— А у меня мнение, что можно успеть наперёд них пульнуть! — заговорил со страстью Лукахин. — Хоть одного комиссара убью, а там пусть меня... — голос пропал в сдавленно-тугом выдохе ненависти.
— До комиссаров ещё надо будет добраться. Внутри тоже охрана, — напомнил хорунжий.
Дудоладов заметил ему, что достаточно поработал в Орске, который был в том же положении, в каком скоро окажется Оренбург, и попросил “большего внимания” к своему плану. Итак, в штабе, услышав стрельбу, бросятся вызывать подмогу. Но часть, в которую поступит сигнал, не явится, ибо в ней успешно проводится работа. Там много мобилизованных, очень недовольных коммунистами.
— Понятие ор-га-ни-за-ция, — с неумолимой отчётливостью произнёс Дудоладов, — вмещает в себя детали, каждая из которых должна быть серьёзно взвешена. Правила организации требуют, чтобы свой человек был и в самом гнезде врага... Такой человек появился! — он внезапно сел на стул. — Под моим влиянием он стал нашим.
То, как это было сказано, передало хорунжему мысль о женщине, и он невольно глянул на кровать у стены. Хозяин, уловивший взгляд, слегка, со сдержанной приятностью улыбнулся.
— У меня есть все основания для доверия! — сказал с некоторым вызовом, как бы предупреждая нападки на упоминаемую особу. — Я получил доказательства. Человек работает в штабе, но признался мне и в тайном сотрудничестве с ЧК.
“Поди ж ты! шёл сюда и не ожидал весёлого”, — подумал Пахомыч. Определённо не любя сейчас тех, кто воспевает романтику приключений, и тех, кто это читает, поинтересовался:
— Можно спросить — из-за линии фронта кто-то... — чтобы не сказать “вами руководит”, договорил: — помогает вашей деятельности?
Дудоладов произнёс с невозмутимой вескостью:
— Мои сообщения доставляются на стол Александру Ильичу, — назвал он имя, отчество Дутова. — Со мной, через службу разведки, согласует действия Андрей Степанович Бакич.
Генерал-майор Бакич командовал 4-м армейским корпусом белых, который должен был прорвать оборону Оренбурга с севера.
— Это мне доставили буквально недавно... — вскочив, Дудоладов вынул из платяного шкафа плетёный чемоданчик, положил на пол и присел на корточки. — Дополнительно получил... — приподняв крышку, выхватил из-под неё пачку купюр не глядя, как если бы чемоданчик весь был набит деньгами. — Сейчас я выделю вам средства, — обратился заботливо и раскованно к хорунжему, но тот заявил, что начинать с получения денег не желает.
Хозяин согласился — с увещевающей оговоркой:
— Знайте, что для вас предусмотрена сумма! — Заглянув под крышку чемоданчика, извлёк маленький плотный бумажный четырёхугольник и развернул перед собой довольно большое письмо: — Вот последние... полагаю, предупреждать излишне — секретные! — уведомления из штаба командования. Читаю: “Приказом за номером 016 поставлена задача 4-му армейскому корпусу: к 26 апреля ликвидировать группы противника, действующие в районе города Оренбурга, и по овладении городом продолжать наступление на Нижне-Озёрную. В Оренбурге выделить в резерв один полк 2-й стрелковой дивизии...”
Дудоладов, приглашая проникнуться впечатлением от услышанного, перевёл взгляд с одного гостя на другого.
— Для быстрого приведения города в порядок, — стал читать далее, — комендантом Оренбурга назначается поручик Васильчиков...
Лукахин, чья житейская основательность вязала воинственное рвение, проговорил с заминкой:
— Спешат... Поболе бы подумали, как город взять.
Дудоладов, держа указательный палец на письме, сказал со спокойствием человека, скрывающего закономерное нетерпение:
— Всё, что они могли обдумать, они обдумали. Остальное возложено на нас! Приказы, которые кажутся скороспешными, — это знак уверенности, что мы сделаем наше решающее дело. — Он убрал письмо в чемоданчик и шагнул к столу. — Судьба оставляет нам пять-шесть дней до удара... Обезвредив верхушку, мы посеем панику у красных и облегчим нашим рывок к Волге.
— Верхушку-то — это правильно, — тут же оживился Лукахин, — надо дочиста перепластать!
Пора было прощаться: в темноте мог задержать патруль и заняться выяснением — куда, откуда идёте? зачем ходили?.. На улице Лукахин сказал Пахомычу:
— С какими командирами он в договоре! То-то хват!
Хорунжий размышлял над тем, что нынешняя война часто сходит за авантюрное, чтобы не сказать — жульническое — предприятие. Но можно ли исключать, что кто в разыгравшемся хаосе к ней соответственно относится, тот и выигрывает? Сарказм отчаяния приносил странное удовлетворение... Нет ли, пошаливала мысль, некоего закона колебаний в том, что зимой белые были отогнаны на сотни вёрст, а теперь они опять совсем рядом? Почему бы маятнику не качнуться дальше?
Пряча устремление к созвучному, Пахомыч принуждённо усмехнулся:
— Как полагаться-то на его план?
Никодиму не хотелось рассуждений на эту тему.
— А я положусь. Всё одно не нами решится. Человек предполагает, а Бог располагает!
Как часто, подумал хорунжий, случалось, когда он мог бы сказать то же самое.
— Так пойдёте с нами на их гнездо? — спросил Лукахин.
— А куда я денусь? — вырвалось у Пахомыча. Он удивился, как беспечно сказал это, а потом понял, что иного ему и не оставалось.
66
К 20 апреля белые взяли Оренбург почти в кольцо. С юга, от Илецка, наступал 1-й казачий корпус. 2-й корпус приближался с востока, двигаясь вдоль железной дороги Орск — Оренбург. В сорока километрах к северу от города сосредоточился 4-й армейский корпус, которому предстояло переправиться через реку Салмыш, взломать оборону красных и западнее Оренбурга перехватить их отступающие части.
Разлившийся Салмыш мчал свои воды не только по главному руслу, но и протоками, непроходимыми вброд, постоянные мосты поблизости отсутствовали. Солдаты сколотили плоты, собрали по деревням лодки, и, несмотря на артиллерийский огонь красных, 2-я стрелковая дивизия переправилась на западный берег. 21 апреля она заняла станицу Сакмарскую и посёлок Майорский менее чем в двадцати километрах от Оренбурга.
В нём на стенах домов, на заборах и столбах появились спешно размноженные воззвания: “Будем стоять насмерть!” Для искушённых горожан это было признаком того, что красная рать вот-вот пустится в дорогу. Автомобили начальников носились по городу, сигналя с каким-то надрывным ожесточением, походка же совслужащих, которые передвигались пешим порядком, сделалась характерно шмыгающей. В этот дрожащий от весеннего возбуждения час организация Дудоладова подразбухла, раскинутые сети принесли даже больше той пятёрки, на которую он рассчитывал.
От Лукахина хорунжий знал: в любой момент может состояться сбор “в надёжном месте”, откуда будет нанесён удар по большевицкому штабу. “Я за вами заеду. Ждите меня и чуть свет, и на ночь глядя”, — предупредил Никодим.
Пахомыч сказал Мокеевне, что, верно, придётся ему “ещё маленько повоевать”. Она молча поглядела жалостно-непротивящимся взглядом и вздохнула, как бы говоря: “Эхе-хе...” Когда он, поработав во дворе, вошёл в комнату, Мокеевна молилась перед иконой и, прежде чем обернуться к нему, утёрла слёзы.
Он устал тревожиться о предстоящем, повторяя про себя: “Хоть бы скорее! скорее...” При этом воцарившееся глубоко внутри чувство кануна было недурно. Представлялся беспорядок отхода красных, мысленно виделись конные сотни белых на марше к городу... Действительность, однако, выказывала норов и гнула своё.
В день, когда 2-я дивизия белых пыталась продолжить наступление, 5-я стрелковая дивизия, оставаясь позади неё, бездействовала и даже не начала ещё переправу через Салмыш.
Наступающие войска не получали провианта. Ведя более двух суток почти непрерывный бой, солдаты 2-й дивизии питались лишь сухарями из заплечных мешков. Оказавшись и без поддержки и без сухарей, стали расходиться по деревенским избам — похлебать горячего.
Вмешивались боги и в отношения между другими частями белых. 7-й Хвалынский полк армейского корпуса имел задачу наступать совместно с 42-м Троицким казачьим полком вдоль железной дороги Орск — Оренбург. В будке стрелочника, где был устроен командный пункт, собрался офицерский состав двух полков. О наступлении договаривались почему-то в самых общих чертах, а затем неожиданно командир 7-го Хвалынского вместе со своими офицерами удалился из будки. Казаки увидели, что цепи хвалынцев двинулись на противника, который встретил их редкими выстрелами. Тогда и командир 42-го Троицкого приказал своим пластунам начать движение. Красные открыли пулемётный огонь, наступающие залегли. Пришлось озаботиться артиллерийской поддержкой (а если бы с артподготовки и начать?) Пока пушки вывозились на позиции, к красным подоспели пять рот и эскадрон, снятые с участка, где приморилось наступление 2-й дивизии.
Были уже сумерки, когда завязался бой. Ночью эскадрон красных проник в тыл к хвалынцам и казакам, оба полка попали в клещи. Белых прижали к реке Сакмаре, и тут мобилизованные Колчаком крестьяне Кустанайского уезда — а их оказалось немало в 7-м Хвалынском полку — стали перебегать к противнику. Добровольческое ядро полка сохраняло твёрдость, одна из рот с отчаянным “ура!” бросилась в контратаку — и встретила весьма плотный огонь: не только неприятеля, но и перебежчиков. Разбитым белым оставалось лишь спасаться вплавь.
Командование красных тут же перебросило силы по железной дороге на участок 2-й дивизии. Натиск на неё был подкреплён огнём с бронепоезда. 5-я дивизия не помогла ей и теперь — она ещё только переправлялась через Салмыш. В последующие несколько суток, нанося удары по разрозненным частям дивизий, красные оттеснили их обе за реку. Ставка белых обеспокоилась “топтанием на месте”, требуя скорейшего взятия Оренбурга, и генерал Бакич приказал вновь начать решительное наступление — произведя переправу вторично. Проводили её не на широком фронте, а на узком участке всего двумя паромами, артиллерия не прикрывала её огнём: удобные позиции были найдены, когда бой уже шёл. А красные собрали тут силы в ощутимый кулак, сняв части с южной и восточной полос обороны, где в это время казачьи корпуса умерили активность, чтобы, как сообщали их командиры наверх, заняться разведкой.
Не давая солдатам Бакича закрепиться на берегу, красные поливали их огнём с возвышенности, нажимали не только с запада, но и с севера, продвигаясь вдоль реки. Бой длился почти целый день. Бакичу доносили, что “многие мобилизованные перешли на сторону противника, расстреливая своих. К ночи части 2-й и 5-й дивизий были опрокинуты в реку Салмыш. Незначительное количество стрелков успело переправиться на пароме, другие сбрасывали обмундирование и плыли. К утру остатки шести полков, выбравшиеся на левый берег, оказались почти без оружия и одежды”.
Артиллерия была потеряна, погибло три четверти офицерского состава, к красным попала вся документация штаба 2-й дивизии. Уцелевшие солдаты отошли на тридцать километров к северо-востоку от места разгрома. Корпус Бакича, который неделю назад был смертельной угрозой для Оренбурга, таковую уже не представлял.
67
Яркость рассвета, какой предварялся ясный тёплый день, не соответствовала настроению Пахомыча, шедшего через двор с тем, чтобы заняться уборкой на улице. Он ступил в арочный ход, когда проём впереди, заливаемый солнцем, закрыла тень и фигура, что показалась сейчас какой-то непомерно широкой, двинулась навстречу.
— На ловца и зверь бежит! — сказал Лукахин, подходя к хорунжему вплотную.
— Неужто на дело? — спросил тот. Узнав от Мокеевны об удаче красных, он понимал, что теперь нападение на штаб обречено.
— Еду с грузом на склад, — сообщил Никодим. — Езжайте со мной — по дороге расскажу...
Бородатое лицо Лукахина не казалось выразительнее обычного, голос звучал мрачно, но таким он бывал почти всегда. Пахомыч с видом усердного дворника, который отправляется по делу, поспешил к подводе, влез на облучок вслед за кучером; тот дёрнул вожжами, лошадь пошла.
— Дудоладова... этой ночью убили, — Никодим добавил: — Н-но! н-но! — понукая без причины лошадь.
Помолчав, хорунжий заметил:
— Сытая кобыла. Что значит — когда возчик фураж возит!
Лукахин с коротким мычанием выдохнул воздух:
— И сильны вы характером!
Поправив на голове выгоревший дозелена картуз, стал рассказывать:
— Я у него был вечером... от него только-только вышла полюбовница, ну, которая в штабе на машинке печатает. Он мне передал про её разговор. Она ему: белым город теперь не взять, пустое ваше дело, нам с тобой надо с деньгами скрыться... А он ей отвечает и этот ответ мне изобразил. Свобода, говорит, — алтарь, а это — и показывает себе на грудь — моя жизнь! И я, мол, глазом не моргну перед жертвой.
Хорунжий, чувствуя, что от него ждут отклика, сказал:
— С первого взгляда на такого я бы не поверил. А с такими, между прочим, как раз и бывает.
Никодим тряхнул вожжами:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61