— Вы уж не обижайтесь, Иван Алексеевич, на наших ребят… И на меня тоже… Устали мы, а нас завели…
— Кто же это вас завел?
— Да Терехов, — с неохотой и досадой сказал Олег.
— Терехов? — удивился Будков. — Вот не ожидал. Я очень уважаю Терехова. Жалко…
«Терехов, конечно, Терехов, — подумал Будков, — рано или поздно мы должны были сшибиться лбами…»
— Я тоже уважаю Терехова, — кивнул Олег, — он замечательный человек…
— Знаешь, Олег, — значительно сказал Будков, — ты поговори с Тереховым как друг… Серьезно, а? Убеди его, что он зря свару затевает… Ничего хорошего для него не выйдет… Да и для дела… Только нервы друг другу потреплем да людей от занятий отвлечем… Ты понимаешь?..
— Понимаю, — кивнул Олег. — Я попробую его уговорить, только вряд ли он остынет…
— Тем хуже будет для него, — сурово сказал Будков.
Будков ходил по кабинету от двери к сейфу и поворачивался снова к двери, курил, был сердит и не думал скрывать мрачного своего настроения, он обдумывал ходы завтрашних свар с Тереховым, и ему не терпелось, не откладывая, немедля, теперь же показать Терехову свою силу и то, как он прочно стоит на земле, на горбатых саянских сопках, и этому мастеру пламенных речей, сидящему сейчас возле его стола, не мешало бы напомнить, кто такой Будков.
— А ты, Олег, — остановился Будков, — который вроде бы все понимает, вот ты, если вдруг Терехов затеет склоку, проявишь ли здравый смысл или приятельские отношения затянут тебя?..
— Я… если… — растерялся Олег. Потом сумел все-таки сказать весомо: — Я человек самостоятельный.
Будкова уже разжигало столь знакомое ему желание сломить своего собеседника, подчинить его мнение своему, он любил ощущать силу собственного характера, а человек сидел перед ним слабый и трусливый, так казалось Будкову, хотя и в чем-то ему симпатичный.
— Вот и хорошо, что ты самостоятельный, — по-взрослому оценил Будков.
— Есть голова на плечах…
— И какая голова, — сказал Будков.
— Ну какая-никакая… — обиделся Олег.
— А я серьезно…
«Может быть, он и серьезно, — подумал Олег, — но злость-то из него не вышла. Вон какие у него глаза». И хотя Будков ничем не угрожал ему, да и ничем не мог угрожать, никак вовсе не зависела судьба Олега от Будкова, и вот, надо же, от серых, что ли, сердитых глаз Ивана Алексеевича приползли к Олегу страх и ощущение себя маленьким человечком, перед которым грохочет, на которого надвигается исполинская неуклюжая машина, и Будков поглядывает из оконца этой фырчащей машины, из высокого оконца, прикрытого сталинитовым стеклом. «Фу-ты, чертовщина какая. Хоть бы скорее кончился наш разговор, хоть бы выбрался я на свежий воздух…» И чтобы скинуть с себя давящее его чувство, чтобы припугнуть железного своего ровесника, Олег сказал строго:
— Терехов решил действовать не сгоряча, а всерьез.
— Жаль. В конце концов и он пожалеет об этом. И те, кто поддерживают его, пожалеют.
И снова взгляд его обжег Олега.
— Я уж говорил Терехову, что он зря, только делу навредит, — сказал поспешно Олег. Вздохнул: — Но разве он меня дослушает.
— Чистюлей ваш Терехов хочет быть, чистюлей…
— Конечно, я уж объяснял Терехову, что есть вещи вынужденные… И надо соизмерять вред от них и пользу от них… Ведь вот и сам Терехов в горячке боя, у нас там в эти дни настоящий отчаянный бой был, вынужден был ударить сейбинского мужика и по сути дела украсть у него лодку, но без лодки этой мы бы не спасли мост…
— Что, что? — заинтересовался Будков, присел даже. — Ударил мужика?
— Ну да, — сказал Олег. — Веслом по голове, сшиб его… В милиции заявление лежит… Тот чуть сознание не потерял… Но что нам было делать иначе?..
Олег говорил так, как будто оправдывал Терехова и даже гордился его поступком, его жертвенным подвигом, но сам-то он прекрасно понимал смысл своих слов. И по тому, как ожили глаза Будкова, как прищурились они, Олег знал, что сейчас Иван Алексеевич доволен им и его вестями, и он не мог остановиться и все говорил, говорил, сообщал подробности нервных действий Терехова, и ему казалось, что все его слова — правда, так оно и было в злополучный мокрый день, хотя сам он ничего не видел с сейбинского берега и еще вчера с достоинством отчитал Шарапова, принесшего лавочную сплетню. Не удержался Олег и вдруг, хотя Будков и не тянул его за язык, взял да выложил, как в суматохе Терехов велел Чеглинцеву бросить машину под удары бревен, и, может быть, не было в этом нужды, а машина теперь покалечена, естественно, Терехов погорячился…
— А что было делать? — развел руками Олег.
— Да, да, да, — примирительно сказал Будков, — я про то же и толкую…
Дым от его сигареты плыл лениво к окну. Глаза Будкова уже не были злыми, они успокоились и даже стали чуть-чуть сонными, словно бы надоел начальнику поезда весь этот разговор.
«Ах, какое я ничтожество! Какой подонок! — думал Олег. — Что я натворил! Я ничтожество, от всего открестился, я ничтожество… Что я наговорил о Терехове, какую чушь выдумал… И зачем это?.. Чего я боюсь?» Он сидел взмокший, усталый, совсем уже не помнил о своей наступательной речи и о своей ночной дороге по сопкам, мерзкое ощущение, что он совершил предательство, трепало его. Он уже ничего не хотел, он хотел только, чтобы все это кончилось и не требовало потом воспоминаний и угрызений совести. Он сидел в кабинете зубного врача, бормашина свое отвыла, побуравила Олегу кость, стальным своим языком полизала нитяной его нерв, и теперь он сидел, дышал тяжело и постанывал про себя, поглядывал на доктора со страхом, не примется ли тот искать новую иглу.
Не принялся. Стал совсем благодушным. Известным Олегу Будковым, приятным интеллигентным человеком. Боль уходила, и Будков старался Олегу о ней не напоминать. Расспрашивал снова о мелочах, интересовался нуждами поселка.
— Мы вам все сейчас подбросим, как в Антарктиду.
— Люди нам нужны, — вспомнил Олег тереховскую просьбу. — Люди позарез. Человек десять.
— Хорошо, — сказал Будков и сделал запись на календаре.
Они говорили еще долго, обо всем, шутили, улыбались друг другу, а потом Будков сказал вдруг, что Олег ему давно нравится и он хотел бы, чтобы Олег стал его союзником, хорошим товарищем, с которым вот так вот можно было посидеть, поболтать, обмозговать кое-что, узнать про обстановку на Сейбе, про настроения, все-таки разные там люди… Последние слова Олег как бы упустил, а товарищем Будкову он тоже был рад стать.
— Да, знаешь, — сказал, помолчав, Будков, — я тебя хочу комсоргом рекомендовать всего нашего поезда. Как ты на это смотришь?
— Как-то это неожиданно, — удивился Олег. — Потом я-то что? Народ ведь выбирает…
— Ну народ народом, — сказал Будков.
— Подумать надо…
— Подумай, подумай, — кивнул Будков, — я ведь серьезно…
Они еще говорили, теперь уже об абаканских новостях, о спорте, о шахматах. Будков предложил Олегу остаться переночевать у него, а вечером сразиться в шахматы, но Олег отказался, он хотел теперь же возвращаться в Сейбу — ведь там ждет его жена.
— Какая жена?
— Да вот такая… — улыбнулся Олег.
— Ты мне главного, что ли, не рассказал?
И пошло, и пошло. Будков поздравлял Олега, обещал подарок не зажать, к автобусу проводил, утром открылось движение на Сосновку. На остановке Будков все хлопал его по плечу и приговаривал: «Ну ты даешь. Со свечами, значит…», а Олег улыбался и думал: «Все-таки он человек приятный, такого будешь уважать, и тонкий он, вот Терехов тоже хороший человек, но все же он дубоват».
Когда автобус тронулся, Олег помахал Будкову рукой, высунувшись из окна.
29
К вечеру стало еще жарче.
С инженером, приехавшим из Новосибирска, из проектного института, разбираться в непорядках на щебеночном заводе Будков сидел до семи. Скинули рубашки. Воду пили. Лили ее, теплую, но свежую, из графина на грудь и на руки. Грудь у инженера Анатолия Сергеевича была впалая, худая и белая. Работа Будкову нравилась, мозг был в напряжении, стосковался по гордиевым узлам. Раза три ломилась в дверь жена Ливенцова, лицо у нее было заискивающее и несчастное.
— Сегодня — выходной. Мы ничего решать не будем. Занят я…
— Может, прервемся? — говорил потом с надеждой Анатолий Сергеевич. — Может, примете ее? Знаете, портрет современной женщины? В руке — Светка, в другой — сетка, впереди — план, сзади — пьяный Иван. Знаете, да? Уж больно она на такую похожа.
Он устал, уморился, голова его не поспевала за идеями Будкова, мечтал, наверное, о том, как бы поваляться сейчас, или выпить холодненькой был не прочь.
— Нет, давайте закончим, — с джентльменской улыбкой говорил Будков, а сам думал: «Ничего, старый хрыч, дотянешь…»
Когда они в восьмом часу прощались на раскаленной улице, Анатолий Сергеевич, обмахивая себя платочком, сказал:
— МИИТ кончали?
— МИИТ…
— Давно?
— Давно. Уж четыре года как…
— А я, милый, уж двадцать семь как… В общежитии на Бахметьевской жили?
— На Образцовой…
— Ну да, теперь она Образцова… А я-то помню, как Владимир Николаевич Образцов на Бахметьевской улице прохаживался… Да… Вы молодец… Мне вас еще в Новосибирске как талантливого человека рекомендовали… Так оно и есть…
— Ну, знаете… — покраснел Будков.
— Нет, нет, милый, — сухой своей рукой Анатолий Сергеевич взял Будкова под локоть, — вы уж мне поверьте. Я бы тут один недели две сидел, но эти ваши идеи и по поводу котельной и по поводу перекрытия… Они просто с блеском…
— Спасибо, спасибо за добрые слова, — пробурчал Будков, — только вы зря…
— Туалет у вас где?
— Вон за домом, — удивленно посмотрел Будков на гостя из сибирской столицы.
Поспешно поблагодарив его, стараясь достоинство свое не уронить, Анатолий Сергеевич скрылся за углом. «Интеллигент, — усмехнулся Будков, — работу, видите, ли, нарушить боялся…»
— Сибирь, Сибирь, страна улыбок, — сказал Анатолий Сергеевич, вернувшись.
— Это вы к чему?
— Да так… Аксентьев у вас преподавал?
— Нет.
— Кто же у вас там остался-то?
Стали выяснять, кто остался. Мало кто.
— А в наши годы… — вздохнул Анатолий Сергеевич. — Я ведь хорошо Кошурникова знал…
— Вот как? — сказал Будков.
— Да… и с маршалом Говоровым сталкиваться приходилось…
Разговор грозил перерасти в вечер воспоминаний.
— Вы ко мне приходите, знаете, где мой дом, — сказал Будков, — поужинаем.
— Спасибо, спасибо, — обрадовался Анатолий Сергеевич, — только не сегодня. Устал я. Попробую соснуть.
Шагая к клубу, Будков думал, что Анатолий Сергеевич и вправду просидел бы с делами добрые две недели, уж больно робкие, деликатные решения предлагал он, главное обходил за пять верст, словно бы неизвестного табу опасался, бил наверняка, но по мелочам, по мелочам, неспешным таким, осторожным шажочком подбирался к цели, провинциал, Ионыч, будковские мысли удивили и испугали его, дрожащими пальцами прикладывал он платок ко лбу. А мысли Будкова были просты, ну смелы, смелы, чего тут скромничать, мозг не заржавел пока, занятий с расчетами осталось теперь дня на три. «Ничего получилось, ничего», — говорил себе Будков. Он поработал с удовольствием, радовался за себя, предчувствием задач посложнее и поярче жили в нем воспоминания о сегодняшней удаче, мозг не желал отдыхать, и Будков спешил сесть за шахматную доску, чтобы не дать ему остыть.
Плакат над дверью клуба фанатиков пытался веселить: «Шахматно-шашечная секция „Новые Васюки“. Доски были заняты, но Будкову место нашлось. Будков был в ударе, выиграл три партии, бросая в атаку фигуры, напевал: „Мне не жаль, что я тобой покинута…“, торжествующая фраза эта значила, что ходом он доволен, и не обещала противнику ничего радужного, в четвертой партии он увлекся давлением двух коней и белопольного слона на короля черных и просмотрел ладью, но потеря эта не обескуражила его, наоборот, подтолкнула к действиям решительным и рискованным. „Мне не жаль, что я тобой покинута…“ — пропел Будков, объявляя мат и радуясь шумно.
— Не явилась ли к вам, Иван Алексеевич, сегодня ночью тень Таля с секретами? — спросил лаборант Прусаков.
— А? Что, что? — не понял сразу Будков, а потом рассмеялся: — Было, было такое! Пришла и говорит: я тебя, старик, уважаю, запомни на всякий случай — тройка, семерка, туз.
Играть хотелось еще, но времени уже не было, распорядок дня Будков уважал, он уже и так опаздывал на чердак. Уходил Будков из клуба тихо, стараясь не попасться на глаза Ольге Коростылевой, председательнице клубного совета, сегодня она могла воспользоваться его добрым расположением духа и поймать на крючок, выбить из него согласие выступить с какой-нибудь лекцией. «Нет, уж на этот раз не выйдет», — храбрился Будков, зная прекрасно, что и на этот раз выйдет. Но Коростылева не встретилась, и, оказавшись на улице, он пробурчал чуть слышно: «Мне не жаль, что я тобой покинута…» Все шло прекрасно, прекрасно, не было бы только разговора с Олегом…
Лиза подала ужин, сказала:
— Ливенцова приходила…
— И к тебе приходила?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54