Племянник удачно начал службу на поприще народного просвещения — министр Зенгер уже доверил ему не одно серьёзное поручение.
Паулина Евгеньевна, обратившись к гостю:
— Каков холод в поле, а? — произнесла это лукаво-довольно, будто сама и насылала морозы.
Хорунжий ответил в тон ей:
— Тем приятнее ступить под ваш кров!
Хозяин провёл его в райски натопленный кабинет, обставленный мебелью розового дерева. Прокл Петрович заговорил о “вандализме власти в Петербурге” — стрельбе залпами по мирной демонстрации. Калинчин вполне согласился с ним, осуждая злодейство.
— Задержу ваше внимание... — хорунжий понизил голос, хотя они были одни, — помните наш прошлый разговор о призвании “фон-фонов”? Так вот: во главе столичной полиции, при побоище, — фон дер Лауниц. А кто градоначальник Петербурга? Фуллон!
Михаил Артемьевич, который и сам уже подумывал о распространённости немцев, сказал:
— Злые служаки. Но — служаки! Этого не опровергнуть.
— И пытаться не стоит! — отозвался Байбарин. — Только и увидим лишний раз: ретивцы что ни на есть! При выступлении декабристов в 1825-м, когда полки стояли на площади и не желали Николаю Первому присягать, — генерал-квартирмейстер граф Толь приказал Сухозанету подкатить пушки и картечью по бессловесной скотинке, картечью! На юге выступили — и там в подавлении отличился Карл Толь.
— Но один из пяти повешенных, Пестель, тоже был немец, — возразил Михаил Артемьевич, присаживаясь за стол, на котором поблескивал старый, елизаветинских времён, письменный прибор из малахита и серебра.
— Я вам о Пестеле-папаше скажу! — хорунжий сел на кушетку. — Герцен у нас запрещён, но я постарался добыть. В “Былом и думах” есть замечательное местечко о Пестеле, коего Александр Первый поставил генерал-губернатором Иркутским, Тобольским и Томским. Огромный край скоро превратился в сатрапию — да сатрапа такого яростного ещё поискать! Пестель завёл здесь повсеместный открытый грабёж. Бросал в тюрьму даже купцов первой гильдии, держал их по году в цепях, пытал — пока не заплатят требуемое. Везде у него были глаза и уши. Ни одно письмо не уходило без проверки за границы края. И уж горе тому, кто осмелился написать что-то о порядках.
Калинчин заметил:
— Но ведь по матери и сам Герцен — немец.
— Он чувствовал себя русским, и его труды это доказывают! — решительно сказал Прокл Петрович. — Он повидал, послушал немцев и за границей. Они там не стесняются говорить, как они понимают своё положение в России. Герцен приводит слова из статьи их учёного. Тот утверждает, что Россия — один грубый материал, дикий и неустроенный, чьи сила, слава, красота оттого только и происходят, что германский гений ей придал свой образ и подобие. (4)
Утверждение немца обидело Михаила Артемьевича. Он сказал сдержанно:
— Написать всё можно — чего только бумага не стерпит!
Лицо Байбарина приняло выражение суровой собранности.
— Пишут и правду. Я их Брокгауза почитываю — со словарём, конечно... — видя, что заинтересовал друга, хорунжий произнёс: — Читаю, перечитываю одно прелюбопытное место и совершенно-таки уясняю, почему у нас так хорошо немцам. Говорить, будто карьеру им обеспечивают их способности, — значит, самих себя водить за нос. Верховная власть столь к ним лицеприятна по причине, о которой у Грибоедова сказано: “Как станешь представлять к крестишку ли, к местечку, ну как не порадеть родному человечку!.. ”
Преподнеся цитату из “Горя от ума”, Прокл Петрович призвал Калинчина “взяться за факт”. В 1730 году умер царь Пётр Второй — последний мужчина из Романовых. (5) Потом правили женщины; правила Елизавета, дочь Петра Первого. (6) Она не произвела на свет продолжателей рода. Кому же она завещает престол? Одному из германских государей. Его зовут Карл Петер Ульрих фон Гольштейн-Готторп. Он родился от эрцгерцога Карла Фридриха фон Гольштейн-Готторпа и его жены Анны, которая, как и Елизавета, была дочерью Петра Первого. Её выдали замуж в германскую землю, она перешла в лютеранство, стала эрцгерцогиней фон Гольштейн-Готторп и, родив мужу наследника, через три месяца умерла. Отец умер, когда молодому человеку было одиннадцать: он занял голштинский престол. И вот того, кто третий год являлся эрцгерцогом Гольштейна и остался им, Елизавета определила в российские императоры.
В том, что пересказал Прокл Петрович, недостаёт подробности, о которой он не мог знать. Анна была помолвлена с Карлом Фридрихом в ноябре 1724, незадолго до смерти императора Петра Первого. В заключённом тогда брачном договоре Анна Петровна вместе с женихом под присягой отказывалась от всяких притязаний на российский престол — за себя и своё потомство. (7)
Байбарин тоном наболевшей, страстно продуманной темы рассуждал о том, что стало для него таким открытием, — о подлоге:
— Не форменный ли подлог, что Карла Петера Ульриха фон Гольштейн-Готторпа преподнесли россиянам как Романова? Какой же он Романов, когда и его мать уже была не Романова? Извольте слушаться и почитать нового русского царя Петра Фёдоровича! Даже его отца Карла Фридриха не оставили в покое в родовом склепе — окрестили покойника Фёдором.
Байбарин ждал, что скажет его слушатель. Тот собирался с мыслями: “Надо будет у историков посмотреть. Если всё впрямь так...” Решив пока следовать намечающейся линии, проговорил:
— Но такое... э-ээ...
— Надувательство! — подсказал гость.
— Предположим, надувательство — как его оправдывают?
— Никак! Потомков Карла Петера Ульриха — то бишь Петра Третьего — и урождённой принцессы Софии Фредерики Августы фон Ангальт-Цербст называют Романовыми: вот и весь сказ.
Калинчин, не веря, что дело и впрямь столь нахальное, почувствовал любопытство к истории, в которой был не силён. Впрочем, кое-какие вещи он знал: например, то, что София Фредерика Августа стала Екатериной Второй.
— Что она немка, известно всем, — говорил гость. — Ну, а Пётр Фёдорович? Его мать Анна и та была русской лишь наполовину.
Михаил Артемьевич остановил:
— Не будем носиться с кровью. От сего исходит, знаете, запашок...
— Никакого запашка нам не нужно! — гость из-за живости настроения встал. — Мы лишь сделаем пометку: Пётр Гольштейн-Готторп, на четверть русский, и истая немка, кстати, его троюродная сестра София Фредерика, то бишь Екатерина произвели на свет Павла, коего ни один немец не мог бы не признать немцем. Эта кровь в дальнейшем сливалась опять же с германской, главным образом, кровью, но никогда — с русской! Опережаю ваши возражения! — Байбарин напомнил, что сам заявлял о признании факта: были и есть немцы, чьи заслуги перед Россией неоспоримы. — Однако заслуги перед нею и перед самозваной династией — вещи разные! Скажите, — обращался он к Калинчину, — как помог прогрессу господин Штюрмер своей ревизией Тверского земства?
Прокл Петрович имел в виду событие, относящееся к 1903 году и отражённое в тогдашних газетах. Верховная власть, полагая, что ученикам полезнее то образование, которое дают церковноприходские школы, предпочитала их земским. Новоторжское уездное земство Тверской губернии, руководимое людьми раболепными, выказало свою верноподданность — выступив за передачу земских школ в ведение Святейшего Синода. Этим возмутилось губернское земство, которое холуйством не отличалось, и, поскольку школы переходили к Синоду, заморозило свои кредиты на них.
Тогда вмешался самодержец Николай Второй. По его Высочайшему повелению Тверское губернское земство ревизовал Штюрмер, помощник уже упоминавшегося фон Плеве. Члены земской управы были устранены от должностей, которые заняли люди, угодные власти. Кроме того, Штюрмер выслал из губернии “вредно влияющих лиц”.
Первыми с публичным одобрением принятых мер выступили Нижегородский губернатор Унтербергер и предводитель нижегородского губернского дворянства Нейдгарт...
Монарх, со своей стороны, оценил заслугу Штюрмера, назначив его членом Государственного совета по департаменту законов. Впоследствии царь сделает этого человека председателем Совета министров — по этому поводу французский посол в России Палеолог напишет, что Штюрмер “ума небольшого; мелочен; души низкой; честности подозрительной; никакого государственного опыта и делового размаха. В то же время с хитрецой и умеет льстить”. (8)
Мы по необходимости несколько отвлеклись, меж тем как Михаил Артемьевич, человек либеральных взглядов, высказывался за земские школы и за то, что земствам должно быть предоставлено больше прав. Что до Штюрмера, то о нём он слышал от своего родственника, проживающего в Ярославской губернии. В бытность Ярославским губернатором Штюрмер обнаружил нечистую любовь к презренному металлу.
Байбарин, поспешно кивнув, сказал:
— Назовите наугад любую нашу губернию — и почти наверняка губернатор окажется немцем! Вы только представьте, — сказал он настойчиво-просительно, — а что если при таких делах не являлось бы тайной: с 1761 года, с Петра Третьего, (9) Россией правят самодержцы Гольштейн-Готторпы? Что мы имели бы? Вдумайтесь!
Было видно, что Михаил Артемьевич вдумывается. Гость нетерпеливо продолжил:
— Если бы в войну с Наполеоном, в другие войны общество, народ знали, что слова: “За веру, царя и отечество!” — означают: “За Гольштейн-Готторпа и его вотчину”? (10)
24
В комнате, освещённой люстрами с восковыми свечами, беседовали два человека. Один расположился в кресле, другой устроился за изящным письменным столом. Жаром прожорливых печей перенасыщало вместительный крепкий дом, а кругом него воздух был выстужен до мёртвого каления, вширь и вдаль отсвечивали под строгой луной снега, над ними курилась сухая морозная дымка, и оставленный зайцем помёт через минуту превращался в россыпь твердейшей гальки. Поглядеть оттуда, из глухой январской степи, на горящие окна усадьбы, и пронижет чувство уверенной, сгущённой жизни, что господствует средь отчуждённости темноты и непереносимого холода.
Калинчин, размышляя, проговорил:
— Но терпели же Екатерину Вторую — зная, что немка.
Замечание, по-видимому, только обрадовало собеседника:
— А вы учтите — как щедро она задаривала знать! И вообще всё дворянство какими одарила привилегиями! Эти люди быстро увидели, насколько им стало благоприятнее при ней. Немаловажно и то, что она оказалась одарённым правителем, и ей сопутствовал успех во внешней политике. Но в стране, тем не менее, разбушевалась Пугачёвская война, трон под Екатериной зашатался. Помимо других причин, народ подхлёстывало на войну то, что царица — немка. Недаром Емельян противопоставился ей в роли русского государя Петра Фёдоровича, — последние слова Байбарина окрасила горькая ирония. — Если бы народ, — вырвалась у него вся пронзительность сожаления, — если бы народ знал, что действительный “Пётр Фёдорович” плохо говорил по-русски, что его папаша “Фёдор” был на самом деле Карл Фридрих...
За зашторенным окном тихо запел ветер, он наращивал силу и разыгрывался по равнине, вылизывая промёрзшие плотные снега, жемчужно-серые и мерцающие в темноте. Калинчин, подойдя к окну, отвёл портьеру в сторону.
— Побеги “снежных растений”, — так он выразился об узорах на стекле, — пошли вверх. Значит, морозы продлятся.
Прокл Петрович, будто они говорили о морозах, продолжил тоном подтверждения:
— Конечно!.. Потомки Екатерины не были умелыми правителями. Их неуспехов страна не простила бы Гольштейн-Готторпам. Следовали бы войны, подобные Пугачёвской, и...
Калинчин вернулся к письменному столу, имея такое выражение, словно для того, чтобы сесть за него, требовалась особенная осторожность:
— Но ведь это же сплошь усобицы! К нашему времени не осталось бы ничего... — он указал рукой вправо, а другой — влево.
— Что я и хотел до вас довести! — гость повторил его жест: — Великой державы с её необъятностью от Балтики до Тихого океана, с бескрайним разлётом на север и на юг — не было бы! В её нынешнем виде и внутреннем состоянии, — уточнил он со сварливой твёрдостью. — Ибо она почти полтора века держится на пошлом обмане! Народу непристойно втирают очки, будто управляют им русские Романовы.
Михаил Артемьевич прищурился, глядя на малахитовый письменный прибор, и с многозначительностью сказал:
— Картина, однако-с!.. — затем сосредоточенно взял со стола колокольчик. — Что же я... пора и закусить перед ужином...
Слуга средних лет, держащийся очень прямо, принёс пузатый графинчик водки, солёные помидоры, грузди, сельдяные молоки со свеженарезанным луком, политые лимонным соком и обильно поперчённые.
Приятели пропустили по рюмке, и, когда остались одни, Прокл Петрович, высосав налитой ядрёный помидор, сказал:
— Всё совершенно логично! Самодержец держится на обмане, и потому меня, приехавшего с жалобой на обман, прогнали и унизили.
— М-мм... — Калинчин помотал головой. — Слишком упрощаете. Это называется вульгаризация.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
Паулина Евгеньевна, обратившись к гостю:
— Каков холод в поле, а? — произнесла это лукаво-довольно, будто сама и насылала морозы.
Хорунжий ответил в тон ей:
— Тем приятнее ступить под ваш кров!
Хозяин провёл его в райски натопленный кабинет, обставленный мебелью розового дерева. Прокл Петрович заговорил о “вандализме власти в Петербурге” — стрельбе залпами по мирной демонстрации. Калинчин вполне согласился с ним, осуждая злодейство.
— Задержу ваше внимание... — хорунжий понизил голос, хотя они были одни, — помните наш прошлый разговор о призвании “фон-фонов”? Так вот: во главе столичной полиции, при побоище, — фон дер Лауниц. А кто градоначальник Петербурга? Фуллон!
Михаил Артемьевич, который и сам уже подумывал о распространённости немцев, сказал:
— Злые служаки. Но — служаки! Этого не опровергнуть.
— И пытаться не стоит! — отозвался Байбарин. — Только и увидим лишний раз: ретивцы что ни на есть! При выступлении декабристов в 1825-м, когда полки стояли на площади и не желали Николаю Первому присягать, — генерал-квартирмейстер граф Толь приказал Сухозанету подкатить пушки и картечью по бессловесной скотинке, картечью! На юге выступили — и там в подавлении отличился Карл Толь.
— Но один из пяти повешенных, Пестель, тоже был немец, — возразил Михаил Артемьевич, присаживаясь за стол, на котором поблескивал старый, елизаветинских времён, письменный прибор из малахита и серебра.
— Я вам о Пестеле-папаше скажу! — хорунжий сел на кушетку. — Герцен у нас запрещён, но я постарался добыть. В “Былом и думах” есть замечательное местечко о Пестеле, коего Александр Первый поставил генерал-губернатором Иркутским, Тобольским и Томским. Огромный край скоро превратился в сатрапию — да сатрапа такого яростного ещё поискать! Пестель завёл здесь повсеместный открытый грабёж. Бросал в тюрьму даже купцов первой гильдии, держал их по году в цепях, пытал — пока не заплатят требуемое. Везде у него были глаза и уши. Ни одно письмо не уходило без проверки за границы края. И уж горе тому, кто осмелился написать что-то о порядках.
Калинчин заметил:
— Но ведь по матери и сам Герцен — немец.
— Он чувствовал себя русским, и его труды это доказывают! — решительно сказал Прокл Петрович. — Он повидал, послушал немцев и за границей. Они там не стесняются говорить, как они понимают своё положение в России. Герцен приводит слова из статьи их учёного. Тот утверждает, что Россия — один грубый материал, дикий и неустроенный, чьи сила, слава, красота оттого только и происходят, что германский гений ей придал свой образ и подобие. (4)
Утверждение немца обидело Михаила Артемьевича. Он сказал сдержанно:
— Написать всё можно — чего только бумага не стерпит!
Лицо Байбарина приняло выражение суровой собранности.
— Пишут и правду. Я их Брокгауза почитываю — со словарём, конечно... — видя, что заинтересовал друга, хорунжий произнёс: — Читаю, перечитываю одно прелюбопытное место и совершенно-таки уясняю, почему у нас так хорошо немцам. Говорить, будто карьеру им обеспечивают их способности, — значит, самих себя водить за нос. Верховная власть столь к ним лицеприятна по причине, о которой у Грибоедова сказано: “Как станешь представлять к крестишку ли, к местечку, ну как не порадеть родному человечку!.. ”
Преподнеся цитату из “Горя от ума”, Прокл Петрович призвал Калинчина “взяться за факт”. В 1730 году умер царь Пётр Второй — последний мужчина из Романовых. (5) Потом правили женщины; правила Елизавета, дочь Петра Первого. (6) Она не произвела на свет продолжателей рода. Кому же она завещает престол? Одному из германских государей. Его зовут Карл Петер Ульрих фон Гольштейн-Готторп. Он родился от эрцгерцога Карла Фридриха фон Гольштейн-Готторпа и его жены Анны, которая, как и Елизавета, была дочерью Петра Первого. Её выдали замуж в германскую землю, она перешла в лютеранство, стала эрцгерцогиней фон Гольштейн-Готторп и, родив мужу наследника, через три месяца умерла. Отец умер, когда молодому человеку было одиннадцать: он занял голштинский престол. И вот того, кто третий год являлся эрцгерцогом Гольштейна и остался им, Елизавета определила в российские императоры.
В том, что пересказал Прокл Петрович, недостаёт подробности, о которой он не мог знать. Анна была помолвлена с Карлом Фридрихом в ноябре 1724, незадолго до смерти императора Петра Первого. В заключённом тогда брачном договоре Анна Петровна вместе с женихом под присягой отказывалась от всяких притязаний на российский престол — за себя и своё потомство. (7)
Байбарин тоном наболевшей, страстно продуманной темы рассуждал о том, что стало для него таким открытием, — о подлоге:
— Не форменный ли подлог, что Карла Петера Ульриха фон Гольштейн-Готторпа преподнесли россиянам как Романова? Какой же он Романов, когда и его мать уже была не Романова? Извольте слушаться и почитать нового русского царя Петра Фёдоровича! Даже его отца Карла Фридриха не оставили в покое в родовом склепе — окрестили покойника Фёдором.
Байбарин ждал, что скажет его слушатель. Тот собирался с мыслями: “Надо будет у историков посмотреть. Если всё впрямь так...” Решив пока следовать намечающейся линии, проговорил:
— Но такое... э-ээ...
— Надувательство! — подсказал гость.
— Предположим, надувательство — как его оправдывают?
— Никак! Потомков Карла Петера Ульриха — то бишь Петра Третьего — и урождённой принцессы Софии Фредерики Августы фон Ангальт-Цербст называют Романовыми: вот и весь сказ.
Калинчин, не веря, что дело и впрямь столь нахальное, почувствовал любопытство к истории, в которой был не силён. Впрочем, кое-какие вещи он знал: например, то, что София Фредерика Августа стала Екатериной Второй.
— Что она немка, известно всем, — говорил гость. — Ну, а Пётр Фёдорович? Его мать Анна и та была русской лишь наполовину.
Михаил Артемьевич остановил:
— Не будем носиться с кровью. От сего исходит, знаете, запашок...
— Никакого запашка нам не нужно! — гость из-за живости настроения встал. — Мы лишь сделаем пометку: Пётр Гольштейн-Готторп, на четверть русский, и истая немка, кстати, его троюродная сестра София Фредерика, то бишь Екатерина произвели на свет Павла, коего ни один немец не мог бы не признать немцем. Эта кровь в дальнейшем сливалась опять же с германской, главным образом, кровью, но никогда — с русской! Опережаю ваши возражения! — Байбарин напомнил, что сам заявлял о признании факта: были и есть немцы, чьи заслуги перед Россией неоспоримы. — Однако заслуги перед нею и перед самозваной династией — вещи разные! Скажите, — обращался он к Калинчину, — как помог прогрессу господин Штюрмер своей ревизией Тверского земства?
Прокл Петрович имел в виду событие, относящееся к 1903 году и отражённое в тогдашних газетах. Верховная власть, полагая, что ученикам полезнее то образование, которое дают церковноприходские школы, предпочитала их земским. Новоторжское уездное земство Тверской губернии, руководимое людьми раболепными, выказало свою верноподданность — выступив за передачу земских школ в ведение Святейшего Синода. Этим возмутилось губернское земство, которое холуйством не отличалось, и, поскольку школы переходили к Синоду, заморозило свои кредиты на них.
Тогда вмешался самодержец Николай Второй. По его Высочайшему повелению Тверское губернское земство ревизовал Штюрмер, помощник уже упоминавшегося фон Плеве. Члены земской управы были устранены от должностей, которые заняли люди, угодные власти. Кроме того, Штюрмер выслал из губернии “вредно влияющих лиц”.
Первыми с публичным одобрением принятых мер выступили Нижегородский губернатор Унтербергер и предводитель нижегородского губернского дворянства Нейдгарт...
Монарх, со своей стороны, оценил заслугу Штюрмера, назначив его членом Государственного совета по департаменту законов. Впоследствии царь сделает этого человека председателем Совета министров — по этому поводу французский посол в России Палеолог напишет, что Штюрмер “ума небольшого; мелочен; души низкой; честности подозрительной; никакого государственного опыта и делового размаха. В то же время с хитрецой и умеет льстить”. (8)
Мы по необходимости несколько отвлеклись, меж тем как Михаил Артемьевич, человек либеральных взглядов, высказывался за земские школы и за то, что земствам должно быть предоставлено больше прав. Что до Штюрмера, то о нём он слышал от своего родственника, проживающего в Ярославской губернии. В бытность Ярославским губернатором Штюрмер обнаружил нечистую любовь к презренному металлу.
Байбарин, поспешно кивнув, сказал:
— Назовите наугад любую нашу губернию — и почти наверняка губернатор окажется немцем! Вы только представьте, — сказал он настойчиво-просительно, — а что если при таких делах не являлось бы тайной: с 1761 года, с Петра Третьего, (9) Россией правят самодержцы Гольштейн-Готторпы? Что мы имели бы? Вдумайтесь!
Было видно, что Михаил Артемьевич вдумывается. Гость нетерпеливо продолжил:
— Если бы в войну с Наполеоном, в другие войны общество, народ знали, что слова: “За веру, царя и отечество!” — означают: “За Гольштейн-Готторпа и его вотчину”? (10)
24
В комнате, освещённой люстрами с восковыми свечами, беседовали два человека. Один расположился в кресле, другой устроился за изящным письменным столом. Жаром прожорливых печей перенасыщало вместительный крепкий дом, а кругом него воздух был выстужен до мёртвого каления, вширь и вдаль отсвечивали под строгой луной снега, над ними курилась сухая морозная дымка, и оставленный зайцем помёт через минуту превращался в россыпь твердейшей гальки. Поглядеть оттуда, из глухой январской степи, на горящие окна усадьбы, и пронижет чувство уверенной, сгущённой жизни, что господствует средь отчуждённости темноты и непереносимого холода.
Калинчин, размышляя, проговорил:
— Но терпели же Екатерину Вторую — зная, что немка.
Замечание, по-видимому, только обрадовало собеседника:
— А вы учтите — как щедро она задаривала знать! И вообще всё дворянство какими одарила привилегиями! Эти люди быстро увидели, насколько им стало благоприятнее при ней. Немаловажно и то, что она оказалась одарённым правителем, и ей сопутствовал успех во внешней политике. Но в стране, тем не менее, разбушевалась Пугачёвская война, трон под Екатериной зашатался. Помимо других причин, народ подхлёстывало на войну то, что царица — немка. Недаром Емельян противопоставился ей в роли русского государя Петра Фёдоровича, — последние слова Байбарина окрасила горькая ирония. — Если бы народ, — вырвалась у него вся пронзительность сожаления, — если бы народ знал, что действительный “Пётр Фёдорович” плохо говорил по-русски, что его папаша “Фёдор” был на самом деле Карл Фридрих...
За зашторенным окном тихо запел ветер, он наращивал силу и разыгрывался по равнине, вылизывая промёрзшие плотные снега, жемчужно-серые и мерцающие в темноте. Калинчин, подойдя к окну, отвёл портьеру в сторону.
— Побеги “снежных растений”, — так он выразился об узорах на стекле, — пошли вверх. Значит, морозы продлятся.
Прокл Петрович, будто они говорили о морозах, продолжил тоном подтверждения:
— Конечно!.. Потомки Екатерины не были умелыми правителями. Их неуспехов страна не простила бы Гольштейн-Готторпам. Следовали бы войны, подобные Пугачёвской, и...
Калинчин вернулся к письменному столу, имея такое выражение, словно для того, чтобы сесть за него, требовалась особенная осторожность:
— Но ведь это же сплошь усобицы! К нашему времени не осталось бы ничего... — он указал рукой вправо, а другой — влево.
— Что я и хотел до вас довести! — гость повторил его жест: — Великой державы с её необъятностью от Балтики до Тихого океана, с бескрайним разлётом на север и на юг — не было бы! В её нынешнем виде и внутреннем состоянии, — уточнил он со сварливой твёрдостью. — Ибо она почти полтора века держится на пошлом обмане! Народу непристойно втирают очки, будто управляют им русские Романовы.
Михаил Артемьевич прищурился, глядя на малахитовый письменный прибор, и с многозначительностью сказал:
— Картина, однако-с!.. — затем сосредоточенно взял со стола колокольчик. — Что же я... пора и закусить перед ужином...
Слуга средних лет, держащийся очень прямо, принёс пузатый графинчик водки, солёные помидоры, грузди, сельдяные молоки со свеженарезанным луком, политые лимонным соком и обильно поперчённые.
Приятели пропустили по рюмке, и, когда остались одни, Прокл Петрович, высосав налитой ядрёный помидор, сказал:
— Всё совершенно логично! Самодержец держится на обмане, и потому меня, приехавшего с жалобой на обман, прогнали и унизили.
— М-мм... — Калинчин помотал головой. — Слишком упрощаете. Это называется вульгаризация.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61