Шпага, пять минут назад глухо стукавшая по полу, была вырвана из ножен и с д'Артаньяновой удалью теснила противника к стене, к колоннам с витыми листьями, резанными из камня, нет, вовсе не шпага была в руках Олега, а копье, в шершавинках стали, чуть нагретое его рукой копье Пересвета, и белый нервный конь нес его прямо на страшного Мамаева всадника, а тысячи воинов, укутанных кольчугами, замерли за его спиной, прятали тишиной надежду и ярость, нет, и не копье это было, а прыгающая, подожженная рассветным солнцем шашка, и белые, отстреливаясь, уходили к синему, влажному еще лесу… Да, мы ничего не можем простить или забыть, не можем это дело оставить просто так, и я уполномочен вам это передать…
— Говори, говори, я слушаю, что ж ты остановился?
— Что? — сказал Олег.
— Говори, говори дальше…
Теперь Олег увидел лицо Будкова и его глаза, явился живой человек и сел напротив, руки сложив перед собой на столе, и явление его Олега смутило и озадачило.
— Вроде все, — растерянно сказал Олег.
— Все? — не поверил Будков.
— Все, — Олег даже пожал плечами.
Он устал, выложился, был опустошенным, не знал, что ему говорить еще, но самым неприятным и странным было сознание того, что дальнейший разговор был ему вообще неинтересен.
— Ну если все… — сказал Будков и встал. — Молодцы, что не затаили это в себе, — добавил он, направляясь к окну.
Несколько секунд видел Олег его лицо и не мог не заметить преображения начальника поезда. Будков повзрослел и помрачнел, все мальчишеское ушло, и ступал он тяжело и неловко, словно бы пошатываясь, куда девалась его спортивная пружинистая походка. У окна он остановился спиной к Олегу, вытащил сигарету и закурил.
— Жара, — сказал Будков.
Олег кивнул невольно, хотя должен был бы игнорировать слова Будкова, не имеющие никакого отношения к делу. «Все же он волнуется, — не без удовольствия подумал Олег. — Волнуется, да еще как!» И снова пришла тишина, то есть какая тишина? Это они вдвоем с ним молчали, а сколько звуков билось о сине-белые стены кабинета, они жили на воле, эти звуки, в томящей жаре — ревели лихие машины, собаки лениво, скорее по привычке, поругивались с чужими, под окном кто-то долго нудил о шлаковате, и нудные слова эти не мешали слышать другие слова, свободный парень шоколадным голосом спрашивал: «Нет ли у вас пятновыводителя?», а ему в ответ смеялась девчонка: «А зачем тебе?» — «Ну как же зачем? Пятна с души вывести», и снова был смех, и снова парень интересовался насчет пятновыводителя, чтобы опять, ко взаимному удовольствию, повеселиться. Были звуки и в комнате — дурная стрекоза, крупная, речная, залетела в окно и теперь мыкалась в отчаянии, мыкалась безнадежно, заставляя Олега морщиться.
— Да, не думал я, что дело такой оборот примет, — сказал Будков.
Он повернулся, сделал два шага к столу и сел и снова был напротив Олега, глядел Олегу в глаза прежний, жилистый, ребячливый, только несколько опечаленный.
— Неужели ты, Олег, — улыбнулся Будков, и в улыбке его было чувство правоты и боль от нанесенной ему обиды, Олег это чувствовал, — неужели ты, Олег, мог подумать, что во всей той истории у меня был злой умысел?
— Я вроде гонца, — угрюмо сказал Олег, — меня послало собрание.
— Нет, нет, ты сидишь передо мной, а никакое не собрание, и я прошу тебя ответить за себя, только честно, неужели ты мог поверить, что я совершил, если хочешь, преступление?
— Я не знаю, — смутился Олег, — тут еще надо разобраться… Но меня послало собрание…
Он произнес это робко, и, хотя пять минут назад говорил не чужие слова, а свои, да и теперь ничего не изменилось в его отношении к Будкову, все же последние его фразы как бы давали понять, что есть у него собственное мнение, и не такое суровое, но вот собрание поручило ему донести общее мнение, и он вынужден выполнять волю других людей. Все это было скверно, но Олег иных слов не добавил.
— Вот видишь, — печально сказал Будков, — ты не знаешь, а судишь так строго…
— Собрание меня послало…
— Ты не знаешь, и причем многого… И ребята на Сейбе многого не знают… Хотя бы того, что о гравии в ряжах моста, кому надо, давно известно… Я доложил… Ты рассуди, был ли смысл втирать мне очки?
Последние слова Будков произнес неожиданно и поспешно, словно только что придумал их и боялся, что им не поверят, неожиданность эта Олега удивила, но, впрочем, он тут же забыл о ней.
— Я не знаю, — пробормотал Олег, — тут все надо взвесить…
— Что я, себе дачу, что ли, из этого бута хотел построить, а? Не было его, и все…
— Я понимаю… Но нас ведь что взвинтило… В бумагах-то вместо гравия бут был записан…
— Так получилось… И я сгоряча решился… Но в общем-то не моя инициатива была…
Он помолчал, словно бы давая Олегу время обмозговать, чья там была инициатива.
— Иного выхода не было, Олег, сейчас долго объяснять, но это так… А ведь и выгода делу нашему общему вышла огромная… Что касается честности, я понимаю, это больше всего вас волнует, и это здорово, то тут тоже все соблюдено. Сейчас я покажу тебе бумаги и копию моей докладной и отчет, в них записано все, как есть… Сейчас…
Он открыл сейф, порылся в папках, вытащил два подколотых листа, усеянные цифрами и индексами, непонятными Олегу знаками и сокращениями. Олег держал листочки, волнуясь, и черные буквы подскакивали, Олег пытался осилить их смысл, уцепиться за него, но ничего не выходило, и он протянул бумажки Будкову.
— Понял теперь? — спросил Будков, пряча документы в сейф.
— Понял… — судорожно кивнул Олег.
Он глядел себе под ноги, а ему надо было бы глядеть в лицо Будкова, в его глаза, тогда он и в самом деле мог бы кое-что понять, но он глядел под ноги на коричневые крашеные доски, выскобленные тряпкой уборщицы, и думал, что с двух подсунутых ему листочков запомнились слова странные — бетон, щебенка и еще что-то, с чего бы вдруг тут писать о бетоне, ему было стыдно, что он в волнении не смог осилить смысл листочков, а попросить их снова он не решался, боялся показаться Будкову человеком легкомысленным и тугодумом. «Да нет, не мог он меня сейчас обманывать, ведь я бы понял все…»
— Нет, все я не о том, — сказал, огорчаясь, Будков. — Прав я там или неправ — какое это имеет значение… Важно, что мост есть, что мы ворвались в тайгу на год раньше… Это мало? Нет, старик, это много… Понимаешь, столько бардака еще в нашем деле, что иногда из высших соображений, кривясь, мучаясь, приходится идти в обход… Вот твой Терехов Шарапова-то посылает на дело с сумкой бутылок… Так полагается? Ведь нет… А что делать? Нет, ты не подумай, что я тут пытаюсь оправдываться теорией насчет целей и средств, сам знаешь, куда эта теория может привести. Нет, надо знать разумную меру, компромиссы возможны, но дело должно быть чистым…
Будков говорил еще долго и непривычно для себя ровно, успокоенно, как будто бы убаюкивал, укачивал Олега, а Олег все думал о тех двух листочках, пропавших в сейфе, и теперь ему казалось, что слова о бетоне и щебенке ему померещились, все на тех листочках было точно и относилось к делу, теперь ему казалось даже, что он помнит все напечатанное на серой бумаге от первой до последней строчки. В спокойном голосе Будкова, сокрушающемся его горячностью, Олег слышал теперь укор, и он жалел уже о лихой атаке, чувствовал себя виноватым, и ему хотелось сказать Будкову что-нибудь приятное.
— Почему мы так взвинтились, Иван Алексеевич, почему нервничали-то — потому что устали здорово, вымокли…
Эти слова звучали как извинение, они сводили на нет всю Олегову пламенную речь, и после того, как Олег сказал их, он сразу же расстроился, но потом сумел убедить себя в том, что он сейчас искренен и перед Будковым не заискивает, не такой он человек, чтобы перед кем-либо заискивать, а сейбинцы погорячились, это уж точно, погорячились, вспыхнули из-за какой-то ерунды, из-за пустяка, мелкого, как гравий, и его, Олега, заразили своим заблуждением. Теперь это Олег все понимал, стоило пройти двадцать километров, стоило взлететь над хлопотливыми сейбинскими буднями, стоило взглянуть в умные, утомленные глаза Будкова, чтобы понять это.
— Зря ты, Олег, оправдываешься, — улыбнулся Будков, — все вы делали правильно, я бы и сам на вашем месте возмутился и сюда бы поспешил… Очень глупо, что так получилось, но я съезжу на Сейбу, все объясню, все улажу…
— Нет, Иван Алексеевич, что бы вы ни говорили, а вели мы себя недостойно, по-женски, — сказал Олег и добавил для убедительности: — По-бабьи, знаете…
— Зря, зря ты, Олег… Вы — молодцы. И хорошо, что у нас в поезде ребята не безразличные, не рыбы-хариусы, а будь здоров, хозяева.
— И тем не менее…
Долго они потом сыпали любезностями и как будто могли быть довольны друг другом и собой могли быть довольны, но Олегу все-таки казалось, что он поступил нехорошо, так быстро изменив свое мнение, а кроме того, ему было жалко, что разговор пошел не так, как он его себе представлял, и пропадали хорошие слова, которые он заготовил. «Что-то тут не так», — думал Олег. А что тут не так — уловить он не мог еще и потому, что был углублен в себя, все оценивал свое настроение и свои слова, а Будковым почти совсем не интересовался, и выражения его глаз не замечал, и волнения его уже не улавливал.
А если бы он был внимательнее, он бы смог увидеть, что Будкова и вправду привели в смятение его слова и не сразу и нелегко начальник поезда успокоился. Были секунды, когда Будков, мусоливший нервно пальцами сигарету, сыпавший табачные крошки на пол, не знал, что говорить ему и как вести себя дальше. «Надо же, — судорожно думал Будков, — все всплыло, докопались, археологи…» Ему вдруг стало жалко себя и обидно, что из-за этой ерунды, из-за его тогдашней неловкости, все в его удачливой пока инженерной судьбе может полететь к черту. «Терехов, конечно, Терехов, — досадовал Будков. — Так я и думал…» Он злился на Терехова, тоже мне благородный рыцарь, позволил себе перчатку бросить: «иду на вы», иди знаешь куда, и злился на Олега, тереховского гонца, уж больно красиво и страстно тот говорил, самому Будкову стало знобко, а если вдруг с такой речью выступит Олег на собрании — пиши пропало, народ у нас чувствительный. Но больше всего Будков злился на самого себя, кто же, как не он, был виноват в этой истории, терпения не хватило… «Авантюрист, авантюрист! — говорил себе Будков. — Зачем спешил?..» А через минуту он снова ругал себя и называл себя авантюристом, потому что в запале начал врать Олегу, пообещал показать ему несуществующие бумаги, и вынужден был открыть сейф и подсунуть Олегу листочки из папки, в которой хранилась документация щебеночного завода, и было чудом, что Олег не рассмеялся ему в лицо. Если б это случилось, если б поднял Олег торжествующие глаза, он готов был воскликнуть: «Ах, извини, я, кажется, перепутал» — и снова бы сунулся в сейф, но что было бы дальше? Олег не поднял глаза, пальцы его дрожали, а веко дергалось, и дрожащие листочки протянул он Будкову, выговорив с трудом: «Понял…» Нервно крутанул Будков ключ, закрывая сейф, торопился, точно с мороза хотел сбежать раздетый, а сам думал: «Плахтин-то волнуется еще больше меня, ему-то что… Это к лучшему, это к лучшему… Все уладим, уладим…» Он понимал, что самое главное сейчас — уладить все, обезвредить невзорвавшуюся мину, да так, чтобы все пришли к соглашению, не было обиженных или недоумевающих, не повис над ним дамоклов меч, да, впрочем, меч ли? Так, заржавевшее шило… И никто не желал бы ткнуть его этим шилом вдруг, совсем ни к чему это сейчас; впрочем, он не боится скандала, что он, ради своей сытой жизни, что ли, старается, все ради одного — чтобы людям было лучше, чтобы вагонные колеса быстрее застучали в тайге. И хотя ругал себя Будков за авантюризм, за бумажки эти липовые, он успокаивался, говорил уже снисходительно и миролюбиво, и в голосе его была обида на сейбинских ребят, не понявших его. «Все уладим… И с Олегом сейчас улажу, и со всеми сейбинскими, и с Тереховым… как-нибудь… А уж с Олегом-то… Что-то он мне сегодня не нравится… Хотя он всегда такой… Начал с запалом, аж в холодный пот меня вогнал, а сейчас во всем соглашается, извиняется… А может, он все врет, прикидывается и вправду понял, что там на листочках, а теперь врет…»
Будков, подумав так, поглядел пристально, в упор на Олега и понял тут же, что не смог на секунду спрятать свое раздражение и что Олег увидел его злые глаза, а это было совсем ни к чему. Он заметил вдруг в глазах Олега испуг, и это Будкова удивило: «Ба-ба-ба. А он ведь трус…»
Он встал, сказал, как бы объясняя мгновенную свою вспышку:
— Да, обидели вы меня…
«Черт возьми, — думал Олег, — а он ведь и вправду обиделся на нас. Еще бы ему не обидеться! Он и разозлился на нас. И на меня, естественно. На меня-то в первую очередь».
Ему стало не по себе, он не мог объяснить, почему вдруг он испугался Будкова и почему неприятной была для него обида Ивана Алексеевича, словно от разговора этого зависело будущее его, Олега, и сейчас будущее это рисовалось ему черным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54