Они не должны видеть этот вход – или не должны после этого жить.
Соня прошмыгнула в проем, и стена встала на место. Впереди снова показались древние ступени, штопором уходящие в землю. На площадке не было света, не было даже признаков, что он здесь может бывать. И все же в этой чернильной тьме глаза Сони видели превосходно. Она невозмутимо пошла вниз.
Панглосс желтыми кривыми когтями вцеплялся в свой халат, голос его был тонок и непрочен, как паутина.
– Я... я говорил вам, как я его любил?
– Кого?
– Моргана.
При имени своего создателя Соня напряглась, мышцы на руках вздулись.
– Я помню, что вы говорили об этом при нашей последней встрече.
– Я очень, очень его любил – больше, чем любого другого. Десятки любил я до него и сотни после – но лишь его я любил как равного. Единственного его любил я настолько, что сделал равным себе. Чтобы мы всегда были вместе. Но он кончил тем, что предал меня. Бросил меня, чтобы идти своей дорогой. Он сказал, что я для него недостаточно честолюбивый партнер. А планы у него были величественные. Он мечтал вырастить армию вампиров, преданную только ему, чтобы он первым из нашего рода смог выйти из тени и править царством Человека. – Панглосс хихикнул, и тело его задрожало от усилия. – Что ж, мы знаем, куда привели его эти «великие планы», правда ведь, дорогая моя? Вот к чему его привела попытка поставить науку себе на службу! Наука – это человеческая штучка. Если ее пытаемся использовать мы, Притворщики, она оборачивается у нас в руках против нас, как разозленная змея. Мы стоим вне природы, вне причин и следствий – вот почему она чует, что мы не ее настоящие хозяева.
– Наука сама по себе не сила, как погода или магия, – возразила Соня. – Она просто... просто наука.
– Это вы так думаете, и вы ошибаетесь. И не вы одна, и не только в этом. – Голос Панглосса стал ворчлив, как у выжившего из ума старика. – Я вам говорил, что любил его? Любил так, как никого другого?
– Да, вы говорили.
– Я его прощаю. Прощаю, что он меня покинул. Прощаю, что он меня предал. Долго, долго я его ненавидел – гораздо дольше, чем любил. Не меньше пяти столетий – никого и никогда не приходилось мне ненавидеть так долго. Но я его прощаю теперь. Прощать легче, чем ненавидеть. Не требует столько энергии. Извлеките из этого урок, дитя мое.
– Я не из тех, кто прощает.
– Зачем же тогда вы меня несете? – Туман исчез из глаз Панглосса, они стали ясными и острыми. Он ждал ответа. Но тут же они снова помутнели, в голос вернулась старческая дрожь: – А что случилось с этим вашим симпатичным Палмером? Вы все еще вместе?
– Нет, мы разошлись.
– Ах, какая жалость. Вы так хорошо смотрелись...
Наконец нескончаемый спуск привел к последней ступени.
Во все стороны уходил огромный подземный лабиринт, вырубленный прямо в скальной толще земли. У входа в некрополь стояли мощные чугунные ворота, и охраняла их пара огров с бледной кожей, как у родившихся под землей ящериц. Соня шагнула вперед, и тот, что был побольше – почти двенадцать футов, повернул в ее сторону огромную плоскую башку. Глаза у него были слепыми пятнами овсяного цвета, но слух и обоняние явно ему не изменили.
– Кто идет? – загрохотал он.
– Я – Панглосс из энкиду. Пришел умирать.
Огр понюхал воздух:
– Ты не один. Кто женщина?
– Соня Блу, тоже из энкиду. Она сопровождает меня.
Огр посовещался с напарником – коротышкой семи футов роста – и отпер ворота, распахнув их легко, как циновку.
– Хорошо. Доброго пути, энкиду.
– Спасибо на добром слове, друг мой огр, – ответил Панглосс.
Интерьер некрополя напомнил Соне катакомбы Рима с узкими каменными коридорами и погребальными нишами. Но в этом лабиринте были и такие ниши, где разместился бы великан, а в другие еле поместился бы ребенок. Все ближайшие к входу ниши были заняты. Проходя по лабиринту, Соня смотрела на мертвых огров, нагов, кицунэ, ларвов и Притворщиков прочих видов.
Панглосс жестом попросил Соню остановиться, когда они проходили мимо трупа, женского, одетого в сгнившие остатки убранства эпохи Эдуарда. Лицо распеленатой мумии, волосы рассыпались в пыль давным-давно. Долго смотрел Панглосс на мертвую вампиршу и долго молчал, а потом заговорил голосом сухим и шелестящим:
– Я всегда думал, что с ней сталось. И в голову не приходило, что она мертва.
– Вы ее знали?
– Да, в те времена.
Проблуждав по лабиринту, как показалось Соне, сутки, они нашли наконец пустую нишу. Соня бережно положила Панглосса на последнее его ложе, не совсем понимая, что делать дальше. Престарелый вампир растянулся на каменной полке, вздохнул и улыбнулся, будто это была мягчайшая в мире постель.
– Вот тут будет хорошо, – сказал он.
– Вы уверены, что вам удобно? – спросила Соня.
– Мне – да. А вам, кажется, нет.
– Я, наверное, просто не привыкла к понятию «естественная смерть». Не только для вампиров, вообще. Я этого просто не видала.
– И вас она пугает?
– На самом деле нет, мне просто – неловко, что ли. А что это значит для вас? Вам больно?
– Боль, конечно, присутствует. Но я знавал боль куда сильнее. Нет, это не физическое ощущение, это откуда-то вне тела. Я одновременно и пуст, и готов взорваться. Как будто я, столетие за столетием высасывая силы жизни из других и ничего не отдавая взамен, наполнился до краев. Тут очень забавная вещь – тело растворяется от Ennui, а вот психической энергии еще только предстоит ослабнуть. Но мне просто не интересно ею пользоваться. Будто я питаюсь собой, как когда-то питался другими.
Панглосс с трудом взял Соню за руку. Кожа у него была очень сухой и чешуйчатой, как у линяющей змеи, а в глазах застыл страх – и печаль.
– Я боюсь того, как это будет, Соня. Боюсь того, что за этим пределом. Я знаю, каково быть мертвым. Но что лежит за пределами не-жизни? Что бывает, когда умирает мертвец? Я знаю, что у людей вроде бы есть различные варианты того, что будет Потом – а у нас? Отправляемся мы на небо – или в ад? Или вообще никуда?
– Панглосс, я не знаю. Честно не знаю.
Панглосс сжал руку и жестом попросил Соню придвинуться.
– Ты сослужила мне великую службу, Соня. Куда большую, чем я заслуживаю. И в уплату за нее я скажу тебе нечто очень ценное. – Панглосс улыбнулся Соне, глаза его закатились так далеко под лоб, что видны стали лишь обескровленные сосуды. – Он тебя любит – ты это знаешь? Любит, как мотылек любит пламя свечи, как мангуст обожает кобру. Он... – Голос Панглосса задрожал и надломился. – Как жаль, Соня, как жаль! Все это ничего не стоило. Страдания, смерть, интриги – все это ничего не значит.
К изумлению Сони, из глаз Панглосса показались настоящие слезы. Старый вампир поднял руку и недоуменно тронул влажное лицо.
– Что... что это такое?
– Это слезы, – шепнула Соня. – Ты плачешь, Панглосс. Ты плачешь по-настоящему.
– Наконец, – прошелестел Панглосс и умер.
Тело его почти сразу провалилось внутрь себя, будто выпустили воздух из шарика. Вспышка цвета электрической искры полыхнула из ниши, чуть не задев Сонино ухо и припалив волосы. Соня была так поражена, что отшатнулась назад, споткнулась и плюхнулась. Огонь св. Эльма заметался между стенами лабиринта, как обезумевший шарик пинбола, а потом с резким треском бросился вверх и исчез.
Не сразу Соня сообразила, что все еще держит за руку Панглосса, и рука оторвана у запястья. Не успела Соня шевельнуться, как рука рассыпалась в пыль.
* * *
Из подземки Соня вынырнула в Сентрал-Парке. Над небоскребами полз рассвет. У Сони было такое чувство, будто ее протащили ногами вперед через узкую дыру. И по-прежнему она не могла взять в толк, как это все понимать. Шагая через парк, она увидела бездомного. Он рылся в мусорных баках в поисках недоеденных кусков и алюминиевых банок. С виду бродяга ничем не отличался от ему подобных: грязные лохмотья, набранные на помойках, набитые газетами ботинки, засаленная вязаная шапка натянута на волосы, уже месяцы не видевшие воды и мыла. И все же Соня подошла поближе. Помоечник поднял на нее золотистые глаза без зрачков. Серафим.
Соня остановилась и посмотрела на него в ответ. Что-то было знакомое в этом экземпляре, хотя она и не могла сказать что. Дело было не во внешности – они все похожи друг на друга. Нет, на каком-то неназываемом уровне было это чувство узнавания. И тут Соня заметила, что голова серафима покачивается вверх-вниз, как шарик на ниточке.
Панглосс.
Ну конечно же!
Так вот откуда они берутся! Сама могла сообразить, когда вмешательство Моргана в цикл воспроизводства вампиров породило младенца-серафима вместо детеныша кровососа!
После веков паразитирования на несчастьях других вампиры, не могущие больше заставлять себя питаться от живых, становились серафимами. Некоторое равновесие, если подумать.
В конце концов, что есть ангел, как не демон, еще не падший?
14
Пустыня Виктория, Австралия
Только броском монеты можно было решить, что горячее – земля, по которой он шел, или палящее солнце сверху. Кожа свисала лохмотьями с голых плеч, краснее вареной креветки. Спина была будто прижата к раскаленной колючей решетке, и на ней выскакивали волдыри величиной с орех. Сколько он уже в пути? Три дня? Четыре? Сколько может человек кочевать по Северной Территории Австралии, пока не умрет от жажды и палящих лучей? Два дня? Или три?
Месяц назад его звали Чарли Гауэр. Он работал художником по рекламе в Канберре, создавал логотипы для мясных консервов и картофельных чипсов. Потом фирма, на которую он работал, получила правительственный заказ. Чарли не очень знал, на какую тему кампания – какая-то годовщина, что ли, – но ему полагалось создать древний аборигенский узор. Вот он и углубился в книги потжирунге - священному предметному искусству аборигенов. Ранее он не особо интересовался туземным художеством – как настоящий австралиец, представитель сомневающейся в себе молодой нации, он больше налегал на старых европейских мастеров и английских пейзажистов. Но при первом же взгляде на волнистый примитивизм древних куури (как называли себя аборигены, пока не было англичан, чтобы научить их правильным словам) что-то изменилось в душе Чарли Гауэра.
Завороженный искусством древних кочевых племен, Чарли стал изучать историю самих этих народов – предмет в школе если и упоминавшийся, то редко. И к собственному удивлению, нашел в себе кровь аборигенов.
Его прапрадед, Джебедия Гауэр из Лондона, был арестован за кражу кафтана и выслан в Австралию служить стране и королеве своим подневольным трудом. В момент ареста ему было пятнадцать лет. Свободу он заработал себе к двадцати одному году и взял в жены аборигенскую девушку. О ней Чарли смог узнать лишь, что она была из племени вурунджерри и что прапрадед дал ей имя Ханна. Когда он спросил о Джебедии и Ханне дедушку Гауэра, старик был возмущен самой мыслью, что среди его предков есть кто-то, кроме порядочных белых людей.
– Ты откуда взял эту чушь, что твой прапрадед был каторжник и женился на туземке? – вопросил дедушка Гауэр, только что не выплюнув вставные челюсти от негодования. – Джебедия Гауэр прибыл сюда охранником! А Ханна была не чернее, чем ты или я!
– Нашел в старых регистрационных книгах, деда. Их теперь перевели на микрофиши.
– Чушь! Чушь с начала и до конца!
На самом деле Чарли даже не знал, чего хочет услышать от деда. Поколение старика стыдилось предков из каторжников и аборигенов, да и родители были ненамного лучше. Мать, истовая христианка, особенно тревожилась из-за его интереса к языческому искусству, что подвергало опасности бессмертную душу сына. По мнению Чарли, они слишком уж много шуму все подняли. Он просто нашел себе новое хобби, и оно давало ему свободу выражения, в которой отказывали коммерческие рамки его работы.
Он узнал из книг, что период до рождения Человека куури называют Время Снов. На заре времен существа великой силы создали землю и заселили ее растениями и животными – всеми, какие только есть. Когда же существа великой силы умерли, то превратили свои тела в звезды, радугу и горы, а духи их ушли с земли в нематериальную сферу, где они Сновидят мир. Но Сновидцы сохранили власть над царством материального и продолжают порождать этот мир до тех пор, пока люди следуют Великому и Тайному Плану. Но только в сновидениях может живой общаться с духовным царством Богов Созидания и черпать силу от них.
Все это отлично и в масть профессиональному этнографу, однако Чарли эти легенды мало интересовали – до тех пор, пока однажды ночью он не оказался в Сновидении.
В этом сне он шел голым по незнакомой и враждебной земле, красивой и пугающей своим негостеприимством. Шагая под палящими лучами солнца, Чарли видел, как Великие Змеи Унгунел, Ванамби и Аранда поднимаются из укрытий вод и расправляют извивающиеся кольца, закрывая все небо. Мудунгкала, слепая старуха, мать всего человечества, выползла из центра земли, прижимая к иссохшим грудям трех младенцев – первых людей, и обругала его за то, что медлит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Соня прошмыгнула в проем, и стена встала на место. Впереди снова показались древние ступени, штопором уходящие в землю. На площадке не было света, не было даже признаков, что он здесь может бывать. И все же в этой чернильной тьме глаза Сони видели превосходно. Она невозмутимо пошла вниз.
Панглосс желтыми кривыми когтями вцеплялся в свой халат, голос его был тонок и непрочен, как паутина.
– Я... я говорил вам, как я его любил?
– Кого?
– Моргана.
При имени своего создателя Соня напряглась, мышцы на руках вздулись.
– Я помню, что вы говорили об этом при нашей последней встрече.
– Я очень, очень его любил – больше, чем любого другого. Десятки любил я до него и сотни после – но лишь его я любил как равного. Единственного его любил я настолько, что сделал равным себе. Чтобы мы всегда были вместе. Но он кончил тем, что предал меня. Бросил меня, чтобы идти своей дорогой. Он сказал, что я для него недостаточно честолюбивый партнер. А планы у него были величественные. Он мечтал вырастить армию вампиров, преданную только ему, чтобы он первым из нашего рода смог выйти из тени и править царством Человека. – Панглосс хихикнул, и тело его задрожало от усилия. – Что ж, мы знаем, куда привели его эти «великие планы», правда ведь, дорогая моя? Вот к чему его привела попытка поставить науку себе на службу! Наука – это человеческая штучка. Если ее пытаемся использовать мы, Притворщики, она оборачивается у нас в руках против нас, как разозленная змея. Мы стоим вне природы, вне причин и следствий – вот почему она чует, что мы не ее настоящие хозяева.
– Наука сама по себе не сила, как погода или магия, – возразила Соня. – Она просто... просто наука.
– Это вы так думаете, и вы ошибаетесь. И не вы одна, и не только в этом. – Голос Панглосса стал ворчлив, как у выжившего из ума старика. – Я вам говорил, что любил его? Любил так, как никого другого?
– Да, вы говорили.
– Я его прощаю. Прощаю, что он меня покинул. Прощаю, что он меня предал. Долго, долго я его ненавидел – гораздо дольше, чем любил. Не меньше пяти столетий – никого и никогда не приходилось мне ненавидеть так долго. Но я его прощаю теперь. Прощать легче, чем ненавидеть. Не требует столько энергии. Извлеките из этого урок, дитя мое.
– Я не из тех, кто прощает.
– Зачем же тогда вы меня несете? – Туман исчез из глаз Панглосса, они стали ясными и острыми. Он ждал ответа. Но тут же они снова помутнели, в голос вернулась старческая дрожь: – А что случилось с этим вашим симпатичным Палмером? Вы все еще вместе?
– Нет, мы разошлись.
– Ах, какая жалость. Вы так хорошо смотрелись...
Наконец нескончаемый спуск привел к последней ступени.
Во все стороны уходил огромный подземный лабиринт, вырубленный прямо в скальной толще земли. У входа в некрополь стояли мощные чугунные ворота, и охраняла их пара огров с бледной кожей, как у родившихся под землей ящериц. Соня шагнула вперед, и тот, что был побольше – почти двенадцать футов, повернул в ее сторону огромную плоскую башку. Глаза у него были слепыми пятнами овсяного цвета, но слух и обоняние явно ему не изменили.
– Кто идет? – загрохотал он.
– Я – Панглосс из энкиду. Пришел умирать.
Огр понюхал воздух:
– Ты не один. Кто женщина?
– Соня Блу, тоже из энкиду. Она сопровождает меня.
Огр посовещался с напарником – коротышкой семи футов роста – и отпер ворота, распахнув их легко, как циновку.
– Хорошо. Доброго пути, энкиду.
– Спасибо на добром слове, друг мой огр, – ответил Панглосс.
Интерьер некрополя напомнил Соне катакомбы Рима с узкими каменными коридорами и погребальными нишами. Но в этом лабиринте были и такие ниши, где разместился бы великан, а в другие еле поместился бы ребенок. Все ближайшие к входу ниши были заняты. Проходя по лабиринту, Соня смотрела на мертвых огров, нагов, кицунэ, ларвов и Притворщиков прочих видов.
Панглосс жестом попросил Соню остановиться, когда они проходили мимо трупа, женского, одетого в сгнившие остатки убранства эпохи Эдуарда. Лицо распеленатой мумии, волосы рассыпались в пыль давным-давно. Долго смотрел Панглосс на мертвую вампиршу и долго молчал, а потом заговорил голосом сухим и шелестящим:
– Я всегда думал, что с ней сталось. И в голову не приходило, что она мертва.
– Вы ее знали?
– Да, в те времена.
Проблуждав по лабиринту, как показалось Соне, сутки, они нашли наконец пустую нишу. Соня бережно положила Панглосса на последнее его ложе, не совсем понимая, что делать дальше. Престарелый вампир растянулся на каменной полке, вздохнул и улыбнулся, будто это была мягчайшая в мире постель.
– Вот тут будет хорошо, – сказал он.
– Вы уверены, что вам удобно? – спросила Соня.
– Мне – да. А вам, кажется, нет.
– Я, наверное, просто не привыкла к понятию «естественная смерть». Не только для вампиров, вообще. Я этого просто не видала.
– И вас она пугает?
– На самом деле нет, мне просто – неловко, что ли. А что это значит для вас? Вам больно?
– Боль, конечно, присутствует. Но я знавал боль куда сильнее. Нет, это не физическое ощущение, это откуда-то вне тела. Я одновременно и пуст, и готов взорваться. Как будто я, столетие за столетием высасывая силы жизни из других и ничего не отдавая взамен, наполнился до краев. Тут очень забавная вещь – тело растворяется от Ennui, а вот психической энергии еще только предстоит ослабнуть. Но мне просто не интересно ею пользоваться. Будто я питаюсь собой, как когда-то питался другими.
Панглосс с трудом взял Соню за руку. Кожа у него была очень сухой и чешуйчатой, как у линяющей змеи, а в глазах застыл страх – и печаль.
– Я боюсь того, как это будет, Соня. Боюсь того, что за этим пределом. Я знаю, каково быть мертвым. Но что лежит за пределами не-жизни? Что бывает, когда умирает мертвец? Я знаю, что у людей вроде бы есть различные варианты того, что будет Потом – а у нас? Отправляемся мы на небо – или в ад? Или вообще никуда?
– Панглосс, я не знаю. Честно не знаю.
Панглосс сжал руку и жестом попросил Соню придвинуться.
– Ты сослужила мне великую службу, Соня. Куда большую, чем я заслуживаю. И в уплату за нее я скажу тебе нечто очень ценное. – Панглосс улыбнулся Соне, глаза его закатились так далеко под лоб, что видны стали лишь обескровленные сосуды. – Он тебя любит – ты это знаешь? Любит, как мотылек любит пламя свечи, как мангуст обожает кобру. Он... – Голос Панглосса задрожал и надломился. – Как жаль, Соня, как жаль! Все это ничего не стоило. Страдания, смерть, интриги – все это ничего не значит.
К изумлению Сони, из глаз Панглосса показались настоящие слезы. Старый вампир поднял руку и недоуменно тронул влажное лицо.
– Что... что это такое?
– Это слезы, – шепнула Соня. – Ты плачешь, Панглосс. Ты плачешь по-настоящему.
– Наконец, – прошелестел Панглосс и умер.
Тело его почти сразу провалилось внутрь себя, будто выпустили воздух из шарика. Вспышка цвета электрической искры полыхнула из ниши, чуть не задев Сонино ухо и припалив волосы. Соня была так поражена, что отшатнулась назад, споткнулась и плюхнулась. Огонь св. Эльма заметался между стенами лабиринта, как обезумевший шарик пинбола, а потом с резким треском бросился вверх и исчез.
Не сразу Соня сообразила, что все еще держит за руку Панглосса, и рука оторвана у запястья. Не успела Соня шевельнуться, как рука рассыпалась в пыль.
* * *
Из подземки Соня вынырнула в Сентрал-Парке. Над небоскребами полз рассвет. У Сони было такое чувство, будто ее протащили ногами вперед через узкую дыру. И по-прежнему она не могла взять в толк, как это все понимать. Шагая через парк, она увидела бездомного. Он рылся в мусорных баках в поисках недоеденных кусков и алюминиевых банок. С виду бродяга ничем не отличался от ему подобных: грязные лохмотья, набранные на помойках, набитые газетами ботинки, засаленная вязаная шапка натянута на волосы, уже месяцы не видевшие воды и мыла. И все же Соня подошла поближе. Помоечник поднял на нее золотистые глаза без зрачков. Серафим.
Соня остановилась и посмотрела на него в ответ. Что-то было знакомое в этом экземпляре, хотя она и не могла сказать что. Дело было не во внешности – они все похожи друг на друга. Нет, на каком-то неназываемом уровне было это чувство узнавания. И тут Соня заметила, что голова серафима покачивается вверх-вниз, как шарик на ниточке.
Панглосс.
Ну конечно же!
Так вот откуда они берутся! Сама могла сообразить, когда вмешательство Моргана в цикл воспроизводства вампиров породило младенца-серафима вместо детеныша кровососа!
После веков паразитирования на несчастьях других вампиры, не могущие больше заставлять себя питаться от живых, становились серафимами. Некоторое равновесие, если подумать.
В конце концов, что есть ангел, как не демон, еще не падший?
14
Пустыня Виктория, Австралия
Только броском монеты можно было решить, что горячее – земля, по которой он шел, или палящее солнце сверху. Кожа свисала лохмотьями с голых плеч, краснее вареной креветки. Спина была будто прижата к раскаленной колючей решетке, и на ней выскакивали волдыри величиной с орех. Сколько он уже в пути? Три дня? Четыре? Сколько может человек кочевать по Северной Территории Австралии, пока не умрет от жажды и палящих лучей? Два дня? Или три?
Месяц назад его звали Чарли Гауэр. Он работал художником по рекламе в Канберре, создавал логотипы для мясных консервов и картофельных чипсов. Потом фирма, на которую он работал, получила правительственный заказ. Чарли не очень знал, на какую тему кампания – какая-то годовщина, что ли, – но ему полагалось создать древний аборигенский узор. Вот он и углубился в книги потжирунге - священному предметному искусству аборигенов. Ранее он не особо интересовался туземным художеством – как настоящий австралиец, представитель сомневающейся в себе молодой нации, он больше налегал на старых европейских мастеров и английских пейзажистов. Но при первом же взгляде на волнистый примитивизм древних куури (как называли себя аборигены, пока не было англичан, чтобы научить их правильным словам) что-то изменилось в душе Чарли Гауэра.
Завороженный искусством древних кочевых племен, Чарли стал изучать историю самих этих народов – предмет в школе если и упоминавшийся, то редко. И к собственному удивлению, нашел в себе кровь аборигенов.
Его прапрадед, Джебедия Гауэр из Лондона, был арестован за кражу кафтана и выслан в Австралию служить стране и королеве своим подневольным трудом. В момент ареста ему было пятнадцать лет. Свободу он заработал себе к двадцати одному году и взял в жены аборигенскую девушку. О ней Чарли смог узнать лишь, что она была из племени вурунджерри и что прапрадед дал ей имя Ханна. Когда он спросил о Джебедии и Ханне дедушку Гауэра, старик был возмущен самой мыслью, что среди его предков есть кто-то, кроме порядочных белых людей.
– Ты откуда взял эту чушь, что твой прапрадед был каторжник и женился на туземке? – вопросил дедушка Гауэр, только что не выплюнув вставные челюсти от негодования. – Джебедия Гауэр прибыл сюда охранником! А Ханна была не чернее, чем ты или я!
– Нашел в старых регистрационных книгах, деда. Их теперь перевели на микрофиши.
– Чушь! Чушь с начала и до конца!
На самом деле Чарли даже не знал, чего хочет услышать от деда. Поколение старика стыдилось предков из каторжников и аборигенов, да и родители были ненамного лучше. Мать, истовая христианка, особенно тревожилась из-за его интереса к языческому искусству, что подвергало опасности бессмертную душу сына. По мнению Чарли, они слишком уж много шуму все подняли. Он просто нашел себе новое хобби, и оно давало ему свободу выражения, в которой отказывали коммерческие рамки его работы.
Он узнал из книг, что период до рождения Человека куури называют Время Снов. На заре времен существа великой силы создали землю и заселили ее растениями и животными – всеми, какие только есть. Когда же существа великой силы умерли, то превратили свои тела в звезды, радугу и горы, а духи их ушли с земли в нематериальную сферу, где они Сновидят мир. Но Сновидцы сохранили власть над царством материального и продолжают порождать этот мир до тех пор, пока люди следуют Великому и Тайному Плану. Но только в сновидениях может живой общаться с духовным царством Богов Созидания и черпать силу от них.
Все это отлично и в масть профессиональному этнографу, однако Чарли эти легенды мало интересовали – до тех пор, пока однажды ночью он не оказался в Сновидении.
В этом сне он шел голым по незнакомой и враждебной земле, красивой и пугающей своим негостеприимством. Шагая под палящими лучами солнца, Чарли видел, как Великие Змеи Унгунел, Ванамби и Аранда поднимаются из укрытий вод и расправляют извивающиеся кольца, закрывая все небо. Мудунгкала, слепая старуха, мать всего человечества, выползла из центра земли, прижимая к иссохшим грудям трех младенцев – первых людей, и обругала его за то, что медлит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29