***
Ллина похоронили на родовом кладбище, на гранитной плите выбили даты: «1293–1317» и имя – Ллин Эльотоно. Ивенна стояла между могилами мужа и сына и смотрела на море, положив руки на надгробья, пальцы медленно ласкали шершавый камень. Не успела, не уберегла. И не у кого просить прощения.
Она вспоминала: мальчики играют с разноцветной галькой на берегу моря, волны щекочут голые пятки. Малыши пытаются сложить башню из скользких, нагретых солнцем камней, а галька упорно рассыпается, выскальзывает из маленьких рук.
Тогда они замирают на минуту, соленые от морской воды пальцы оказываются во рту, брови задумчиво нахмурены. И начинают отбирать камни, меньший кладут на больший, присыпая холодным морским песком, спрятавшимся под слоем гальки. Их несколько раз зовут обедать – не слышат, упрямо продолжают строить башню. И только когда последний, зеленовато-желтый овальный камушек завершает постройку, маленькие зодчие позволяют няне увести себя в замок. Вернувшись следующим утром, они не найдут и следа от своих трудов. Прилив.
Подошедший Корвин вернул Ивенну в настоящее:
– Матушка, пора возвращаться, – он виновато смотрел вниз, боясь поднять на нее взгляд.
Ивенна рассеянно кивнула, но не двинулась с места – чужой, совсем чужой. Как же ловко ее обманула Энрисса: когда пищащий комок плоти первый раз улыбается тебе, только тебе одной, так, словно в мире не существует других людей, когда вся радость вселенной отображается на маленьком лице, становится без разницы, кто произвел этого ребенка на свет. А потом он пополз, потом заболел, потом побежал, подарил ракушку, разлил чернила, выучился читать… и нет времени задуматься, нет сил оглянуться. А теперь уже поздно.
Чужой, стоит рядом с ней, и солнце золотит его макушку, а тот, под могильной плитой, как две капли воды похож на ее брата. Аэллин, черноволосый, золотокожий… Воплощение ее греха. Она не должна была выходить замуж, не должна была покидать Суэрсен, оставлять Иннуона. Узы не порвать, боги отомстили за попытку.
До рождения близнецов она еще могла лгать себе – узы Аэллин не передаются по женской линии. Но ее сыновья одновременно засыпали и просыпались, плакали и смеялись, хотели есть или пить. Она завернулась в плащ – зябко, несмотря на жаркий день, ей теперь все время будет холодно. А Корвин продолжал говорить:
– Отцы-дознаватели собираются уехать сегодня вечером, как спадет жара, и забрать Мэлина. Мы должны им помешать, он не в себе.
Корвин не испытывал особой любви к оставшемуся в живых брату, но чувство вины, смешанное с чувством справедливости, заставляло вмешаться. Мэлин определенно сошел с ума, и будет слишком жестко карать безумца за то, что он совершил пребывая в здравом рассудке. Корвин поежился, вспоминая, как кричал потерявший брата близнец, такого крика он никогда не слышал и, дай боги, не услышит больше.
Мэлин кричал, пока не сорвал голос, а потом, оцепенев, упал на пол, прижав руки к горлу, на котором проступила багровая полоса, сочившаяся кровью. Прибежавшие на колокольный звон дознаватели так и не смогли привести его в чувство, связали и унесли. Через день он пришел в себя, но не двигался и не говорил, сидел, не шевелясь, уставившись в одну точку.
Ивенна, без малейшего интереса в голосе, спросила:
– Зачем?
– Но ведь они убьют его!
– Он уже мертв. Чем скорее они это сделают, тем лучше. Когда рвется связь, лучше умереть сразу. Ты убил их обоих, Корвин.
– Я не хотел убивать, матушка, он упал на нож! Я просто хотел проучить, чтобы они оставили мою жену в покое!
– Какая теперь разница? Ты убил моих сыновей, Корвин. И не зови меня больше «матушка». Я не твоя мать.
Корвин отступил на шаг – он ждал этого, но надеялся, что Ивенна сможет простить, не сейчас, так потом, когда рана подживет:
– Я понимаю.
– Нет, не понимаешь, – ее равнодушие пугало, – ты не мой сын. Не я тебя родила. Я только вырастила.
Он отступил еще на шаг, уже ничего не понимая:
– Но…
– Я вырастила тебя, чтобы сохранить жизнь своим мальчикам. Твоя мать, наместница, предложила обмен: она отдает сыновей мятежника под опеку Старниса, а я выхожу замуж за ее любовника и выдаю тебя за нашего сына. Иначе… теперь я уже не знаю, что было бы иначе. Наверное, ничего. Но тогда я еще умела бояться.
Щеки Корвина пылали огнем. Он подозревал, что Ванр Пасуаш не его отец, поэтому относился к нему с подчеркнутым почтением, чтобы заставить замолчать сплетников, хотя со слухами бороться – все равно, что эхо в горах ловить. И вот оказывается, что отец – действительно отец, а мать – не мать, а сам он – бастард наместницы. Первый раз со времени дуэли он посмел взглянуть Ивенне в глаза и тут же отвел взгляд, испугавшись холодной пустоты на дне ее зрачков:
– И что теперь?
– Ничего, – она пожала плечами и кивнула на могилы, – он мертв уже давно, а теперь и они. Я возвращаюсь в Суэрсен. А ты останешься здесь. Ты убил его сыновей, так постарайся хотя бы сохранить его герцогство. Прощай.

***
Ивенна собиралась уехать тем же вечером, но отъезд пришлось отложить. Вернувшийся с кладбища кортеж встретил капитан стражи. За его спиной двое солдат держали за локти всхлипывающую девушку. Капитан откашлялся:
– Ваше сиятельство, мой лорд, произошло несчастье. Герцог мертв.
Ивенна оперлась рукой на перила, и спросила, впрочем, без особого интереса в голосе:
– Что случилось?
Но капитан не обманывался кажущимся безразличием. Не так-то легко остаться вдовой после двадцати лет брака, даже если муж полное ничтожество, а ведь она только что потеряла сына! Он перевел взгляд на шмыгающую носом служанку – жалко девочку, герцогиня не простит. Она прощать не умеет. Разве только Корвин…
– Несчастный случай. Герцог остановился на лестнице поговорить со служанкой.
– И? С каких пор это смертельно?
– Девушка попыталась высвободиться. Герцог поскользнулся и упал.
Ивенна все так же безразлично взглянула на заплаканную служанку: как раз во вкусе Ванра – темноволосая, маленькая, тихая. (Высоких блондинок Пасуаш по понятным причинам избегал).
– Как тебя зовут?
– Анушка. – Прошептала девушка.
– Зачем ты его толкнула?
– Я не хотела, ваше сиятельство, Хейнара Справедливая, я не хотела, я его просила, просила, у меня жених, они с севера, гордые, выкуп за первую кровь не возьмут, помолвку порвут. Стыд будет. Я убежать хотела, под локоть и бегом, а он… он назад упал, он выпивший был.
Корвин приказал стражникам:
– Отпустите ее. Не убежит, – он не мог смог скрыть досаду в голосе – как же не вовремя! Капитана понять можно – девочку жалко, но какой же это несчастный случай? Убийство правящего герцога, казнят за такие случайности. Хорошее начало правления, ничего не скажешь. И ведь не помилуешь: тут же скажут – ясное дело, не отца убили, чего расстраиваться.
Он с отвращением поймал взгляд своего отражения на зеркальной поверхности стола. Что с ним происходит?! Какое ему дело до слухов? Пусть говорят. Всплывет правда, ну так Аред с ним, с герцогством, место на палубе ему всегда найдется. Но в памяти против воли всплыли слова Ивенны: «Ты убил его сыновей, так постарайся хотя бы сохранить его герцогство». Это его земля, его море, его люди, его долг. Теперь, когда мать уедет в Суэрсен, (Корвин не мог вот так сразу осознать, что она не мать ему по крови и больше не хочет быть ею) вдвойне.
Наместница рано или поздно найдет другого герцога, незаменимых нет, но будет ли он так же любить эту землю, понимать живущих здесь? Эти люди верят, что он сын их любимого лорда, отнять у них эту веру, отдать под власть чужака? Если приемная мать чему-то его и научила, так это платить долги. К сожалению, родная не смогла научить его в них не влезать.
О том, что Ванр Пасуаш и в самом деле был его отцом, и вовсе не хотелось думать, но мыслям не прикажешь. Почему же он тогда не любил своего сына? Теперь уже не спросишь… И надо что-то решать с девочкой. Он беспомощно посмотрел на Ивенну, по привычке прося о помощи, и она в последний раз помогла ему:
– Убийство правящего герцога – тяжелое преступление перед законом, но прежде всего – это смертный грех перед богами, – служанка съежилась, пытаясь сделаться еще меньше, она даже перестала всхлипывать, оцепенев от страха. – Законы государства карают тело преступника, душа его отвечает в посмертии. Для совершивших преступление по злому умыслу это заслуженная кара. Но злого умысла здесь не было, потому слишком жестоко обрекать душу этой несчастной девушки на вечные муки в посмертии. Пусть отправляется в обитель Эарнира и там замаливает свой грех перед богом жизни. Когда же боги подадут знак, что ее душа очистилась, она ответит по закону перед людьми.
Корвин торопливо, пожалуй, слишком торопливо, согласился:
– Пусть будет так. – В ожидании божественного знака девочка успеет стать бабушкой. Через пару лет, когда все позабудется, он позволит ей покинуть обитель.
Хорошо, что отцы-дознаватели уезжают. Их бы весьма заинтересовала столь странное понимание правосудия, ведь судьи на службе у наместницы – жрецы Хейнара, судят не люди, судит Хейнар, посредством своих слуг. Нет правосудия людского, есть только его справедливость.
Жрецы уехали вечером, Корвин не вмешивался. Если Ивенна не хочет спасать своего сына, кто он такой, чтобы противоречить ей? Никто, с горечью признал юноша. Отныне и навсегда – никто. Герцогиня задержалась на два дня, но сразу после похорон отплыла в Суэрсен, даже не простившись с бывшим сыном. Ей больше было нечего ему сказать. Она стояла на палубе, провожая взглядом удаляющийся берег. Когда-то ей была нужна свобода, теперь – только покой.

***
Впервые за эти дни Корвин остался наедине с Тэйрин. Он сидел за письменным столом, перебирая бумаги, она подошла сзади, положила на сведенные усталостью плечи теплые ладони, начала легонько разминать:
– Уже ночь.
– Я знаю, – он повернулся и посадил девушку себе на колени. Она положила голову на его плечо:
– Как бы я хотела вернуться домой, в наш «Поющий шиповник»
– Дом теперь здесь, Тэйрин.
– Для меня дом всегда будет там. Это дом твоей матери, а не наш, – в голосе Тэйрин звучало осуждение – она посчитала отъезд Ивенны предательством. Корвин ведь не хотел убивать, и какой бесчувственной ледышкой нужно быть, чтобы потеряв двух сыновей, самой оттолкнуть третьего, самого близкого и самого лучшего! Что ей было до близнецов? Она им за двадцать лет ни разу даже не написала!
– Тэйрин, у нее были причины так поступить. Не осуждай.
– Она бросила тебя одного!
– Одного? – С некоторым удивлением переспросил Корвин, и Тэйрин смутилась:
– Нет, ты не один, ты со мной. Я тебя никогда не брошу. Просто это неправильно, когда мать оставляет своих детей. Это Ивенна такая. Сначала она бросила близнецов, теперь тебя.
– Тэйрин, – повторил он, но теперь уже с ясным оттенком недовольства в голосе, – перестань.
Девушка замолчала, но упрямо сжатые губы говорили сами за себя – мнения о герцогине Тэйрин не изменила и не изменит. Он притянул ее поближе:
– Мне жаль, что так получилось. Второй близнец… мне показалось, что он во всем слушал брата. А теперь его забрали жрецы. Принесла же их нелегкая! Мы бы успели спрятать его где-нибудь. Но они как будто знали, – медленно повторил Корвин, глядя на Тэйрин.
– Они услышали колокол.
– Да, колокол. Такое совпадение. Тэйрин, я ведь запретил звать дознавателей.
– Ветер не знал, что ты запретил ему дуть.
Он спустил девушку с колен, и поставил перед собой:
– Ты знаешь, что я люблю тебя?
Она с недоумением посмотрела на жениха, не понимая, к чему он клонит, но улыбнулась:
– Знаю. Но ты повторяй мне почаще.
– Я люблю тебя, Тэйрин, и хочу прожить с тобой много лет, родить детей, дождаться внуков…
– … и умереть в один день, – закончила она за него.
– И мне будет очень больно, если этого не произойдет. А так и случится, если ты будешь лгать. Ты развязала веревку, Тэйрин. Там надежный узел, никакой ветер не справится. Я знаю, на что способны здешние ветра.
Щеки девушки полыхнули огнем, и она призналась:
– Да, я позвала их. Я боялась за тебя, Корвин.
Он прижал ее к себе:
– Ты можешь сказать мне все, что угодно. Всегда. Обо всем. Даже если ты сделаешь что-то неправильное, даже если я запретил тебе это делать, даже если мне будет плохо. Только не лги, Тэйрин. Больше никогда.
Она эхом повторила за ним, словно клятву:
– Больше никогда.
18
Далара редко бывала в столице – она не любила Сурем. Он слишком напоминал ей о Филесте. Столице империи не доставало отточенного совершенства запретного города – булыжники, а не мраморные плиты мостовых, грязь вместо пыли, а сквозь камни нахально пробиралась живая трава. Но этот город так же подавлял, высасывал силы, незаметно отнимал радость. Даларе казалось, что в Суреме невозможно испытывать счастье, она была настолько убеждена в этом, что каждый раз с удивлением оглядывалась, услышав на улице смех или заметив целующуюся парочку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63