Все крутится, пусть все остановится, пусть все утихомирится, где тут большая карта? Есть же успокоительный эффект Ермакова!.. Или так крутит всех танец, и он не кончится, и не исчезнет расстояние между ним и ею, отмеренное навсегда, ни он, ни она не смогут шагнуть друг другу навстречу.
Терехов встал.
Он шел покачиваясь, тяжело, туда, где у стены напротив плыли в танце Олег и Надя. Он сознавал, что выкинет сейчас такое, о чем запомнят все, он еще не знал, что он им преподнесет, и тут он увидел валявшийся на стуле пробензиненный витой жгут, забытый Соломиным. Терехов обрадовался, прихватил жгут, чуть было не усевшись на пол, и теперь он двигался, помахивая жгутом, и улыбался, как ему казалось, снисходительно. Остановился возле Олега и Нади, расставив ноги, и застыл так.
— Чем же вас, — сказал Терехов, — развеселить?
Олег и Надя смотрели на него с удивлением, и улыбки гасли на их лицах.
— Вам не скучно? — засмеялся Терехов. — Хотите, я проглочу огонь?
Он достал спички и, вспоминая, как это делал Соломин, поджег жгут. Он поднял жгут вверх, и огонь стал рваться из его рук под потолок. Он стоял и видел Надины испуганные глаза, верил в то, что сейчас он повторит рискованный фокус Соломина, станет заклинателем огня, усмирит его, подчинит себе, и огонь не обожжет его, пожалеет его. Терехов открыл рот и назло всем опустил жгут, но Надя подскочила к нему, с силой выдернула жгут из его рук, бросила на пол и стала топтать пламя. И когда пламя исчезло, дым испустив, Надя подняла глаза, и они с Тереховым зло посмотрели друг на друга.
— Ты с ума сошел, Павел, — сказала Надя.
— Ах так, — обиделся Терехов. — Значит, никому не нужно мое искусство? Тогда я уйду.
Он повернулся и пошел к выходу.
— Погоди, — догнал его Олег. — Ты не можешь уйти от нас в такой день. Ты нас обидишь…
— Терехов, останься, — сказала Надя.
— Нет, мне тут делать нечего, — заявил Терехов. — Неужели вы сами это не понимаете…
— Ты нас обижаешь, Павел…
— Не упрашивай его, Олег, — сказала Надя. — Видишь, какой он…
— А какой я? Какой я?
— Ты нас обижаешь, Павел…
— А, пошли вы… — сказал грубо и с отчаянием Терехов и, не глядя ни на кого, отправился к двери.
На вешалке он с трудом отыскал свой плащ, догадался переобуться, натянул сапоги, а ботинки оставил в столовой и, плечом нажав на дверь, нырнул в мокрую ночь. Ветер был холодный и резкий и заставил Терехова поднять воротник плаща. Терехов все еще ворчал про себя, бродил по черному поселку без всякой нужды и цели, упал однажды, поскользнувшись, и долго в ручье смывал грязь с плаща, вытащив фонарик, решил, что ему необходимо спуститься к Сейбе и посмотреть, как там она и как там мост. Дорога к Сейбе была долгой и трудной, а голова у Терехова — смурной, и все же он добрался до травяного берега, а добравшись, как и в воскресенье, ничего не увидел. Но он не ушел, а стоял и слушал Сейбу, успокаиваясь и трезвея.
В сторожке, когда он возвращался в поселок, Терехов увидел свет, старик попался вымуштрованный веком и к распоряжениям временных начальников относился, видимо, скептически. Терехов улыбнулся и побрел дальше. Было тихо и черно, сейбинские жители сидели в тепле, и только на крыльце женского общежития Терехов заметил черную фигуру. Он посветил фонариком и удивился.
— Илга, это ты? — сказал Терехов. Он растерялся и не знал, как говорить с ней. — Что ты тут делаешь?
— Я тебя жду.
— А зачем?
— Я и сама не знаю, — сказала Илга.
Терехов сунул фонарик в карман и не спеша поднялся на крыльцо. Илга была рядом, но он не видел ее лица и ее глаз, слышал, как часто она дышит.
— И давно ты меня ждешь?
— Не знаю. Не помню.
— Ты не промокла?
— Не знаю.
— А что ты знаешь?
— Что я тебя люблю.
Она произнесла это тихо и печально и словно бы для себя самой, а не для него. Терехов шагнул к ней, нашел ее руки, стал гладить ее пальцы, волосы ее мокрые, и мокрый лоб, и мокрые щеки. Он притянул ее к себе и целовал ее, и она целовала его, губы у нее были мягкие и теплые. «Терехов, — шептала она, — Терехов…», а Терехову было хорошо, и снова явилась добрая мысль, что только в этой ласковой женщине и живет его истина, его радость и его успокоение, а остальное — не все ли равно, остального нет, и Терехов был благодарен Илге, что она оказалась с ним на одной земле, на одной саянской планете, под черными дождями. Илга прижалась к нему и все шептала: «Терехов… Терехов…», он тоже говорил ей что-то и не обманывал ее, она смеялась и целовала его, и Терехов смеялся, но вдруг Илга напряглась, дернулась в сторону и потом, упершись в его грудь ладонями, оттолкнулась от него и, повернувшись резко, шагнула в коридор общежития.
Терехов растерялся и пошел за ней не сразу, коридор был пустой и тихий, жители его веселились сейчас в столовой, Терехов нашел Илгину дверь и, нажав на нее, понял, что она заперта изнутри, Илга стояла за дверью, Терехов это почувствовал, и ему послышалось, что она плачет.
— Перестань, Илга… Отопри…
— Нет, нет, нет!
— Открой, Илга. Пусти.
— Ты ее любишь!.. Ты ее любишь!..
— Не надо, Илга…
— Ты ее любишь! Ты Надю любишь! Уходи!..
— Я никуда не уйду. И ты это знаешь.
— Замолчи, Терехов… Не надо…
— Пусти, Илга…
— Нет, нет, нет! Ты любишь Надю!
Она всхлипывала, а потом замолчала, может быть, ждала, что он скажет сейчас: «Не люблю я Надю. Я люблю тебя», наверное ждала, только этих слов ей и надо было, полетел бы крючок вверх, вымаливала она эти слова у Терехова.
— Не все ли равно, — сказал Терехов хмуро. — Кто знает, как будет дальше. Мало ли как повернется все дальше.
— Уходи, Терехов, я прошу тебя…
— Я не уйду. Открой.
— Уходи. Ты ее любишь…
— Ты хочешь, чтобы я выломал дверь?
— Тогда я убью тебя!
— Вот это любовь, — сказал Терехов.
— Уходи, уходи, уходи…
Последнее «уходи» совсем тихо, как мольба, как гаснущая надежда, и потом молчание, молчание, которое нельзя было вытерпеть, и Терехов, забеспокоившись, сначала слабенько постучал в дверь, точно боялся, как бы Илга не сотворила чего, ведь росла она в городе с чугунным памятником любви, потом стал стучать громче и забарабанил, забарабанил так, что доски дверные затрещали, повторял: «Открой, Илга! Открой!», не заботился о том, услышат ли его вокруг, появятся ли любопытные носы, барабанил кулаками с досадой, но вдруг подумал: «А зачем? К чему это все…», и Терехов опустил руки и пробормотал:
— Ну ладно. Ну как хочешь.
И он, нахмурившись, пошел коридором, остывал, все еще надеялся, что Илга не выдержит и выскочит за ним следом, но дверь не открылась, и тогда Терехов сказал себе: «Ну и дура… Мало ли как все могло повернуться в жизни… Ну и дура». Он шел к своему дому, ссутулившись, усталый и разбитый.
19
— Терехов, один известный тебе человек желает поговорить с тобой. Я это чувствую.
Чеглинцев стоял перед Тереховым на страдалице доске, плавающей в грязи, и улыбался. Дождевые капли бежали по его носу и щекам.
— Ты, что ли, этот известный человек?
— Лично товарищ Испольнов. Василий.
— Где он?
— Нынче дома и один.
— Он тебя послал за мной?
— Послать он не мог, потому как мы с ним в разных организациях. А намекать — намекал.
— Поговорить захотел?
— А почему бы перед отъездом и не поговорить?
— Когда отъезд-то?
— Скоро. Говорят, вода в Сейбе начала спадать.
— Голова у тебя болит?
— Немного есть. А у тебя?
— Болит. Слушай, я здорово пьян был вчера?
— Ты? Да нет, не заметил. Танцевал, помню, отчаянно.
— Я сегодня с трудом встал. Вдруг увидел — солнышко. Луч на полу. Вот обрадовался! А потом снова дождь.
— Соломин шепотом уговаривал Испольнова остаться. Думал, что я сплю.
Они шли медленно, прогуливались, как курортники в счастливом санаторном забытьи, дышавшие после обеда лечебным воздухом. Сопки стояли вокруг взлохмаченные и мокрые, и облака гуляли по ним.
— Слушай, — сказал Терехов, — ты все около Арсеньевой вертишься. Ты серьезно или просто так?
— Просто так. А тебе-то какое дело?
— Я же ее сюда привез. Мне и отвечать. Хотел, чтобы жизнь у нее наладилась.
— А может, я и есть наладчик? Может, у меня серьезные намерения…
— Знаю я твои намерения… А ей сейчас очередной кобель не нужен… Иначе все по-старому пойдет… Я тебя прошу…
— Ладно, — сдвинул кепку на лоб Чеглинцев. — Если ты просишь… Я-то не обеднею…
— Слово даешь?
— Ну даю… Я вообще остепениться решил. Такие у меня планы. Доучиться хочу. Вы с Севкой в Курагине учились?
— Да. Сколько у тебя классов?
— Девять. Но я девятый хочу повторить. Все забыл. Придется по вечерам таскаться в Курагино.
— Вот и пришли.
— Валяйте поговорите, а у меня есть дела. Пока.
Чеглинцев уходил стремительно, словно Испольнов мог выскочить сейчас на крыльцо и пригласить его участвовать в разговоре, былинный богатырь убегал нашкодившим второгодником, и Терехов улыбнулся ему вслед.
Испольнов сидел за столом в рыжей ковбойке, ворот расстегнув, и морщил лоб. В комнате было жарко, печка пыхтела, черные портянки и ватные штаны были разложены на ней, ароматили воздух. Испольнов заулыбался, улыбка его, как всегда, была нагловатой и ироничной, но и чуть заискивающей.
— Раздевайся, начальник, — сказал Испольнов, — а то сопреешь.
— А ты чего сидишь в такой духоте? — спросил Терехов, подсев к столу.
— Тебя жду.
— Я думал, золото сторожишь.
Испольнов нахмурился, и Терехов подумал, что зря он сказал о золоте, хотел пошутить, а Испольнов не принял шутки, и, чтобы смягчить напряжение, возникшее тут же, Терехов добавил:
— Это не я выдумал про золото. У нас в поселке часто болтают: «Испольнов золото сторожит». А ты и не знал? Говорят, у тебя мешок под кроватью пуда на два.
— Встань и загляни под кровать. Оторви зад. Увидишь обглоданный чемодан. Но золото есть. Песочек в кисете. Нашими руками намытый. Нашими спинами найденный.
Испольнов сказал это сердито, обиженно, и Терехов понял, что к кисету с песочком он относится серьезно и шутки коробят его.
— Ладно, — проворчал Испольнов, — тебя ведь не золото интересует.
— Ты тогда все время при Будкове был?
— Был. Вроде первого заместителя. Нас и начинало-то на Сейбе всего ничего, бригады две.
— Слушай, — сказал Терехов, — то, что вы гравий вместо бута наложили, — это, конечно, ерунда. Я другого не пойму. Зачем Будкову врать надо было, почему он так спешил, а? И как комиссию обвел?
— А зачем тебе все это знать?
— Из любопытства.
— Не темни, Терехов.
Испольнов смеялся.
— Есть такие кружки «Хочу все знать», — сказал Терехов, — я в такой кружок записался.
— Нам картину крутили тут. Не смотрел? Там один чудак все повторял: «В неведении — блаженство» или что-то в этом роде. И он прав. Вот ты меня наслушаешься и потом спать не будешь, нервную систему изматывать начнешь…
— Это уж моя забота, — сказал Терехов.
— Ну смотри…
Испольнов смеялся, и было в его смехе злорадство, будто бы он уже заранее догадывался о том, к каким злоключениям и нервотрепкам приведет Терехова его рассказ, и предвидение этого Испольнову доставляло удовольствие.
— Он тогда спешил, — сказал Испольнов, — и нас подгонял. Но с ним хорошо было. И нам он понятный, и мы ему. И за людей он нас считал, не то что Фролов. Ух, этот гад! Плетку бы ему в руки. А Будков ничего. Ел с нами, пить давал и сам не брезговал, и вообще мы забывали, что он начальник, так, плотник, и не самый последний, вертелся с нами, здоровый, хоть и тощий, знаешь, такой жилистый. Все книжки нам таскал с советами, как лучше работать, учиться все заставлял. Мы сначала думали — стиляга, а потом он нам понравился. И не трус, это уж я точно знаю.
— Вроде бы не трус, — кивнул Терехов.
— Но, гад, обидчивый и своего не упустит. Однажды он мне выговорился. Как-то мы с ним выпили с устатку, посидели на солнышке. «Вот, говорит, обидно, что такие люди, как Фролов, держатся. Время их прошло, а они все еще на постах. Ничего, говорит, мы свое возьмем, от нас толку будет больше». В общем, я понял так, Фроловым начальство недовольно, плохо у него дело идет, замену ему ищут, и его, Будкова, заметили. Вот и надо ему срочно в чем-то ярком, что начальственный глаз увидит, себя проявить. А тут мост. И идея Будкова, и сам он этот мост строил. Ох и спешил. И переспешил. Бут нам только к названному в плане сроку обещали достать. Срубы уже стояли, а камня нет. Отчет Фролов должен был делать, разнос ему готовили, вот тут Будков засуетился, все рассчитал, понимал, что лучше случая не представится. Представляешь, в Абакане секут начальника поезда, последнее предупреждение ему делают, и тут приходит телеграмма от его прораба, молодого, толкового: «Мост раньше срока построен», представляешь, как все расплываются и шепчут друг другу: «Вот кого надо делать начальником поезда, я вам давно говорил…»
— Психолог… — проворчал Терехов.
— Это он все мне тогда говорил заранее. В общем, он махнул рукой и велел мне засыпать гравием.
— А комиссия, — спросил Терехов, — была комиссия?
— А что комиссия? Была комиссия. Двое приезжали. Бревна пощупали, по мосту походили, обмеры сделали, еще чего-то проверяли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54