунду, и лицо его стало совсем серым, и он морщился, как будто бы от боли, наверное от боли, не зря же его везли сюда на санитарной машине.
— Сестру, может, позвать? — насторожился Терехов, но Ермаков махнул рукой, запрещая делать это, и Терехов сказал: — Молчит Испольнов. Уедет, как только вода спадет. Что ему?
— Закурить у тебя есть? Давай-ка.
— Вот держи. А вот спички.
— Палки сушеные! Ведь не дети мы!
— А в бумагах все аккуратно и культурно.
— Бумаги я видел.
— Слушай, Александрыч, а вот когда ты из больницы устроил побег, когда ты на лодке через Сейбу плыл, ты ничего не знал?
— Ничего я не знал! — обиделся Ермаков.
— Но что-то тебя гнало.
— Беспокойство. Обыкновенное беспокойство. Обыкновенное предчувствие, на которое имеет право тридцатилетний опыт! Понял?
— Ну понял, понял, не сердись, — сказал устало Терехов. — Но погоди. Если у тебя было предчувствие, то почему ты не взял топор и не пообдирал в один прекрасный день бревна и не посмотрел, что там, в ряжах?
— Ну, не посмотрел, не посмотрел! — закричал Ермаков и закашлялся, пальцем показал, чтобы Терехов постучал ему по спине.
— Ты не обижайся, — сказал Терехов. — Я бы другого и расспрашивать не стал. Просто у меня характер, сам знаешь, дурацкий. Убеждение глупое, что во всем нужно истину отыскивать.
— Ну давай, давай, — хмыкнул Ермаков, успокаиваясь, — отыскивай. Только ведь до абсолютной истины не дотянешься, а относительная тебя не устроит.
— Не устроит, — сказал Терехов.
— Ну вот, ну вот, — словно оттого, что они вдвоем пришли к примирению, улыбнулся Ермаков. Но тут же улыбка его погасла: — Сушеная палка! Как же он, а?..
И он вскочил и потом долго ворчал и все ходил между двух примятых постелей, говорил о чем-то сам с собой, забыв о мокром Терехове, губами пришептывал, покачивал расстроенно головой, старенький, сухонький человек, похожий на Суворова, узнавшего о предательстве своего офицера, обиженный и раздраженный, и Терехов видел в глазах его решимость действовать, ту самую решимость, с которой вчера прораб, наверное, искал лодку, и эта решимость Терехова радовала.
— Ты уж поскорей выздоравливай, костюм штатский надевай, — сказал Терехов, — и съезди к Докучаеву.
— К начальнику стройки, да? — остановился Ермаков. — Я, да? Ты уже все решил?
— Ну, могу я поехать в поддержку, — насторожился Терехов, — другие парни…
— А зачем?
— Что зачем? — спросил Терехов.
— Ехать-то?
— Надо, — насупился Терехов.
— Ну раз надо, — проворчал Ермаков, — ну раз надо, тогда поедем…
Он даже пуговицу застегнул на пижаме, верхнюю пуговицу, словно сейчас и собирался поехать в Абакан, словно уже урчал у крыльца отчаянный вездеход. Но в ворчанье прораба учуял Терехов недовольство им, недовольство пока неосознанное, а слово «зачем» уже зацепилось за зубец какой-то шестеренки в мозгу Терехова, и та шестеренка называлась сомнением.
— Погоди, — сказал Терехов, — ты спросил «зачем»?
— Да. Зачем? — резко повернулся к нему прораб.
— Ты не поедешь, — заявил Терехов. — Мы поедем.
— Ты мне спокойно объясни, — сказал Ермаков и присел рядом с Тереховым, — зачем нужен разговор в Абакане.
— Ну как же! — выдохнул воздух Терехов и остановился.
— Давай-давай, объясни мне, старику, на пальцах, что в результате изменится.
— Хотя бы без вранья…
— Нет, ты мне давай на пальцах…
— Будь моя воля, я бы Будкова с работы снял…
— Так, — сказал Ермаков, — дальше?
— И другим бы объявил, что только честность…
— Так. Еще один палец. Дальше.
— Ну и…
— Ну и? И все? Да? И все…
— Погоди…
— Чего тут годить! Все ясно. Два пальца я загнул… И все. И на этом кончили. Давай рассуждать так. Что там было плохого и что там было хорошего. А? Значит, Будков всех обманул и гравия в ряжи насыпал. Но в результате что получилось? Мост пустили, на год раньше в тайгу ворвались, дали сотням людей фронт работ и зарплату, начальником нашим стал Будков, молодой, ученый, энергичный… С точки зрения рабочих, кто лучше — Будков или Фролов? А? Ты отвечай!
— Будков, — сказал Терехов. — Он все же человек. И дело знает, и заработать всем дает. Парень культурный. Нашего поколения…
— Намного он тебя старше?
— Года на три… В войну ему было двенадцать, и он стоял в цехе на авиационном… Ну на четыре…
— Погоди, ты мне мысль оборвал… Так вот ты весы в мозгу устрой, с двумя чашечками, как полагается, и прикинь, которая ниже будет…
— Хорошо, а зачем надо было заставлять людей по колено, по пояс в воде таскать камни, как будто сейчас двадцать пятый год, зачем этот остров дурацкий устраивать…
— Еще одна гирька… Только ты замечай, которая из этих гирек десять килограммов тянет, а которая — фунт.
— Все они одинаковые…
— В тебе раздражение говорит, а ты остынь…
— Я и так мокрый…
— Знаешь, — не заметил тереховской реплики прораб, — жалко, что в палате этой нет карты или глобуса… Ты в моей каморке на стене карту политическую видел… А раньше я еще и глобус по объектам таскал, но однажды он у меня размок, под ливнем оказался… Так вот привычка у меня выработалась, умный человек мне ее подсказал… Как только начинало во мне разгораться раздражение, на твое похожее, подхожу я к карте или к глобусу и смотрю на них… Понял? Вижу лоскутки — красные, желтые, оранжевые, неровные, а на глобусе все зеленое, голубое и коричневое… И тут странная вещь происходит, а может быть, и не странная, будто бы не стройтехник Ермаков стоит и думает перед картой, а человек повыше и поглубже, понимающий, что на этом шарике и на этом красном лоскуте существенное и что так — щепка, соринка. И спокойному человеку этому заметно, что раздражение некоего Ермакова мелочно и смешно да и пользы не принесет… А? Понял? Назови это эффектом Ермакова или еще как…
— А может быть, ты просто боишься связываться с Будковым? — спросил Терехов.
— Ну вот, — расстроился Ермаков, — ничего ты не понял…
И снова он принялся ходить по комнате и говорить, а Терехов молчал, и хотя секунду назад он пытался раздразнить прораба, внутренне он уже не спорил с ним и словно бы тоже смотрел на события, вызвавшие его протест, иными глазами, и то, что еще совсем недавно было для него важным, даже великим, оскорбляющим принципы многих людей, теперь казалось Терехову мелочной чепухой; плотина, перекинутая через Енисей, превратилась в крохотный мостик, и Терехов представил, как будет когда-нибудь, скажем, во Влахерме, за четыре с половиной тысячи километров отсюда, рассказывать о случае с мостом и как никто не поймет его возмущения или заметят ему снисходительно: «Подумаешь, ерунда какая! На маленькой таежной речушке ряжи деревянного мостика гравием вместо бута забили. Ну и что?» И на самом деле ерунда, теперь Терехов прекрасно понимал это и был спокоен, теперь Терехов знал, что какие-то вещи надо уметь прощать и не придавать им значения, иметь в голове ермаковские весы и смотреть на все государственным взглядом. Черт знает, кто там был прав и какой мост надо было строить в горячую пору — будковский или бетонный, на долгие годы, у той и у другой стороны были, наверное, десятки доводов «за» и «против», но уж что выбрали, то выбрали, и в бою поздно жалеть о невыгодно занятой позиции, воевать надо. Он уже отыскивал будковскому поступку со злополучным гравием разные оправдания, и поступок этот начинал казаться Терехову даже благородным, потому что привел он ко всем тем благам, о которых напомнил ему Ермаков. Но хотя думал так Терехов и хотя соглашался сейчас с размышлениями прораба, он ловил себя на странном ощущении, что Ермаков ему стал неприятен и что в будущие дни он, наверное, напридумывает всякие отговорки и причины, только чтобы не увидеться с Ермаковым и не продолжить с ним сомнительные разговоры или, наоборот, не молчать о самом главном.
— Слушай, Александрыч, — поднял голову Терехов, — а когда ты на лодке к нам плавал, ты что, забыл о карте с глобусом?
— Забыл, — сказал Ермаков и, снова присев рядом с Тереховым, ткнул его костлявым пальцем в колено, — она же у меня на Сейбе осталась…
— Хорошо, — сказал Терехов, — пусть все так и будет.
Он не глядел в сторону Ермакова, а тот все молчал, и Терехов твердил про себя: «Гравий, бут, на самом деле, какая это все чепуха!», и все же он понимал, что не простит прорабу того, что он так быстро успокоился и молчит сейчас, и того, что он успокоил его, Терехова. Терехов понимал то, что Ермаков чувствует, о чем он думает сейчас, но прораб молчал, и от этого обоим становилось еще тягостнее. Нервное постукивание пальцев прораба по никелированному кроватному шарику раздражало Терехова чисто физически. «Проснулся бы, — думал Терехов, — этот черноволосый бедолага, которому не страшны разговоры, или бы вернулся фокусник и рассмешил нас».
— Обед скоро, — сказал Ермаков, — сейчас сосед придет…
И на самом деле засуетились, забегали в коридоре нянечки, застучали незвонкими своими боками судки, и Терехову показалось даже, что запах щей ворвался в их палату. Фокусник — так Терехов называл теперь ермаковского соседа — появился в дверях, по горлу демонстративно щелкнул и засмеялся:
— Несут!
— Пообедаешь с нами? — спросил Ермаков, и Терехов замотал головой.
— Вы не беспокойтесь! — заявил фокусник. — Я все устрою.
Он шагнул в коридор и пропадал там недолго, вернулся с нянечкой, потирая руки, а нянечка тащила на подносе четыре вермишелевых супа.
— Ну вот! Ну вот! — повторил, радуясь, фокусник. — Все устроено, все устроено!
Черный заспанный сосед уселся на постели и вежливо сказал каждому «добрый день», сказал, раскланиваясь и невидимую шляпу при этом снимая. Жевали молча, но быстро, и, когда все съели, черный сосед поблагодарил всех за компанию, повернулся к стене и засопел, а фокусник с шуточками потащил посуду на кухню. Суть была выговорена, а дальше ломиться со своими сомнениями не было смысла, и Терехов решил уйти.
— Да, — сказал Ермаков, — как только вода спадет, отправь Шарапова в экспедицию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54