Он ощущал себя лейтенантом, который попал под команду тупого и грубого майора, но лучше его знал, как можно распорядиться батальоном. И он не хотел слушаться тупого майора.
И вовсе не из-за стремления к карьере. Просто еще в холодном и гудящем цехе авиационного, в натянутую струной пору своей первой зрелости, он старался не увиливать ни от одного крошечного дела, знал, ради чего он, тринадцатилетний пацан, пришел на завод, подставлял мужским заботам худенькую спину и выдерживал такие тяжести, какие и машине не под силу. С тех пор он и положил себе за правило: «Если не ты, то кто же?» — и брался за дела, от которых отказывались его приятели, прекрасно понимая, что ждет его впереди. Кроме всего прочего, он в пору раздумий и споров шуметь на трибунах не шумел, но переваривал все всерьез, тяжело, про себя и дал клятву, ну, не клятву, а обещание — и впредь не шуметь, а делать, делать то, ради чего история взорвалась революцией, быть ее практиком, быть ее ассенизатором и чернорабочим. Впрочем, последнее говорилось себе ради красного словца, чернорабочим Будков побыл, а когда он поглядывал на своих однокурсников, малолеток лишь гаревой запах войны испытавших, он иногда подумывал о несправедливости времени, уравнивающего несоизмеримое, и о том, что он, пожалуй, имеет больше прав на житейское и служебное благополучие, чем они. Но мысли эти Будков потом гнал и все подставлял свои плечи пудовым общественным тяготам, презирал убеждение многих своих товарищей: «Активистом быть не модно» — и был готов взвалить на себя обязанности потруднее, если бы понадобилось. Он и в Саяны распределился без особых раздумий и не из-за видений грядущих удач.
А в Саянах, встав на ноги, переступив пору ученичества и трезво взвесив все, он пришел к убеждению, что и впрямь, сменив Фролова, принесет больше пользы людям и делу. И он решил стремиться к тому, чтобы сменить Фролова, в решении своем он не видел ничего постыдного, нечестного или даже подлого, это был реальный подход к делу, Фролов путался у времени в колесах, а если бы появился в поезде человек толковее его, Будкова, Будков бы с охотой согласился работать у него прорабом или мастером. Но такого человека пока не было.
Первые его попытки установить в поезде справедливое положение вещей были не приняты или не замечены и заставили Будкова вспомнить о Дон-Кихоте. Фролов, конечно, понял его, не такой уж дуб был, каким казался, волчьими петлями уходил он из-под красных флажков, затаивал злобу. И Будков знал: дай он хоть малейший повод, Фролов не растеряется, своего не упустит; шишки набить Будков не боялся, но сознание того, что предпринятые им рискованные и трудные действия бесплодны, его удручало. Когда он раздумывал над причинами неудач, он приходил к мыслям, что Фролов выкручивается средствами запрещенными, подлыми, не брезгует ничем — ни обманом, ни интригами, он же, Будков, ходит тропками прямыми, не нарушая высоких категорий чести и морали. Он и не хотел нарушать их, но понимал, что путь к правде будет у него долгим и, может быть, мучительным.
И в один прекрасный день явилось: «А почему бы с волками не поступать по-волчьи?» Будков привел себе тогда в облегчение множество примеров; из них следовало, что ломиться плечом в стену не самое лучшее. Тогда и надумал он пойти иным путем, но не фроловским, подлым, нет, а окольным, что ли. Для начала нужно было, чтобы на него обратили внимание и невольно сравнили с Фроловым. Теперь он старался быть замеченным, выступал на всяких совещаниях с президиумами, выступал толково и ярко, печатался в многотиражке с дельной критикой и оставлял зарубки в мозгах. Потом пришла очередь моста. Он и тогда не был уверен, да и сейчас не уверен, что мысли его были самыми разумными и стоило отказываться от постоянного бетонного моста, и все же идея с деревянным мостом увлекла его, и он горы сдвинул, а проект пробил. Магические слова повторял в спорах: «Зато мы сможем уже в этом году решительно увеличить освоение капиталовложений», и все примолкали, думали: «Да, освоение капиталовложений…», спорили снова, но потом сами же говорили: «Да, но освоение капиталовложений…»
Ох, как спешил тогда с мостом Будков, ох, как спешил. И испольновские парни спешили, они-то Фролова тоже ненавидели. А Фролов как раз попался на небольшой махинации, потянули его в Абакан, драить собирались, но Будков почувствовал, что и на этот раз Фролов останется при своих интересах, выговором строгим отделается, ну, в крайнем случае, ему не поздоровится по партийной линии, а снять не снимут, не снимут, подумают: «Сукин он, конечно, сын, но кто его заменит, есть у них один молодой, Будков, вроде толковый, да какой он в деле, пока неясно…»
Ох, как Будков хотел послать в Абакан телеграмму с Сейбы: «Мост готов» на месяц раньше срока, нате вам, пожалуйста, сотни тысяч в оборот пускайте и подумайте, нет ли Фролову замены. Ох, как хотел он послать тогда эту телеграмму в Абакан, дорого яичко к Христову дню, а бута не было, проклятого бута не было, маленький гравий мозолил глаза, маленький гравий подскакивал в кузовах самосвалов. Что было делать, из-за этого проклятого бута горлодер Фролов мог остаться на своем месте, на беду сотен людей, на беду этих вот замечательных плотников, которых Будков полюбил. Что было делать?
«А, пошло бы все к черту! Будь что будет?» — махнул тогда рукой Будков, не выдержал, так уж ему хотелось послать телеграмму, утречком, в день обсуждения, взвинчен был, наркоманы, наверное, меньше мучаются, мечтая об уколе морфия, руки Будкова дрожали на сосновской почте, когда ковырял он ручкой зеленоватый телеграфный бланк. «Ничего, через пять дней я все же достану этот бут и заложу его в ряжи», — говорил он себе, успокаивал себя, а уж через три дня привалила комиссия, и ничего ему не оставалось, как водить комиссию за нос, врать, холодея, и подписывать липовые бумаги. «Сейчас они все узнают, все увидят, какой позор, так тебе и надо, авантюристу…» Ничего не увидели, руки жали, вскоре и стал Будков начальником поезда, значит, в самое яблочко попал со своей затеей. Он все обещал себе, что, конечно, в самые ближайшие дни загрузит ряжи, и все будет как в бумагах, но, когда бут пришел наконец, Будков забоялся устраивать починку моста и погнал машины дальше, к Тролу, там и ссыпали бут, якобы для завтрашних тоннельщиков.
Он еще долго психовал из-за моста, все ждал, что правда откроется, и себя укорял, но шли дни, наваливались новые заботы, и все они позначительнее прежних, и, заваленный ворохом их, Будков или забывал о мосте, или вспоминал о нем, как о чем-то мелком и второстепенном в своем новом большом хозяйстве. Дела в поезде шли прилично, все видели пользу от смены руководства, а Будков даже в часы самокопаний говорил себе, что вреда сейбинская авантюра никому не принесла и вряд ли принесет и совесть свою белить хватит. Кроме всего прочего, он иногда занимался теорией и пришел к выводу: столько всяких объективных обстоятельств, столько несовершенных, мягко сказать, людей мешают делу или тормозят его, что волей-неволей и впредь придется ему для пользы же дела иногда ступать на окольные тропки. Но и знать разумную черту, за которой начинается или опошление дела, или преступление. И черту эту не переступать.
Он и не переступал ее, а когда и ввязывался во «фланговые операции», как он теперь называл их, всегда находились оправдания, и оправдания эти были высокого стиля.
«А неужели мне быть неловким рохлей или прекраснодушным карасем и не обращать внимание на то, что из-за этой неловкости, из-за этого прекраснодушия страдают твои же люди, дело страдает, неужели ждать, когда все будет выходить в очищенном, дистиллированно-благородном виде? Ну нет, Фроловы нам не нужны, но и чистоплюи тоже. А нужны деловые люди, хваткие, цепкие, но и честные, умеющие тянуть бечеву и которых не проведешь…»
Он и себя относил к деловым людям и, поглядывая на себя трезво, понимал, что, пожалуй, преуспел в своих стараниях, его энергия, его пробивные способности, умение привить в поезде современные методы работы были оценены — поезду не раз вручали переходящие знамена и премии, а рабочие его жили лучше да денег имели больше, чем их соседи, это точно, уж этому-то он был рад. И еще он был рад тому, что сам повзрослел, научился многому и теперь уж наверное мог бы потянуть бечеву и потолще.
Но и горькие привкусы появились в его жизни. Кое-что приходилось делать скрепя сердце, морщась, и в себе многое не нравилось. Вот хотя бы эта чертова система нужных людей. Всюду, чтобы, скажем, ребят своих фронтом работ обеспечить, машины достать или резину к ним, или даже паршивые футболки завезти в поселковый магазин и китайские кеды «Два мяча», или кое-какие идеи пробить, да мало ли для чего, для будущего, на всякий случай, всюду приходилось заводить этих самых нужных людей, заискивать перед ними, задабривать их, поить их, просто льстить им, а самому рожи корчить про себя. А что делать? Вот и Петра Георгиевича считает он ничтожеством, а и перед ним политику вынужден делать, и, как быть с Ливенцовым, неизвестно…
Или то, что он приучился подлаживаться в разговорах к своим собеседникам, независимо от того, кто они, министры или уборщицы. И все для того, чтобы они были довольны им или, по крайней мере, не были им раздражены. С одним рабочим Будков разговаривал вежливо и интеллигентно потому, что паренек этот приехал из Ростова после десятилетки, по вечерам корпел над книгами и хотел видеть своим начальником интеллигентного человека. С другим рабочим Будков говорил намеренно грубовато, сыпал матерными словами, потому что этот рабочий интеллигентов презирал и не стал бы уважать начальника, если бы тот не ругался матом. Третьему требовались шуточки и анекдоты, и Будков, как фокусник, вытаскивал для него шуточки и анекдоты. И для каждого из своих начальников Будков находил особый стиль разговора, и все они вроде бы бывали им удовлетворены. На одного Будков и покричать себе позволял — тот не терпел рохлей, а уже другому приходилось искать слова учтивые, поскольку это был очень обидчивый и мнительный товарищ. Не однажды ловил себя Будков на этих речевых перестройках и в конце концов посчитал, что ничего в них зазорного нет, наверное, руководителю полагается быть и дипломатом, тем более что не заставлял себя разыгрывать разные роли, а все получалось естественно, само собой. И все же что-то в этих метаморфозах его угнетало…
Или вот эти его авантюры… Конечно, нужно от них отказаться… Спокойнее, спокойнее… Сколько раз он уже обещал себе, что история с мостом не повторится, ан нет, повторяется… Но что делать? Увы, он не идеальный человек, да и не боги горшки обжигают, а обжигать-то надо.
Нет слов, тереховские требования благородны, и он, Будков, разделяет их, но они, наверное, рассчитаны на вакуумные условия. Вот ведь как. Хотелось бы посмотреть, как у Терехова самого дело пойдет, как запоет он. Впрочем, чего тут врать, доводилось видеть Терехова в деле. И не раз. В том-то и суть, что доводилось. Свидетелем был, как принимался лезть Терехов напрямик. Будков покачивал головой, молчал, сочувствовал Терехову, побаивался, как бы не свернули ему шею, так нет, к удивлению Будкова, все выходило по-тереховски. И сидел Терехов занозой в будковской совести; хотя Будков и говорил, что любит и ценит Терехова и что никаких столкновений между ними быть не может, он все же послал его на Сейбу, от себя подальше, — ощущение того, что живет с тобой рядом человек и как бы невзначай берет высоту, которую, по будковскому разумению, и пытаться-то брать бессмысленно, ощущение этого было Будкову неприятно. Правда, он говорил, что отчуждение появилось между ним и Тереховым после одного памятного совещания в Красноярске, а не по какой другой причине. На совещании том Будков без всякой корысти, а просто в запале речи приписал кое-какие заслуги своим орлам и Терехову с бригадой в том числе. Терехов же через полчаса взял слово и вместо того, чтобы говорить по существу, принялся своего начальника поправлять. Будков, взволнованный, расстроенный, в перерыве объяснялся с Тереховым, каялся, что погорячился: «Сам не знаю, как меня угораздило! Сколько раз давал себе обещание не выступать… Не умею… Как на трибуну выйду, все перед глазами плывет, люди вверх ногами сидят… А ты молодец… Спасибо тебе…» Терехов стоял красный, насупившийся, отводил глаза, и Будков так и не понял тогда, затаил ли Терехов против него недоброе или просто смущен был своей вылазкой.
Конечно, напряжение, возникавшее порой между ним и Тереховым, проще всего было объяснять именно тем красноярским случаем, и иногда Будков даже верил в это объяснение, но ведь оно было неправдой.
И вот на тебе! Приходится теперь с Тереховым сталкиваться, а зря. Будков уважал Терехова, а уж когда тот трудился на Сейбе, вдали от него, так он вообще был очень доволен бригадиром.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
И вовсе не из-за стремления к карьере. Просто еще в холодном и гудящем цехе авиационного, в натянутую струной пору своей первой зрелости, он старался не увиливать ни от одного крошечного дела, знал, ради чего он, тринадцатилетний пацан, пришел на завод, подставлял мужским заботам худенькую спину и выдерживал такие тяжести, какие и машине не под силу. С тех пор он и положил себе за правило: «Если не ты, то кто же?» — и брался за дела, от которых отказывались его приятели, прекрасно понимая, что ждет его впереди. Кроме всего прочего, он в пору раздумий и споров шуметь на трибунах не шумел, но переваривал все всерьез, тяжело, про себя и дал клятву, ну, не клятву, а обещание — и впредь не шуметь, а делать, делать то, ради чего история взорвалась революцией, быть ее практиком, быть ее ассенизатором и чернорабочим. Впрочем, последнее говорилось себе ради красного словца, чернорабочим Будков побыл, а когда он поглядывал на своих однокурсников, малолеток лишь гаревой запах войны испытавших, он иногда подумывал о несправедливости времени, уравнивающего несоизмеримое, и о том, что он, пожалуй, имеет больше прав на житейское и служебное благополучие, чем они. Но мысли эти Будков потом гнал и все подставлял свои плечи пудовым общественным тяготам, презирал убеждение многих своих товарищей: «Активистом быть не модно» — и был готов взвалить на себя обязанности потруднее, если бы понадобилось. Он и в Саяны распределился без особых раздумий и не из-за видений грядущих удач.
А в Саянах, встав на ноги, переступив пору ученичества и трезво взвесив все, он пришел к убеждению, что и впрямь, сменив Фролова, принесет больше пользы людям и делу. И он решил стремиться к тому, чтобы сменить Фролова, в решении своем он не видел ничего постыдного, нечестного или даже подлого, это был реальный подход к делу, Фролов путался у времени в колесах, а если бы появился в поезде человек толковее его, Будкова, Будков бы с охотой согласился работать у него прорабом или мастером. Но такого человека пока не было.
Первые его попытки установить в поезде справедливое положение вещей были не приняты или не замечены и заставили Будкова вспомнить о Дон-Кихоте. Фролов, конечно, понял его, не такой уж дуб был, каким казался, волчьими петлями уходил он из-под красных флажков, затаивал злобу. И Будков знал: дай он хоть малейший повод, Фролов не растеряется, своего не упустит; шишки набить Будков не боялся, но сознание того, что предпринятые им рискованные и трудные действия бесплодны, его удручало. Когда он раздумывал над причинами неудач, он приходил к мыслям, что Фролов выкручивается средствами запрещенными, подлыми, не брезгует ничем — ни обманом, ни интригами, он же, Будков, ходит тропками прямыми, не нарушая высоких категорий чести и морали. Он и не хотел нарушать их, но понимал, что путь к правде будет у него долгим и, может быть, мучительным.
И в один прекрасный день явилось: «А почему бы с волками не поступать по-волчьи?» Будков привел себе тогда в облегчение множество примеров; из них следовало, что ломиться плечом в стену не самое лучшее. Тогда и надумал он пойти иным путем, но не фроловским, подлым, нет, а окольным, что ли. Для начала нужно было, чтобы на него обратили внимание и невольно сравнили с Фроловым. Теперь он старался быть замеченным, выступал на всяких совещаниях с президиумами, выступал толково и ярко, печатался в многотиражке с дельной критикой и оставлял зарубки в мозгах. Потом пришла очередь моста. Он и тогда не был уверен, да и сейчас не уверен, что мысли его были самыми разумными и стоило отказываться от постоянного бетонного моста, и все же идея с деревянным мостом увлекла его, и он горы сдвинул, а проект пробил. Магические слова повторял в спорах: «Зато мы сможем уже в этом году решительно увеличить освоение капиталовложений», и все примолкали, думали: «Да, освоение капиталовложений…», спорили снова, но потом сами же говорили: «Да, но освоение капиталовложений…»
Ох, как спешил тогда с мостом Будков, ох, как спешил. И испольновские парни спешили, они-то Фролова тоже ненавидели. А Фролов как раз попался на небольшой махинации, потянули его в Абакан, драить собирались, но Будков почувствовал, что и на этот раз Фролов останется при своих интересах, выговором строгим отделается, ну, в крайнем случае, ему не поздоровится по партийной линии, а снять не снимут, не снимут, подумают: «Сукин он, конечно, сын, но кто его заменит, есть у них один молодой, Будков, вроде толковый, да какой он в деле, пока неясно…»
Ох, как Будков хотел послать в Абакан телеграмму с Сейбы: «Мост готов» на месяц раньше срока, нате вам, пожалуйста, сотни тысяч в оборот пускайте и подумайте, нет ли Фролову замены. Ох, как хотел он послать тогда эту телеграмму в Абакан, дорого яичко к Христову дню, а бута не было, проклятого бута не было, маленький гравий мозолил глаза, маленький гравий подскакивал в кузовах самосвалов. Что было делать, из-за этого проклятого бута горлодер Фролов мог остаться на своем месте, на беду сотен людей, на беду этих вот замечательных плотников, которых Будков полюбил. Что было делать?
«А, пошло бы все к черту! Будь что будет?» — махнул тогда рукой Будков, не выдержал, так уж ему хотелось послать телеграмму, утречком, в день обсуждения, взвинчен был, наркоманы, наверное, меньше мучаются, мечтая об уколе морфия, руки Будкова дрожали на сосновской почте, когда ковырял он ручкой зеленоватый телеграфный бланк. «Ничего, через пять дней я все же достану этот бут и заложу его в ряжи», — говорил он себе, успокаивал себя, а уж через три дня привалила комиссия, и ничего ему не оставалось, как водить комиссию за нос, врать, холодея, и подписывать липовые бумаги. «Сейчас они все узнают, все увидят, какой позор, так тебе и надо, авантюристу…» Ничего не увидели, руки жали, вскоре и стал Будков начальником поезда, значит, в самое яблочко попал со своей затеей. Он все обещал себе, что, конечно, в самые ближайшие дни загрузит ряжи, и все будет как в бумагах, но, когда бут пришел наконец, Будков забоялся устраивать починку моста и погнал машины дальше, к Тролу, там и ссыпали бут, якобы для завтрашних тоннельщиков.
Он еще долго психовал из-за моста, все ждал, что правда откроется, и себя укорял, но шли дни, наваливались новые заботы, и все они позначительнее прежних, и, заваленный ворохом их, Будков или забывал о мосте, или вспоминал о нем, как о чем-то мелком и второстепенном в своем новом большом хозяйстве. Дела в поезде шли прилично, все видели пользу от смены руководства, а Будков даже в часы самокопаний говорил себе, что вреда сейбинская авантюра никому не принесла и вряд ли принесет и совесть свою белить хватит. Кроме всего прочего, он иногда занимался теорией и пришел к выводу: столько всяких объективных обстоятельств, столько несовершенных, мягко сказать, людей мешают делу или тормозят его, что волей-неволей и впредь придется ему для пользы же дела иногда ступать на окольные тропки. Но и знать разумную черту, за которой начинается или опошление дела, или преступление. И черту эту не переступать.
Он и не переступал ее, а когда и ввязывался во «фланговые операции», как он теперь называл их, всегда находились оправдания, и оправдания эти были высокого стиля.
«А неужели мне быть неловким рохлей или прекраснодушным карасем и не обращать внимание на то, что из-за этой неловкости, из-за этого прекраснодушия страдают твои же люди, дело страдает, неужели ждать, когда все будет выходить в очищенном, дистиллированно-благородном виде? Ну нет, Фроловы нам не нужны, но и чистоплюи тоже. А нужны деловые люди, хваткие, цепкие, но и честные, умеющие тянуть бечеву и которых не проведешь…»
Он и себя относил к деловым людям и, поглядывая на себя трезво, понимал, что, пожалуй, преуспел в своих стараниях, его энергия, его пробивные способности, умение привить в поезде современные методы работы были оценены — поезду не раз вручали переходящие знамена и премии, а рабочие его жили лучше да денег имели больше, чем их соседи, это точно, уж этому-то он был рад. И еще он был рад тому, что сам повзрослел, научился многому и теперь уж наверное мог бы потянуть бечеву и потолще.
Но и горькие привкусы появились в его жизни. Кое-что приходилось делать скрепя сердце, морщась, и в себе многое не нравилось. Вот хотя бы эта чертова система нужных людей. Всюду, чтобы, скажем, ребят своих фронтом работ обеспечить, машины достать или резину к ним, или даже паршивые футболки завезти в поселковый магазин и китайские кеды «Два мяча», или кое-какие идеи пробить, да мало ли для чего, для будущего, на всякий случай, всюду приходилось заводить этих самых нужных людей, заискивать перед ними, задабривать их, поить их, просто льстить им, а самому рожи корчить про себя. А что делать? Вот и Петра Георгиевича считает он ничтожеством, а и перед ним политику вынужден делать, и, как быть с Ливенцовым, неизвестно…
Или то, что он приучился подлаживаться в разговорах к своим собеседникам, независимо от того, кто они, министры или уборщицы. И все для того, чтобы они были довольны им или, по крайней мере, не были им раздражены. С одним рабочим Будков разговаривал вежливо и интеллигентно потому, что паренек этот приехал из Ростова после десятилетки, по вечерам корпел над книгами и хотел видеть своим начальником интеллигентного человека. С другим рабочим Будков говорил намеренно грубовато, сыпал матерными словами, потому что этот рабочий интеллигентов презирал и не стал бы уважать начальника, если бы тот не ругался матом. Третьему требовались шуточки и анекдоты, и Будков, как фокусник, вытаскивал для него шуточки и анекдоты. И для каждого из своих начальников Будков находил особый стиль разговора, и все они вроде бы бывали им удовлетворены. На одного Будков и покричать себе позволял — тот не терпел рохлей, а уже другому приходилось искать слова учтивые, поскольку это был очень обидчивый и мнительный товарищ. Не однажды ловил себя Будков на этих речевых перестройках и в конце концов посчитал, что ничего в них зазорного нет, наверное, руководителю полагается быть и дипломатом, тем более что не заставлял себя разыгрывать разные роли, а все получалось естественно, само собой. И все же что-то в этих метаморфозах его угнетало…
Или вот эти его авантюры… Конечно, нужно от них отказаться… Спокойнее, спокойнее… Сколько раз он уже обещал себе, что история с мостом не повторится, ан нет, повторяется… Но что делать? Увы, он не идеальный человек, да и не боги горшки обжигают, а обжигать-то надо.
Нет слов, тереховские требования благородны, и он, Будков, разделяет их, но они, наверное, рассчитаны на вакуумные условия. Вот ведь как. Хотелось бы посмотреть, как у Терехова самого дело пойдет, как запоет он. Впрочем, чего тут врать, доводилось видеть Терехова в деле. И не раз. В том-то и суть, что доводилось. Свидетелем был, как принимался лезть Терехов напрямик. Будков покачивал головой, молчал, сочувствовал Терехову, побаивался, как бы не свернули ему шею, так нет, к удивлению Будкова, все выходило по-тереховски. И сидел Терехов занозой в будковской совести; хотя Будков и говорил, что любит и ценит Терехова и что никаких столкновений между ними быть не может, он все же послал его на Сейбу, от себя подальше, — ощущение того, что живет с тобой рядом человек и как бы невзначай берет высоту, которую, по будковскому разумению, и пытаться-то брать бессмысленно, ощущение этого было Будкову неприятно. Правда, он говорил, что отчуждение появилось между ним и Тереховым после одного памятного совещания в Красноярске, а не по какой другой причине. На совещании том Будков без всякой корысти, а просто в запале речи приписал кое-какие заслуги своим орлам и Терехову с бригадой в том числе. Терехов же через полчаса взял слово и вместо того, чтобы говорить по существу, принялся своего начальника поправлять. Будков, взволнованный, расстроенный, в перерыве объяснялся с Тереховым, каялся, что погорячился: «Сам не знаю, как меня угораздило! Сколько раз давал себе обещание не выступать… Не умею… Как на трибуну выйду, все перед глазами плывет, люди вверх ногами сидят… А ты молодец… Спасибо тебе…» Терехов стоял красный, насупившийся, отводил глаза, и Будков так и не понял тогда, затаил ли Терехов против него недоброе или просто смущен был своей вылазкой.
Конечно, напряжение, возникавшее порой между ним и Тереховым, проще всего было объяснять именно тем красноярским случаем, и иногда Будков даже верил в это объяснение, но ведь оно было неправдой.
И вот на тебе! Приходится теперь с Тереховым сталкиваться, а зря. Будков уважал Терехова, а уж когда тот трудился на Сейбе, вдали от него, так он вообще был очень доволен бригадиром.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54