Ты присядь пока, тебе надо, ноги-то еще не очень слушаются.
– Ну, говори, – сухо сказал я, усаживаясь в кресло.
Больно мне было на нее смотреть. Лена… медноволосая Лена, чье лицо – как солнечное утро… и – одна из них… Я, значит, нужен ей был только в качестве жертвы… Вся ее ласковость, вся забота, все беспокойство за меня – это, выходит, ради великой цели? Притворялась, разыгрывала влюбленную девчонку? Талантливая актриса, даже баба Устя ей поверила, что уж обо мне, наивном, говорить…
– Андрей, – Лена вновь уселась передо мной на корточки, обхватила мои запястья. – Мы с самого начала подозревали какой-то подвох. Все шло очень уж гладко, еще с зимы, как только мы тебя снова нашли. Никаких сложностей, никаких заминок, сплошь счастливые случайности… Сеня обеспокоился… он предположил, что кто-то нам подыгрывает. А кто это может быть, кроме Сыска? Приказу мы не интересны, пока законов не нарушаем… а мы их и не нарушаем… почти. Лазняки? Они, к счастью, разобщены, каждая семья держится за свою дыру и ничего не хочет знать… Вот поэтому Сеня решил подстраховаться. Этот газ… вреда от него нет, он просто усыпляет на два часа. Тут такие особые устройства… я не знаю, как они называются… из них начинает вытекать газ. За это отвечала я… тут есть комнатка, о ней сыскные не пронюхали… и я там сидела. Каждые полчаса в комнатку должен заходить один из наших. Если не зайдет – значит, нападение. И тогда я должна дернуть рычаг. Ну и…
– Значит, все они спят, – прищурился я. – И наши, и ваши… Понять бы еще, кто из них кто…
– Да, там полный зал народу… только сыскные успели всех связать, как пошел газ. Я думаю, никто не уберегся. Но через полтора часа, а то и раньше, они начнут просыпаться. Нам надо успеть…
– А почему я не сплю? – наверное, у меня сейчас было очень глупое лицо. Глупое, заспанное, помятое.
– Вот, гляди, – она сунула мне под нос какой-то зеленый цилиндрик размером не больше тюбика зубной пасты. – Это средство для пробуждения. Надо всего лишь поднести узкой стороной к ноздрям и нажать. Я себе так пшикнула, сразу как рычаг дернула.
– Мудро придумано, Елена Евтихиевна, – покачал я головой. – И что же вы намереваетесь сейчас сделать? Что это мы должны с вами совершить?
– Андрей! – Лена порывисто встала и отошла к столу. – Я не знаю, что наговорил тебе этот человек, – рука с зеленой пшикалкой указала на спящего боярина. – Пойми, они умеют убеждать, умеют всунуть в твои мозги все, что хотят. Наверное, он внушил тебе, что мы чудовища, что мы подрываем шаропорядок, что мы завариваем кровавую кашу… Пойми же, это вранье! Мы не хотим никого свергать, не хотим менять законы… Пускай все остается: Круг Учения, княжество, панэписты, полисофосы… Многим это нужно, пускай блюдут линию. Но у людей должен быть выбор! Кому не хочется вечно перелетать из шара в шар, кто после смерти хочет чего-то иного, большего… Нельзя их лишать этой возможности! И помочь можешь только ты. Пойдем, Андрей! Я понимаю, тебе страшно. Понимаю, ты хочешь жить, хочешь вернуться домой, в свой последний шар… Но нельзя же все время заботиться только о себе… Пожалей нас! В конце концов, меня пожалей! Сделай это – ради меня!
Когда просит прелестная девушка, ей невозможно отказать. Такая избитая фраза… Тем более девушка сейчас прелестна как никогда.
– Скажи, Лена, только честно, – в горле у меня вырос комок, и стоило немалого труда с ним справиться, – тогда, в Киеве, ночью… Помнишь, начиналась гроза, уже гремело, уже вспыхивали молнии… розовые такие… а дождя еще не было… Ты ведь сама меня позвала, я же не того… я же без этих… поползновений. Я же брату твоему обещал тебя оберегать… А мы… Зачем тебе это было нужно?
Лена медленно подошла ко мне, чуть сбоку, наклонилась над ухом и шепнула:
– Дурачок! Какой же ты дурачок! Да потому что я люблю тебя! Зачем искать какие-то иные причины?
– Любишь? – Я резко встал с кресла, едва не толкнув Лену. – Ты не врешь? Ты в самом деле любишь?
Вот сейчас, – пронзило меня острым, хирургическим каким-то пониманием. Надо решаться. Сейчас – или уже никогда. Низ живота затопило той самой невозможной смесью пламени и льда… мороженого с горячим чаем… И чай не стынет, и пломбир не тает.
Я обхватил девушку за талию, притянул к себе, губы встретились. На все про все была секунда, не больше.
Этому приему учил еще Корсава, вгоняя в меня премудрости рукопашного боя. Одновременно ребрами обеих ладоней – по почкам, и тут же, чуть присев на левой ноге, перенеся на нее тяжесть – захлестнуть правой ноги противника, дернуть на себя.
Не такой уж я опытный единоборец. Сказать по правде, нулевой из меня единоборец, так и Корсава говорил, и Костя. Годика через три, независимо друг от друга утешал каждый, из меня что-нибудь толковое и получится, а пока это птицам на смех. Курям, воробьям, чижикам. Не говоря уже о птичьем боярстве – орлах, соколах, беркутах. А уж всякие оторвы – филины, совы и вороны – уж совсем бы обхохотались.
Но – смейтесь, птички, смейтесь – у меня получилось! Все-таки стройная девушка – это не то же самое, что семипудовый десятник Уголовного Приказа. Тоненько вскрикнув, Лена упала на пол, глухо стукнулась затылком. Зеленый цилиндрик выпал у нее из ладони и покатился куда-то под стол.
Я нырнул, схватил спасительную пшикалку – и, в полном соответствии с полученной инструкцией, поднес к ноздрям Волкова. Нажал со всей дури – и выползло едва заметное глазу белое облачко Вдох – и втянулось внутрь.
Я подождал несколько секунд, потом встряхнул боярина. Тот промычал нечто невразумительное.
Проснется, никуда не денется.
Лена завозилась, пытаясь встать. С третьей попытки ей это удалось. Она села, обхватила колени руками, уткнулась в них головой. Сейчас, наверное, зарыдает, решил я – но ошибся. Она молчала – только дышала тяжело, как спортсмен, пробежавший три километра… и обнаруживший, что финишную ленточку порвали другие.
– Дрянь, – прошептала наконец она, не поднимая головы. – Какая же ты дрянь… Как мы все ошиблись.
– Я домой хочу… – непроизвольно вырвалось у меня. Совершенно по-детски как-то.
– Что ж, хотел знать, зачем я с тобой легла? – спустя минуту сухо проговорила она. – Ну так знай. Мне… нам… нужен был ребенок от тебя. Как подстраховка… если ты погибнешь до ритуала… или струсишь, откажешься. Он уже во мне, я знаю… твой сын… и в нем такая же душа… Душа человека из последнего шара… Которая не привязана… она может улететь в небо… в настоящее небо. И поднять нас… тех, кому противно сидеть на цепи. Я воспитала бы его правильно… смелым… он любил бы людей… а не себя одного. И когда он подрос бы достаточно, чтобы все понять, чтобы сделать свободный выбор…
Все-таки она не выдержала, глухо зарыдала. Медное на черном… Розовая щека… розовая… как те молнии, что рассекали надвое темное киевское небо. А волосы ее пахли тогда полынью… наверное, какой-то пряный настой… и я засовывал их в рот, как младенец… а сорочка, брошеная на дощатый пол, была похожа на ребенка, свернувшегося калачиком. И я боялся сразу двух вещей: что сломаю Лене ребра и что именно сейчас дверь вышибут стражники Разбойного Приказа… вдруг все-таки за нами погоня, вдруг поганец Торопищин сумел добиться всесловенского розыска… Но этот страх лишь подогревал меня, дымящейся лавой стекал из сердца ниже, и навстречу ему уже поднималась другая волна, готовая захлестнуть нас обоих – и захлестнула, унесла в огненное пространство, где чем сильнее жжет, тем лучше, тем вернее, где все страхи сгорают и остается только высота, в которую мы оба несемся точно воздушный шарик с оборванной ниточкой – туда, навстречу грозным молниям…
– Я дрянь? – Мне хотелось сказать это громко, но получилось едва ли не шепотом. – Да, может, и дрянь. А мать, готовая зарезать своего сына, – не дрянь? Высокие цели… все вы за высокие цели готовы кровищу лить.
– Не волнуйся, Андрей, – боярин, оказывается, успел уже прийти в себя и сейчас стоял рядом, положив мне на плечо крепкую ладонь. – Не будет кровищи. Мы за этим приглядим.
ЭПИЛОГ
Пик белых ночей уже прошел. Лучше всего, конечно, смотреть их двадцать второго июня, в самый длинный день года. А сейчас, десятого июля, все-таки заметно не то. То ли малость темнее, то ли воздух потерял какой-то процент прозрачности. Да и любителей погулять по ночным питерским улицам стало чуть меньше. Школьники разъехались на каникулы, отгремели выпускные вечера, и абитуриенты сейчас грызут… или загорают на турецких пляжах, если у них – вернее, у их родителей – все схвачено и проплачено.
К тому же здесь не центр, здесь особого многолюдства в принципе не ожидается. Берег Финского залива, рыжий закат… апельсиновые ломти в черничном джеме. Прямо как в Александрополе… как в ту ночь, когда Лена тащила меня, избитого.
На сей раз не пришлось ползать в подвалах. Эта дыра вывела меня в густые заросли шиповника. Пока выбирался, оцарапал левую ладонь и чудом не порвал костюм.
– Вещи твои сохранились, – утром обрадовал меня боярин. – Их нашли в лазняковском хранилище год назад. Все, как видишь, в целости и сохранности.
Более того – кто-то заботливо почистил пиджак, погладил рубашку и брюки. Наручные часы исправно тикали, что кварцевой батарейке какой-то год? А вот мобильник, ясное дело, разрядился намертво.
Мне до самой последней минуты не верилось, что вот так запросто отпустят. Во всех романах показанного героя в конце убирают. Мавр сделал дело – мавр лишился тела. Чтобы не болтал лишнего, чтобы не помчался в ФСБ докладывать о дырке в соседний шарик.
– Какой же дрянью у тебя забита голова, – досадливо сморщился боярин, когда я – терять-то уж нечего! – поделился с ним своими опасениями. – Научись наконец думать. Во-первых, тебя нельзя убить, не нарушая закона. И кто же, интересно, захочет портить себе линию? Во-вторых, тебя отправят через дыру, которая скоро схлопнется. Бывает такое с дырами, лазняки знают, когда приходит ее срок.
Я подумал, что, может, именно так и решено меня схлопнуть – не человеческими руками, а природой. Но на всякий случай промолчал.
– А в-третьих… – после долгой паузы продолжил Волков. – В-третьих – самое главное. Нельзя, чтобы ты умер в нашем шаре. Может случиться большая беда.
– О как! И что же? Потоп, землетрясение, падение курса гривны? – как всегда некстати проснулась во мне язвительность.
Мы стояли среди невысоких, но ветвистых сосен на склоне горы, по-кырымчакски называющейся Больной Медведь. В свете полной луны трава казалась почему-то синей. Пронзительно пахло смолой, горячей хвоей и морем. Там, внизу, спала Корсунь. Спала счастливая баба Устинья, получившая наконец свое счастье в лице деда Василия. Интересно, обнаружила ли она нехватку гривен? Спал счастливый рыбак Тимоха, удачно сбывший свою запасную лодчонку по цене трех коней. Спал толстый распорядитель холопьих рядов… не знаю уж, насколько счастливый. В полусотне шагов от нас не спал счастливый лазняк Игоряша – прикормленный Ученым Сыском, не имеющий необходимости искать каналы сбыта, избавленный от страха загреметь в темницу Уголовного Приказа. Конечно, у него дырка схлопывается – это печальный прогиб линии. Зато он успел выгодно ее продать Сыску – это радостный подъем. В сумме – абсолютный нуль. Идеал.
А еще ниже плескалось счастливое Синее море, не знающее, что на самом деле оно Черное.
– Видишь ли, Андрей, – задумчиво протянул боярин. – Ученый Сыск должен учитывать любую возможность… Любую. Даже то, что последники правы.
Пронзительно трещали цикады, тоненько кричали в кустах птицы. Но я тогда не слышал звуков ночи – меня обволокла горячая, вязкая тишина.
– Да, – повторил боярин. – Может, и впрямь ваш шар особенный. Может, последники и правы, что у тебя душа как-то иначе устроена, что она не была в прежних шарах и после смерти не уйдет в новые. А если душа не движется по цепи шаров, подчиненных закону Равновесия, – значит, этот закон над ней не властен. И тогда, выходит, у тебя вообще нет линии. Твоя радость не обязана уравновеситься бедой, твое невезение не сменится в обязательном порядке удачей. А за то время, что ты у нас провел, душа твоя успела уже обрасти какими-то связями с другими душами. С теми, кого ты любил, ненавидел, кого боялся или жалел – словом, кто не был тебе безразличен. Конечно, ритуал связывания действует гораздо сильнее, души не просто тянутся друг к другу, подобно сродненным кристаллам, а обретают новые свойства. Но в какой-то мере и обычная связь может изменять душу. Понимаешь, что это значит? Если ты здесь умрешь – то все те, с кем был связан, изымаются из цепи перерождений. Они уже не подчиняются закону Равновесия, у них исчезают линии, и значит, ничьи линии они уже не способны изменить.
– Но это же только если последники правы! – вскричал я. – А ведь на самом деле они верят в полную чушь! Это же очевидно!
– Тебе – очевидно, а я по роду службы не должен легкомысленно отметать самые невероятные предположения, – усмехнулся Александр Филиппович.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53