Купца поодаль возок ждал с печкой, жарко натопленной. Сели в тепле, плотно дверцы затворив.
— Чего теперь делать-то будем?.. — растерянно вопрошает Гольдман.
— Известно чего, — отвечает Фридрих Леммер да ладонью жест делает, будто режет кого.
— Да, да, — кивает Гольдман. — Не лает да не кусает лишь мертвая собака. Так и надобно!.. Вот только как сие непростое дело сладить, чтоб подозрений на себя не навлечь да на каторгу через то не попасть?
Стали думать да гадать, как...
И хоть не сразу, да ведь придумали!..
Глава 22
...Медленно катит по дороге повозка, груженная ящиками с патронами, — грязь непролазная цепляется за колеса, продавливается, будто каша, налипает на обода и оси. Идет мелкий, нескончаемый, противный дождь. Невыносимо хочется спать.
Паша-кочегар уж дремлет, навалившись на ящики и часто во сне всхрапывая. Мишель слушает.
— Да ведь не только наши, а и поляки тоже лютуют, — неспешно рассказывает Бабель. — В Житомире евреям погром учинили — грабили, бороды резали, ну да это обычное дело. Да сверх того на рынке пятьдесят евреев собрали и отвели в помещение скотобойни, где всячески истязали — штыками кололи, языки резали. Шесть домов вместе с жителями подожгли, и коли кто их спасать пытался, тех из пулеметов резали. Дворника, которому на руки мать сбросила из горящего окна младенца, прикололи... Наши пришли — тоже грабить стали... Все лютуют — такая война... Хоть у каждого своя правда.
Вот, полюбопытствуйте.
Вытащил из сумки серый листок.
— Это листовка польская, мне перевели.
Прочитал:
— "Могилы наши белеют костьми пяти поколений борцов за наши идеалы, нашу Польшу, наш светлый дом. Ваша Родина смотрит на вас, трепещет... Еще одно усилие!.. Мы помним о вас, солдаты Речи Посполитой..."
Трогательно и грустно, не как у нас, где одни лишь лозунги, а кроме них — ничего!.. Снабженцы, как водится, воруют, войска голодают, отчего тащат все подряд... Так и воюем — в грязи, в крови, в злобе...
— Да ведь я тут и женщин видел! — подал голос Валериан Христофорович.
— Женщин, верно, здесь во множестве, — согласно кивнул Бабель, — санитарки, медсестры, прачки, а кто просто к эскадронам прибился. Б... все отчаянные, но товарищи! Да и б... потому лишь, что товарищи и обслуживают всех подряд, не удовольствия ради, а жалея и в бедственное положение бойцов входя. Героические женщины — эскадроны в бой, пыль, грохот, обнаженные шашки, ругань семиэтажная, а они с задравшимися юбками скачут впереди — пыльные, толстогрудые, ни черта не боятся, в самое пекло лезут! А как бой кончится — коней поят, сено тащат, сбруи чинят, порты солдатские стирают, коли нужда есть, крадут в костелах и у местных поляков вещи, да тоже не для себя. А ночью никому не отказывают — за что их же, всем эскадроном пользуя, и презирают!..
— Разве до того здесь? — подивился вслух Валериан Христофорович.
— А чего ж — жизнь она везде жизнь, везде берет свое! Такие сюжеты иной раз узнаешь — ведь и убивают друг друга из-за ревности, и стреляются, и любят, и умирают в один день... Ей-ей — ведь доподлинно знают, что весь эскадрон через даму сердца прошел, а все ж таки любят!
И смех и слезы!.. Фельдшер один двух дам полюбил, да все не знал, как с ними справиться так, чтобы ни одну не упустить, и ведь что удумал, стервец, — дал одной касторки, а как ту прослабило да схватило — побежал к другой любовь крутить!
Мишель рассмеялся...
Впереди показалась небольшая, уныло бредущая колонна пленных поляков. Все они были раздеты и босы, несмотря на холод и дождь. У едущих верхом конвоиров поперек седел наброшены штаны, видно, снятые с них.
Поравнялись...
— Откуда?
— Из-под Мостков.
Один маленький полячок в розовых кальсонах сел прямо в грязь, обхватил голову руками — видно, из сил выбился.
— Кто ты? — обратился к нему Бабель.
Тот ответил уклончиво, виляя, — навроде прапорщика он, но советских не бил.
— Вы смотрите, доведите их живыми! — попросил Бабель.
— Оно, конечно, отчего не довести — доведем! — пообещали конвоиры.
Как стали отъезжать, пленные пошли дальше. Маленький полячок еле встал, да видно, тут же стал отставать.
— Ну, топай, пся крев! — крикнул конвоир.
Мишель, чуя недоброе, привстал, оглянулся.
Заметил, как за спину поляку шагнул красноармеец с хорошим, приветливым лицом, как стащил с плеча винтовку.
А ведь стрельнет! — испугался Мишель.
— Эй!.. Стой! — торопясь, крикнул он.
Но красноармеец, делая вид, что его не слышит, перехватил винтовку, молча ткнул поляка штыком в спину. Тот вскрикнул, взмахнул руками, упал лицом вперед, в грязь.
Мишель отвернулся.
— Не доведут их, — тихо сказал Бабель. — А коли доведут, все одно — порубают! Ожесточились все.
Дале поехали молча...
В Киверцах нашли штаб двенадцатой армии, где никому ни до кого не было дела. Узнали, что накануне у них перебежал к полякам в полном составе не то уральский, не то башкирский полк, и теперь все пребывали в унынии.
— Где бы нам сыскать товарища Куприянова?
— Да тут вроде был... Иде Куприянов? Кто Куприянова видал?
— Да вон же он!
Куприянов только что прибыл и уже взбирался обратно на тачанку.
— За ним — быстро! — крикнул Мишель, сам первый бросаясь вон из штаба. Подскочил к тачанке, с ходу предъявил мандат.
— Вы Куприянов?
— А чего надо?
— Поговорить.
Куприянов недовольно взглянул на Мишеля, у которого даже петлиц не было.
— Некогда мне... Как вернусь — так и поговорим.
Крикнул ординарцу — щегольскому хлопцу, чтоб шибче трогал с места. Тот выдернул из-за голенища кнут, привстал, хотел было стегануть коней, да пред их мордами, загораживая путь, встал Паша-кочегар.
— Эй, не балуй! — прикрикнул ординарец. — Поди прочь, дурак, не то счас конями стопчу!
Но Паша-кочегар не сдвинулся, ухватив коней за узду.
— Я те — стопчу!
— Вы теперь пойдете со мной или мне придется применить силу? — пригрозил Мишель.
Силу являл собой Паша-кочегар.
Куприянов выругался матом, нехотя сошел с тачанки.
Расположились тут же, на улице, в тени яблони.
— В четырнадцатом году вы, кажется, состояли при коменданте Кремля? — спросил Мишель. — Это так?
Глаза у товарища Куприянова воровато забегали.
— Ну, положим, состоял... Не я один — все состояли... Проклятый царизм не спрашивал моего желания, как в солдаты забривал. Коли я отказался, меня бы в кандалы да на каторгу!..
Ну да, а кабы выбор был, он бы, верно, из тыловой Москвы на германский фронт добровольцем попросился...
— Про свое происхождение и дореволюционное прошлое я все как есть партии чистосердечно доложил и получил полное прощение. Так что ныне пред Советской властью чист! — заверил товарищ Куприянов.
— Меня нисколько не интересует ваше прошлое, — поморщился Мишель. — Но коли вы в ту пору состояли при коменданте, так должны быть осведомлены о прибывшем в декабре четырнадцатого года из Петрограда особом грузе.
— Это каком? — насторожился Куприянов.
— Восемь больших деревянных ящиков, — подсказал Мишель. — Были такие?
— Кажись, были... Но все разве упомнишь?
— А коли были, то куда их дели? — встрял Паша-кочегар.
— Откуда мне знать — я человек маленький, подневольный, — забормотал товарищ Куприянов, с которого давно, еще как только он увидал мандат ЧК, сошла командирская спесь, — может, я путаю чего — сколь времени прошло.
— Вы постарайтесь вспомнить, это дело чрезвычайной важности! — внушал Мишель, стращая пуще прежнего и без того дрожащего товарища Куприянова.
— Отпустите меня, мне по срочному делу ехать надобно, я же начпрод, — жалобно скулил Куприянов.
— А как же быть с ящиками?
— А может, и не было никаких ящиков, ошибся я, оговорился, запамятовал!.. Ничего я не знаю!
— Да как же так?.. Вы же только что...
Да ведь ежели он ничего не вспомнит, то, выходит, зря они за тыщу верст из Москвы сюда ехали?!
— А ну дай мне, товарищ Фирфанцев, эту контру сюды! — вдруг сказал Паша-кочегар, оттирая Мишеля плечом. — Я с ним по-свойски потолкую!
Да сграбастал снабженца за грудки, отрывая от земли.
— Про ящики спрос иной, а ты скажи мне, треска сушеная, про эшелон с продуктами, что ты у красных бойцов украл.
Товарищ Куприянов втянул голову в плечи:
— Не было никакого эшелона, оговор это!
— А вот я тебя за то прямо теперь, именем революции! — распалился Паша-кочегар, видно, и впрямь намереваясь расправиться с вороватым начпродснабом.
«А ведь коли по совести рассудить — так надобно бы его расстрелять! — вдруг подумал Мишель, — ведь у армии, у солдат мерзавцы воруют, понуждая их тем к мародерству!»
Но расправы не допустил — приказал:
— Оставьте его! Мы с ним иначе поступим.
Заметил идущих мимо двух красноармейцев, крикнул:
— Подойдите сюда!
Солдаты, оглянувшись на окрик, увидели матроса чуть не в сажень ростом, что тряс за грудки какого-то, в чинах, военного. Подошли, на всякий случай печатая шаг.
— Скажите, как вас кормят? — спросил Мишель. — Да не опасайтесь ничего — я из Москвы.
— Известно, как кормят, — мрачно произнес один из красноармейцев.
— А коли бы я вам теперь сказал, кто в том виновен и куда крупа из ваших котелков девается?
Красноармейцы нехорошо ухмыльнулись.
— Спасибо, ступайте да подождите где-нибудь поблизости, — приказал Мишель.
Красноармейцы отошли, озадаченно озираясь.
— А ведь если я им теперь все про вас расскажу, а они по армии разнесут, так никакого приговора не надобно будет — они ж вас живьем разорвут! — тихо сказал Мишель. — Что, позвать их?
— Это самосуд! — белея, прохрипел товарищ Куприянов.
— Ах же ты шкура тыловая, восьминога тебе в зоб! Ты про «Потемкина» слыхал, где измыватели навроде тебя матросов тухлым мясом кормили? — вновь надвинулся на снабженца Паша-кочегар.
— Что вам от меня нужно? — прошептал, белея и отступая, тот.
— Нам необходимо знать про ящики, — напомнил Мишель.
— Ну, чего молчишь, будто дохлая рыба-камбала — отвечай, покуда тебя по-хорошему спрашивают! Ну — были те ящики али нет? Да гляди — не ври мне! — пригрозил Паша-кочегар, показывая свой необъятный, как Индийский океан, кулак. — Я ведь верно знаю, что они мимо тебя пройти не могли!
Слова матроса, но пуще его свирепый вид внушали страх.
— Ага, вспомнил — были! Аккурат восемь штук, большие такие, деревянные! Их с Николаевского вокзала на грузовиках привезли.
— И куда после дели? — затаив дыхание, спросил Мишель.
— Так, кажись, в Арсенал снесли.
Как же в Арсенал, когда Мишель сам, лично, в том Арсенале все подвалы еще в семнадцатом году излазил!
— Вы ничего не путаете? — уточнил он.
— Чего путать, — обиделся Куприянов, — ежели я сам там был да их тащить помогал. Я еще чего запомнил, я тогда в жару был, а они шибко тяжелые были.
— А после их куда-нибудь переносили?
— Я не знаю, меня вскорости на германский фронт услали.
— А перстень тогда откуда взялся? — тихо спросил Валериан Христофорович. — Он ведь из ящиков тех!
— Какой перстень? — вздрогнул начпрод.
— С головой льва, коим вы вперемешку с крупой торговали?!
Глаза снабженца вновь воровато забегали.
— Ну, отвечай, морского угря те в глотку! — рявкнул Паша-кочегар.
— Вы, верно, его тогда, при разгрузке, уворовали? — подсказал Мишель, чтоб заставить начпрода признать перстень своим.
— Ну да — взял, — подозрительно легко согласился товарищ Куприянов. — Да взял-то — чуть! Иные боле меня гребли. Отколупнули доску, глянули, а там камешки, вот и не стерпели!
— А что ж не все взяли?
— Боязно было. Да и не успели — ящики те после куда-то в другое место перенесли, а нас на германский фронт отправили.
— А почему вдруг продать надумали?
— Деньги понадобились...
Нет, не вяжется что-то — чтобы начпрод, уворовывая целые продуктовые эшелоны, «копеечными» перстнями торговал?.. Тут что-то иное кроется.
— Покупателя вы, конечно, тоже не назовете? — поинтересовался Мишель.
— Всей бы душой! — ударил себя в грудь кулаком товарищ Куприянов. — Да ведь он сам меня нашел да придумал, чтобы я товар на Ордынке на толкучке оставил, а он после забрал. А кто навел — я ума не приложу. Про тот перстень много кто знал!..
И сие белыми нитками шито — тут, видно, сам начпрод, боясь с покупателем нос к носу сходиться, сию мудреную цепочку изобрел. Но что ж это тогда за покупатель, коль он его так боится?
— Вы ничего не утаили?
— Никак нет — все как на духу!..
Да ведь больше он не скажет, понял Мишель, здесь ему и стены в подмогу — надобно его в Москву везти, где допросы снимать и очные ставки делать! Прямо теперь и везти — коли сейчас поехать, так через неделю уж можно на месте быть!
И поймал себя на том, что не о сокровищах подумал, а о доме, об Анне!..
Ну откуда ему, да и всем им было знать, что не быть им в Москве ни через неделю, ни через две и что не далее как следующим утром судьба их так страшно и неожиданно переменится...
Глава 23
Вот и знакомый дом.
И подъезд.
И лестница.
И дверь. Опечатанная полосой бумаги с двумя, по краям, печатями.
— Пломба.
— Вижу, что пломба... Да черт с ней — рви!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29