Так и линии твоей лучше будет, и ученые люди говорят, для народной оно полезно… Да только, я гляжу, у старичка этого линия круто вниз пошла. Его сперва в столице продали, с полгода уж тому, новый владелец в Курск привез, потом помер, наследники стали все распродавать, ну и этого продали одному купцу здешнему, по дешевке, тот и соблазнился. Сюда, в Корсунь, привез, к промыслу красильному приставил. Работа пустяковая, краску в чанах разводить. Засыпал сухой порошок, палкой размешал до полного растворения, и всего делов. Так дедуля даже этого не потянул. Ну, его и ко мне… А куда я денусь? Лекарь осмотрел, говорит, заразы нет, ходить сам может, принимай его…
– И что ж теперь с ним будет?
– Ой, лучше и не напоминай. Завтра, может, из каменоломни приедут за новыми рабами. Вот на них вся надежда. Отвалы там разгребать, еще чего. Месяц уж под землей протянет… А сколько дадут, даже и не знаю. Мне торговаться-то не с руки, кроме как они, уж никто меня не спасет…
– И сколько думаешь за него выручить? – зачем-то спросил я.
– Ну… – замялся он. – Если молодой крепкий холоп туда за пять-шесть гривен уходит… Тут, наверное, четыре запрошу.
– Ну, дядя, у тебя и хватка! – поразился я. – Знаешь, сколько в Кучеполе молодой крепкий холоп стоит? Две гривны. По опыту знаю.
Разумеется, я не стал уточнять, по чьему именно опыту.
– Так всюду же свои цены! – удивился моей непонятливости торговец. – Там город большой, народу много, а чем больше город, тем холопы дешевле. Известная вещь. А у нас? Кто у нас купит? Бояр не так уж и много, бояре все больше по северным землям сидят. Купцам-то особо холопы и не нужны, разве что как товар разменный. В лавке обычно свои, семейные помогают. То же и ремесленники. Отдыхающих к нам много ездит, да только им мой товар не нужен. Они или в холопах не нуждаются, или со своими приезжают.
Точно, дядя, в корень зришь. Опять же знаю на личном опыте.
– И думаешь, тебе за деда дряхлого четыре гривны дадут?
– Сомневаюсь, – честно признал распорядитель. – Но ведь последняя же надежда.
Я знал, что уже через пять минут начну ругать себя всеми известными и неизвестными мне матерными выражениями. И по-русски, и на словенской речи, и на несуществующих языках. Урод, идиот, псих! Променять возвращение на старого маразматика. Где я теперь достану денег на лодку?
И в то же время я понимал, что никуда не деться, что от меня уже ничего не зависит. Какая-то сила теперь сидела во мне и крутила моим языком.
– А что, дядя, если б его за три гривны взяли – ты был бы сильно доволен?
– Спрашиваешь! – расплылся торговец. – С паршивой, как говорится, овцы… Только ведь не возьмут…
– Возьмут, дядя, возьмут. Я и возьму. В детстве мне мама говорила, что старость нужно уважать… Короче, вот тебе твои гривны, – я вынул серебро, позвякал у торговца перед носом. – Пойдем писаться, да?
– А бумага у тебя с собой? – шепотом, боясь спугнуть нежданное счастье, спросил торговец. – Этому, – кивок в сторону регистратора, – бумага на владельца нужна. Удостоверение, понимаешь, личности.
– Все есть, дядя, – я вынул из внутреннего кармана добытый для меня Арсением документ. – И давай пошустрее, а то дома уж заждались.
Дед Василий поначалу меня не узнавал, растерянно всматривался слезящимися глазами и бормотал что-то невнятное. Но потом все же до него дошло – судя по расширившимся зрачкам.
– Дед, – шепнул я ему в волосатое ухо, – если хочешь, чтоб все путем было, ты меня не знаешь. Ты меня сейчас впервые видишь, понял? Ляпнешь чего не то – и живо поедешь в каменоломню.
Судя по кивкам трясущейся головы, в ней еще оставалось немножко мозгов.
…Дома действительно ждали. Дома уже начали тревожиться. Баба Устинья стояла во дворе, уперев мощные руки в бока и явно собираясь много чего высказать. По праву возраста и по всем прочим правам. Она уже и рот раскрыла.
А потом увидела деда Василия.
Я редко видел, как бледнеют люди, как меняются у них лица. Когда читал в книжках о таком, это казалось мне литературными красивостями. Чтобы полностью негатив превратился в позитив? Не смешите мои тапочки.
Но сейчас тапочки могли бы смеяться хоть всю ночь подряд. Загорелое едва ли не до черноты лицо бабы Устиньи сделалось снежно-белым. Она глядела на деда как на привидение. Глядела так, как глядел на меня Алешка после расправы с Лыбиным.
А потом был крик. О, это был великий крик. Никакая колонка с усилителем не дала бы таких децибелов.
– Вася! Васенька!
И бросилась старику на шею. Вернее, происходило это так: подбежав к деду Василию, которого я держал за плечо, она схватила его, не замечая веса, подняла в воздух и прижала к груди.
Старик растерянно мычал, совершенно ничего не понимая.
Я, впрочем, тоже.
4
В закрутившейся суете, в смехе, слезах и соплях меня даже чуть отпустило угрюмое отчаяние. Отступило на шаг перед буйством радости и заботы. Но я прекрасно понимал, что всю ночь пролежу без сна, скрипя зубами и все глубже погружаясь в темный омут, где есть вход, но не предусмотрено никаких выходов.
Идиот! Кретин! Сопливый филантроп! Так бездарно растратить последний свой шанс! Зря будет ждать меня рыбак Тимоха, не дождется он своих гривен… Вот его гривны, в бабкиной светлице на семи перинах возлегают. И вот из-за вредного и глупого старикашки, который ведь все равно помрет, чуть раньше ли, чуть позже, я не вернусь домой, я навсегда останусь мертвым для мамы с папой, для сестренки и еще кучи родственников и знакомых. Никогда не зазвучат больше «Бивни мамонта», никогда я не получу диплом инженера по агрегатам пищевой промышленности, никогда не засуну его в дальний ящик и не устроюсь менеджером или сисадмином в какую-нибудь крутую контору… Так и придется провести всю жизнь здесь… Пускай уже не холопом, пускай ученым… зато без права завести семью. И та ночь в Киеве так и останется светлым пятнышком в море мрака…
Я почти не ужинал и, как только это оказалось возможным, тут же сбежал наверх, в предоставленную мне каморку… справедливости ради замечу – светлую и не слишком тесную. Бросил на пол сумку с теперь уже совершенно ненужными вещами… Наверное, вторую, точно такую же с виду, придется-таки распаковать. И читать до одури, до рези в глазах эти учебники с аринакской премудростью… Поступать-то теперь придется…
А внизу веселились. Там никому и в голову не могло прийти, что творится со мной. Нечасто людям этого мира достается такая радость – наверняка вредная для линии.
История была ну точно как в мыльных операх, до которых большая охотница моя мама, а лет с девяти к ним пристрастилась и Ленка… в смысле, сестра моя, а не эта вот Ленка Фролова… которая, уверен, тоже запала бы на всяческие слезы-розы и охи-вздохи.
Дед Василий оказался вовсе не таким древним, как я полагал. Было ему около шестидесяти, чуть старше бабы Устиньи. И родился он в холопьей семье, там же, в Киеве, неподалеку от Фроловых. Лет в семнадцать они случайно столкнулись – и вспыхнула та самая пошлая и невозможная – с первого взгляда. Дед Василий тогда еще не слишком заботился о прямизне своей линии, он бегал к Усте по ночам, дарил срезанные с господской клумбы цветы и вообще совершал всякие безумства.
Баба Устинья – тогда еще, разумеется, вовсе не баба, а розовощекая девка с толстенной косой – тоже была без ума и всячески стремилась замуж. Даже с госпожой посекретничала, с матерью Арсения и Лены… которых тогда еще и в проекте не было. Поликсения Фокинична нисколько не возражала… Владелец Василия, обедневший боярин Ошуйцын, тоже поначалу не имел ничего против… Только вот линия его искривилась до невозможности и потянула за собой всех привязанных.
Случился банальный пожар, усадьба Ошуйцына выгорела дотла. Никто из людей не пострадал, а вот все добро ушло в атмосферу. Зачем дворня, когда уже нет двора? Ошуйцын, не особо торгуясь, распродал своих холопов и уехал на Каму, нанялся в войско.
И начались странствия деда Василия, впрочем, скоро завершившиеся Волковым-старшим. Там было тепло и сытно, там никто не зверолюдствовал, но там не было Усти. Наверное, именно тогда он и буйно уверовал во все эти линейно-равновесные заморочки – чтобы было не так обидно. Закономерная беда все-таки малость приятнее, чем беда не пойми за что.
А Устинья страдала проще, не сверяясь с благородными истинами. Просто выла неделю не переставая. Ее даже травами какими-то отпаивали. Потом как-то приспособилась, но еще несколько лет жизнь казалась ей безвкусной. Ну а после все-таки втянулась в колею. Прошли годы, много… И судьба свела с Георгием Евлогиевичем… на сей раз просто свела, без каких-либо подлянок. По закону холоп, вступающий в брак с вольным, становится вольным и сам… Так Устинья, особо и не заметив сего обстоятельства, из рабыни превратилась в почтенную домохозяйку. Супруги уехали в Корсунь, где Евлогича ждало небольшое наследство – домишко-развалюшка. На этом самом месте сейчас возвышался внушительный бабкин дом. Евлогич своими руками выстроил, бревнышко к бревнышку. Побольше хотел, все надеялся, что еще не поздно, что еще, глядишь, и дети пойдут. Но Равновесие уже исчерпало отведенный на Устинью с Евлогичем лимит радости. Был дом, была пускай и не любовь огненным столбом до неба, но мирно и душевно. Был достаток. Детей не было. А еще бабка Устинья изредка всплакивала по ночам, вспоминая былую молодость…
Теперь, само собой, в жизни ее появился смысл. За деда можно быть спокойным – теперь начнется интенсивная терапия, кормление с ложечки, все дела. Вряд ли дед оклемается хотя бы до прежнего, волковского уровня. Судя по его малопонятному мычанию, за месяцы бедствий с ним случился инсульт. Я таких стариков видел, взять хотя бы двоюродного папиного дядю, то есть деда Валеру… Мычит, ничего сказать не может, а по глазам видно – все же понимает. Прямо как собака.
Впрочем, что я знаю про здешнюю медицину? Бабка заявила, что если домашние средства не подействуют, она приведет волхва. Кстати, волхва действительно стоило – надо же деду рабский браслет снять. И вообще как-то надо устраивать его социальный статус.
Перед тем как подняться к себе, я отозвал Лену в сторонку.
– Слушай, вот бумага, купчая на деда… Знаешь, пускай пока у тебя полежит. Я ж потерять могу запросто…
В тот момент у меняголова еще по старой схеме работала. Как если бы я действительно удрал на остров. Тогда бы Лена с братцем переоформили старика на себя – например, в счет невыплаченного мною долга – и на законных основаниях освободили бы его. Но сейчас, когда лодка накрылась медным тазом – тем самым плавсредством трех мудрецов, – я мог бы освободить деда и сам.
Три гривны, три гривны, три гривны…
Окошко я, конечно, не стал закрывать ставнями – и восходящая луна, этакая желто-розовая грейпфрутовая долька, заливала комнату сочным светом. Внизу стрекотали цикады – я и не думал, что они умеют так громко. Одуряюще пахла какая-то местная флора… Но мне не было дела до ботаники и зоологии.
Мне деньги были нужны.
«А подумать?»
Вообще-то есть очевидный вариант. Попросить денег у бабки. В конце концов, я же на свои – ну то есть на наши с Леной гривны – сделал ей такой подарок. И бабка даст. Несомненно даст. Но ведь начнет выспрашивать, на что да для чего, замучает советами… И потом, не сейчас же, посреди ночи, являться к ней с протянутой рукой. А деньги нужны срочно – иначе придется искать другой лодочный вариант, и не факт, что найду…
Было и другое решение, совершенно в духе Буниной стаи. Прийти на причал без денег… но с фроловским кинжалом. Убедиться в исправности лодки, а в момент расплаты – вынуть ножик и объяснить Тимохе, куда и с какой скоростью ему надлежит уматывать.
А если он придет не один? Я, конечно, прощаясь, намекнул дяденьке, что шуток не люблю и не ношу больших денег в безлюдные места, не приняв предварительных мер. Тимоха даже обиделся… или сделал вид. Вероятность, что меня встретит толпа охочей до гривен шпаны, я не сбрасывал со счета. Против толпы никакой кинжал не спасет. Я же не боевая машина все-таки. Не столь уж многому успел научиться что в кучепольском Приказе, что в «Белом клыке»…
А даже если Тимоха будет один… Убоявшись кинжала, помчится он прямиком в Приказ, поднимет панику. Наивно думать, что у здешних ментов нет своих лодок. И они, в отличие от меня, умеют пользоваться парусом. Мне нужна погоня на хвосте?
…Я сел на кровати. По-прежнему цикады исполняли концерт без заявок, но что-то изменилось. Добавились какие-то звуки. Голоса?
Да, это были голоса, и, кажется, внизу. Баба Устинья с Леной? Дед Василий, понятно, дрыхнет сейчас, напоенный лечебными отварами, – но и женщинам давно вроде пора на боковую. Чем это, интересно, они заняты?
Подглядывать и подслушивать нехорошо. Мне это еще в детском саду вдолбили, когда я исследовал, как писают девочки. Но сейчас ведь особенная ситуация. Сейчас, может, я узнаю что-то полезное.
Судорожно вспоминая, как в таких случаях действуют ниндзя, я выбрался из комнаты, покрутил головой, замер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
– И что ж теперь с ним будет?
– Ой, лучше и не напоминай. Завтра, может, из каменоломни приедут за новыми рабами. Вот на них вся надежда. Отвалы там разгребать, еще чего. Месяц уж под землей протянет… А сколько дадут, даже и не знаю. Мне торговаться-то не с руки, кроме как они, уж никто меня не спасет…
– И сколько думаешь за него выручить? – зачем-то спросил я.
– Ну… – замялся он. – Если молодой крепкий холоп туда за пять-шесть гривен уходит… Тут, наверное, четыре запрошу.
– Ну, дядя, у тебя и хватка! – поразился я. – Знаешь, сколько в Кучеполе молодой крепкий холоп стоит? Две гривны. По опыту знаю.
Разумеется, я не стал уточнять, по чьему именно опыту.
– Так всюду же свои цены! – удивился моей непонятливости торговец. – Там город большой, народу много, а чем больше город, тем холопы дешевле. Известная вещь. А у нас? Кто у нас купит? Бояр не так уж и много, бояре все больше по северным землям сидят. Купцам-то особо холопы и не нужны, разве что как товар разменный. В лавке обычно свои, семейные помогают. То же и ремесленники. Отдыхающих к нам много ездит, да только им мой товар не нужен. Они или в холопах не нуждаются, или со своими приезжают.
Точно, дядя, в корень зришь. Опять же знаю на личном опыте.
– И думаешь, тебе за деда дряхлого четыре гривны дадут?
– Сомневаюсь, – честно признал распорядитель. – Но ведь последняя же надежда.
Я знал, что уже через пять минут начну ругать себя всеми известными и неизвестными мне матерными выражениями. И по-русски, и на словенской речи, и на несуществующих языках. Урод, идиот, псих! Променять возвращение на старого маразматика. Где я теперь достану денег на лодку?
И в то же время я понимал, что никуда не деться, что от меня уже ничего не зависит. Какая-то сила теперь сидела во мне и крутила моим языком.
– А что, дядя, если б его за три гривны взяли – ты был бы сильно доволен?
– Спрашиваешь! – расплылся торговец. – С паршивой, как говорится, овцы… Только ведь не возьмут…
– Возьмут, дядя, возьмут. Я и возьму. В детстве мне мама говорила, что старость нужно уважать… Короче, вот тебе твои гривны, – я вынул серебро, позвякал у торговца перед носом. – Пойдем писаться, да?
– А бумага у тебя с собой? – шепотом, боясь спугнуть нежданное счастье, спросил торговец. – Этому, – кивок в сторону регистратора, – бумага на владельца нужна. Удостоверение, понимаешь, личности.
– Все есть, дядя, – я вынул из внутреннего кармана добытый для меня Арсением документ. – И давай пошустрее, а то дома уж заждались.
Дед Василий поначалу меня не узнавал, растерянно всматривался слезящимися глазами и бормотал что-то невнятное. Но потом все же до него дошло – судя по расширившимся зрачкам.
– Дед, – шепнул я ему в волосатое ухо, – если хочешь, чтоб все путем было, ты меня не знаешь. Ты меня сейчас впервые видишь, понял? Ляпнешь чего не то – и живо поедешь в каменоломню.
Судя по кивкам трясущейся головы, в ней еще оставалось немножко мозгов.
…Дома действительно ждали. Дома уже начали тревожиться. Баба Устинья стояла во дворе, уперев мощные руки в бока и явно собираясь много чего высказать. По праву возраста и по всем прочим правам. Она уже и рот раскрыла.
А потом увидела деда Василия.
Я редко видел, как бледнеют люди, как меняются у них лица. Когда читал в книжках о таком, это казалось мне литературными красивостями. Чтобы полностью негатив превратился в позитив? Не смешите мои тапочки.
Но сейчас тапочки могли бы смеяться хоть всю ночь подряд. Загорелое едва ли не до черноты лицо бабы Устиньи сделалось снежно-белым. Она глядела на деда как на привидение. Глядела так, как глядел на меня Алешка после расправы с Лыбиным.
А потом был крик. О, это был великий крик. Никакая колонка с усилителем не дала бы таких децибелов.
– Вася! Васенька!
И бросилась старику на шею. Вернее, происходило это так: подбежав к деду Василию, которого я держал за плечо, она схватила его, не замечая веса, подняла в воздух и прижала к груди.
Старик растерянно мычал, совершенно ничего не понимая.
Я, впрочем, тоже.
4
В закрутившейся суете, в смехе, слезах и соплях меня даже чуть отпустило угрюмое отчаяние. Отступило на шаг перед буйством радости и заботы. Но я прекрасно понимал, что всю ночь пролежу без сна, скрипя зубами и все глубже погружаясь в темный омут, где есть вход, но не предусмотрено никаких выходов.
Идиот! Кретин! Сопливый филантроп! Так бездарно растратить последний свой шанс! Зря будет ждать меня рыбак Тимоха, не дождется он своих гривен… Вот его гривны, в бабкиной светлице на семи перинах возлегают. И вот из-за вредного и глупого старикашки, который ведь все равно помрет, чуть раньше ли, чуть позже, я не вернусь домой, я навсегда останусь мертвым для мамы с папой, для сестренки и еще кучи родственников и знакомых. Никогда не зазвучат больше «Бивни мамонта», никогда я не получу диплом инженера по агрегатам пищевой промышленности, никогда не засуну его в дальний ящик и не устроюсь менеджером или сисадмином в какую-нибудь крутую контору… Так и придется провести всю жизнь здесь… Пускай уже не холопом, пускай ученым… зато без права завести семью. И та ночь в Киеве так и останется светлым пятнышком в море мрака…
Я почти не ужинал и, как только это оказалось возможным, тут же сбежал наверх, в предоставленную мне каморку… справедливости ради замечу – светлую и не слишком тесную. Бросил на пол сумку с теперь уже совершенно ненужными вещами… Наверное, вторую, точно такую же с виду, придется-таки распаковать. И читать до одури, до рези в глазах эти учебники с аринакской премудростью… Поступать-то теперь придется…
А внизу веселились. Там никому и в голову не могло прийти, что творится со мной. Нечасто людям этого мира достается такая радость – наверняка вредная для линии.
История была ну точно как в мыльных операх, до которых большая охотница моя мама, а лет с девяти к ним пристрастилась и Ленка… в смысле, сестра моя, а не эта вот Ленка Фролова… которая, уверен, тоже запала бы на всяческие слезы-розы и охи-вздохи.
Дед Василий оказался вовсе не таким древним, как я полагал. Было ему около шестидесяти, чуть старше бабы Устиньи. И родился он в холопьей семье, там же, в Киеве, неподалеку от Фроловых. Лет в семнадцать они случайно столкнулись – и вспыхнула та самая пошлая и невозможная – с первого взгляда. Дед Василий тогда еще не слишком заботился о прямизне своей линии, он бегал к Усте по ночам, дарил срезанные с господской клумбы цветы и вообще совершал всякие безумства.
Баба Устинья – тогда еще, разумеется, вовсе не баба, а розовощекая девка с толстенной косой – тоже была без ума и всячески стремилась замуж. Даже с госпожой посекретничала, с матерью Арсения и Лены… которых тогда еще и в проекте не было. Поликсения Фокинична нисколько не возражала… Владелец Василия, обедневший боярин Ошуйцын, тоже поначалу не имел ничего против… Только вот линия его искривилась до невозможности и потянула за собой всех привязанных.
Случился банальный пожар, усадьба Ошуйцына выгорела дотла. Никто из людей не пострадал, а вот все добро ушло в атмосферу. Зачем дворня, когда уже нет двора? Ошуйцын, не особо торгуясь, распродал своих холопов и уехал на Каму, нанялся в войско.
И начались странствия деда Василия, впрочем, скоро завершившиеся Волковым-старшим. Там было тепло и сытно, там никто не зверолюдствовал, но там не было Усти. Наверное, именно тогда он и буйно уверовал во все эти линейно-равновесные заморочки – чтобы было не так обидно. Закономерная беда все-таки малость приятнее, чем беда не пойми за что.
А Устинья страдала проще, не сверяясь с благородными истинами. Просто выла неделю не переставая. Ее даже травами какими-то отпаивали. Потом как-то приспособилась, но еще несколько лет жизнь казалась ей безвкусной. Ну а после все-таки втянулась в колею. Прошли годы, много… И судьба свела с Георгием Евлогиевичем… на сей раз просто свела, без каких-либо подлянок. По закону холоп, вступающий в брак с вольным, становится вольным и сам… Так Устинья, особо и не заметив сего обстоятельства, из рабыни превратилась в почтенную домохозяйку. Супруги уехали в Корсунь, где Евлогича ждало небольшое наследство – домишко-развалюшка. На этом самом месте сейчас возвышался внушительный бабкин дом. Евлогич своими руками выстроил, бревнышко к бревнышку. Побольше хотел, все надеялся, что еще не поздно, что еще, глядишь, и дети пойдут. Но Равновесие уже исчерпало отведенный на Устинью с Евлогичем лимит радости. Был дом, была пускай и не любовь огненным столбом до неба, но мирно и душевно. Был достаток. Детей не было. А еще бабка Устинья изредка всплакивала по ночам, вспоминая былую молодость…
Теперь, само собой, в жизни ее появился смысл. За деда можно быть спокойным – теперь начнется интенсивная терапия, кормление с ложечки, все дела. Вряд ли дед оклемается хотя бы до прежнего, волковского уровня. Судя по его малопонятному мычанию, за месяцы бедствий с ним случился инсульт. Я таких стариков видел, взять хотя бы двоюродного папиного дядю, то есть деда Валеру… Мычит, ничего сказать не может, а по глазам видно – все же понимает. Прямо как собака.
Впрочем, что я знаю про здешнюю медицину? Бабка заявила, что если домашние средства не подействуют, она приведет волхва. Кстати, волхва действительно стоило – надо же деду рабский браслет снять. И вообще как-то надо устраивать его социальный статус.
Перед тем как подняться к себе, я отозвал Лену в сторонку.
– Слушай, вот бумага, купчая на деда… Знаешь, пускай пока у тебя полежит. Я ж потерять могу запросто…
В тот момент у меняголова еще по старой схеме работала. Как если бы я действительно удрал на остров. Тогда бы Лена с братцем переоформили старика на себя – например, в счет невыплаченного мною долга – и на законных основаниях освободили бы его. Но сейчас, когда лодка накрылась медным тазом – тем самым плавсредством трех мудрецов, – я мог бы освободить деда и сам.
Три гривны, три гривны, три гривны…
Окошко я, конечно, не стал закрывать ставнями – и восходящая луна, этакая желто-розовая грейпфрутовая долька, заливала комнату сочным светом. Внизу стрекотали цикады – я и не думал, что они умеют так громко. Одуряюще пахла какая-то местная флора… Но мне не было дела до ботаники и зоологии.
Мне деньги были нужны.
«А подумать?»
Вообще-то есть очевидный вариант. Попросить денег у бабки. В конце концов, я же на свои – ну то есть на наши с Леной гривны – сделал ей такой подарок. И бабка даст. Несомненно даст. Но ведь начнет выспрашивать, на что да для чего, замучает советами… И потом, не сейчас же, посреди ночи, являться к ней с протянутой рукой. А деньги нужны срочно – иначе придется искать другой лодочный вариант, и не факт, что найду…
Было и другое решение, совершенно в духе Буниной стаи. Прийти на причал без денег… но с фроловским кинжалом. Убедиться в исправности лодки, а в момент расплаты – вынуть ножик и объяснить Тимохе, куда и с какой скоростью ему надлежит уматывать.
А если он придет не один? Я, конечно, прощаясь, намекнул дяденьке, что шуток не люблю и не ношу больших денег в безлюдные места, не приняв предварительных мер. Тимоха даже обиделся… или сделал вид. Вероятность, что меня встретит толпа охочей до гривен шпаны, я не сбрасывал со счета. Против толпы никакой кинжал не спасет. Я же не боевая машина все-таки. Не столь уж многому успел научиться что в кучепольском Приказе, что в «Белом клыке»…
А даже если Тимоха будет один… Убоявшись кинжала, помчится он прямиком в Приказ, поднимет панику. Наивно думать, что у здешних ментов нет своих лодок. И они, в отличие от меня, умеют пользоваться парусом. Мне нужна погоня на хвосте?
…Я сел на кровати. По-прежнему цикады исполняли концерт без заявок, но что-то изменилось. Добавились какие-то звуки. Голоса?
Да, это были голоса, и, кажется, внизу. Баба Устинья с Леной? Дед Василий, понятно, дрыхнет сейчас, напоенный лечебными отварами, – но и женщинам давно вроде пора на боковую. Чем это, интересно, они заняты?
Подглядывать и подслушивать нехорошо. Мне это еще в детском саду вдолбили, когда я исследовал, как писают девочки. Но сейчас ведь особенная ситуация. Сейчас, может, я узнаю что-то полезное.
Судорожно вспоминая, как в таких случаях действуют ниндзя, я выбрался из комнаты, покрутил головой, замер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53