Свиньи, сказала я, принюхавшись, но он поправил: нет, всего лишь свинячье дерьмо. Я вышла из машины, и в этот момент боль вернулась с полной силой: меня ослепил яркий свет, потом все рассыпалось на черно-белые, как в старом кино, фрагменты, а там и вовсе исчезло.
Очнувшись, я обнаружила себя в маленькой комнате, на старомодной высокой кровати из дерева: желтоватый свет падал в помещение через окно. Голова болела настолько, что меня тошнило, и всякий раз, когда я ее поворачивала, вокруг вспыхивали разноцветные огни. Когда глаза привыкли к сумраку, я увидела, что в комнате находится женщина, маленькая, хрупкая, с покрывавшим волосы белым убором на голове, который заставил меня вспомнить о сестре из Майами. Я спросила ее, не монахиня ли она, но женщина не ответила, я спросила, где Орни, но она продолжала молчать и лишь странно улыбалась, глядя на меня, У нее был длинный нос и необычной формы, похожие на листья ивы, глаза. Я попросила дать мне аспирина или кодеина и воды, но она лишь присела на кровать и взяла мою руку. Это я помню, но потом, должно быть, отключилась, а когда пришла в себя, женщины не было: она исчезла, как исчезла и моя боль.
Я почувствовала себя достаточно окрепшей, чтобы подняться с постели и выйти из комнаты. На некоторое время замерла в узком коридоре, стараясь проникнуться местной атмосферой. Что-то здесь напоминало бабушкин дом: запах пыли, старой краски и кухни, все то, что ощущаешь в деревянном доме, когда вокруг стоит тишина, лишь поскрипывает дерево, посвистывает снаружи ветерок да свиристят сверчки. Я словно перенеслась в Вэйленд, если не считать прохлады ночи, какого-то сернистого запаха и отдаленного шума мотора. Потом я нашла ванную, умылась, попыталась, насколько это было возможно, учитывая спутавшиеся волосы, ссадины и размазанную косметику, привести себя в порядок и, ориентируясь на свет, направилась в переднюю комнату.
Орни читал, лежа на потрескавшемся коричневом кожаном диванчике. Я как сейчас вижу макушку его желтоволосой головы, страницы книги и ноги в серых носках, заброшенные на подлокотник: наблюдать за ним было так приятно, что я не проронила ни слова, лишь осмотрелась по сторонам. Один угол комнаты занимала внушительных размеров квадратная плита, выложенная кафелем. Кроме того, там имелись большой поцарапанный стол, несколько стульев, коврик на полу, камин с полкой и старое кресло-качалка, покрытое стеганым одеялом. Все остальное пространство комнаты занимали стеллажи, наверное, с тысячами книг, они закрывали все стены от пола до потолка, не считая тех мест, где проглядывали окна. И во всем царил идеальный порядок, никакого хлама, полы подметены и протерты, а книги не засунуты беспорядочно, как у бабушки, а расставлены по местам, словно в библиотеке.
Я сделала шаг, половица заскрипела, и Орни с быстротой кобры вскочил на ноги. Книга вылетела у него из рук, сменившись чем-то другим. Потом он узнал меня, выругался, сделал пару глубоких вздохов и, убрав в карман маленький пистолет, сказал, что ему непривычно, когда в доме ночью находятся посторонние. Это обрадовало меня, поскольку позволяло предположить, что постоянной подруги у него нет. На его вопрос, как я себя чувствую, я ответила «хорошо» и поинтересовалась, кто та женщина, что ухаживала за мной. Он посмотрел на меня удивленно и сказал, что никакой женщины в доме нет, а ухаживал за мной он сам, никто больше. И мы сошлись на том, что мне, должно быть, все приснилось. Орни объяснил, что я провалялась без сознания сутки и он уже подумывал, не отвезти ли меня в общинную больницу в Брэдливилле.
В этот момент в животе у меня бесцеремонно заурчало, что прозвучало в тишине комнаты особенно громко, я смутилась, потом мы рассмеялись, и он сказал, что сейчас меня накормит. У него нашелся большой котелок с тушеной олениной: там, в Бейлис Ноб, вообще ели много оленины, потому что в принадлежавшем штату лесу бродило множество оленей, в усадьбе было полно ружей, а вот почтением к охотничьим законам, о чем я узнала потом, и не пахло. Орни разогрел мне мясо и, откинувшись на стуле и потягивая из стакана темное пиво, смотрел, как я с жадностью его поедала. Я тоже попила домашнего пива, солодового, с хлебным вкусом. Меня заинтересовало, что за мотор там беспрерывно стучит, и он ответил, что это генератор: электричество сюда не проведено.
Первый важный вопрос, который вертелся тогда у меня в голове (точнее, второй, первый был о том, когда мы с ним уляжемся в постель), касался того, почему он вообще отправился меня искать? Правда, у меня не находилось слов, чтобы об этом спросить, и тогда он, словно прочтя мои мысли, сам на него ответил. Он присматривал молодую женщину, обучаемую (это не прозвучало, но подразумевалось), сообразительную, способную, и ему показалось, что я как раз такая. Вообще-то, ему давно пора обзавестись семьей, но он слишком занят своим Делом. Я пишу это слово с большой буквы, потому что, когда Орни произнес его, оно прозвучало именно так. Кое-что об этом деле я уже слышала, он касался этого вопроса в беседах, которые мы вели у Хантера, но только упоминал, сейчас же взялся втолковывать мне все основательно. Я слушала, ела и кивала головой.
По его словам, ждать краха цивилизации оставалось совсем недолго. Ублюдки своими деньгами, манипуляциями и оболваниванием населения поставили мир на край пропасти, и очень скоро он туда рухнет: разразится ядерная война, а за ней последуют хаос и анархия, подобные тем, что царят нынче в некоторых африканских странах. Мы тут, в Америке, сдуру вообразили, будто обладаем каким-то иммунитетом, но это не так, и нам необходимо подготовиться к встрече с будущим. Когда падут лежащие в основе современного общества системы управления, миллиарды невежественных людей, привыкших иметь дело с символами, принимая их за действительность, как будто еда растет в супермаркетах, источником воды является водопроводный кран, а отходы куда-то исчезают сами собой, окажутся беспомощными. Они обречены, а единственными, кто выживет, будут постигшие Истину люди, не являющиеся моральными трусами, хныкающими по умершему богу, и именно они, после того как очищающий поток унесет прочь слабаков и неудачников, образуют новую расу. Ее прародителями станут те, кого ублюдки презирали, считая белым отребьем.
Почему именно они? Да потому что они носители лучшей в мире крови. Потомки викингов, кельтских воителей и тевтонов, прибывших сюда ни с чем и создавших единственное приличное общество, когда-либо существовавшее в мире вообще и в Америке в частности. Цивилизацию гордых йоменов, независимых фермеров, свободную и от социального мусора Европы и Африки, и от азиатских орд. Цивилизацию, процветавшую, пока ублюдки и их приспешники не явились в Аппалачи и не уничтожили все разумное и доброе своим отравляющим души товарным капитализмом и разрушающими саму землю шахтами, скважинами и приисками. В своей неизмеримой алчности они пожирают почву, сгрызают горы, превращая все сущее на планете в деньги; так пусть же они посмотрят, помогут ли им их долбаные бумажки, когда придет Судный день. Пусть они жрут свои деньги и давятся ими! Он хотел, чтобы я оценила и одобрила изощренную часть этого плана: торжество бедноты будет оплачено теми самыми деньгами ублюдков, вырученными за наркотики, без которых этим подонкам не обойтись, потому что их жалкое корыстолюбие и их мертвый бог не могут предложить ничего, способного придать жизни смысл. Ни приличной еды, ни чистого воздуха или воды, ни прогрессивных идей, поскольку головы забиты телевизионным дерьмом, сварганенным жидовскими продюсерами, ни здорового секса, поскольку их мужество истощено тусклой, беспросветной жизнью. Они вынуждены зарабатывать все те же чертовы деньги, без которых, как они воображают, никакой жизни нет, потому что только на эти деньги можно купить ту дрянь, насчет которой жиды и гомики внушили им, что без нее не обойтись… и так далее в том же роде.
На эту тему Орни мог разглагольствовать часами, и мне все его обличения дерьмового окружающего мира казались вполне обоснованными, хотя, откровенно говоря, как только он упомянул «здоровый секс», все остальное я слушала уже вполуха. Возможно, учитывая мой жизненный опыт, это покажется вам странным, но на самом деле, будучи втянутой в сексуальные отношения с девяти лет, я все это время мечтала найти человека, который все сделает со мной «правильно» и огнем испепеляющей страсти очистит мое испоганенное тело от запятнавшей его скверны. Так что в плане секса я вполне созрела для восприятия подлинного духа Америки: чтобы проникнуться им, мне даже не требовалось ненавидеть евреев.
Я закончила есть, а он все вещал о том, что лишь немногие созданы для независимости, ибо, согласно Ницше, это привилегия сильных. Ох уж этот Ницше, с ума сойти, он мог цитировать его целыми страницами, это были его евангелия от Ницше и от двух Томасов, Джефферсона и Пэйна. Я отнесла посуду в раковину и помыла, а он все еще продолжал говорить. Лишь когда я сорвала футболку и рывком спустила трусики, он осекся, а я прыгнула на него, обхватила ногами, заткнула порывавшийся еще что-нибудь произнести рот поцелуем и заставила его трахнуть меня на холодной эмалированной поверхности плиты.
Мне следует признаться, что за все то время, пока мы были вместе, он ни разу не сказал, что любит меня, да и вообще у нас не было обыкновения разводить телячьи нежности. Мы с ним жили как дикие звери, то и дело предаваясь свирепому, яростному, самозабвенному сексу. По моему разумению, многие люди, живущие таким образом, сочиняют песни о том, как это прекрасно, и я тоже думала, что это здорово. Я думала, что этой есть любовь. Впрочем, я по-прежнему люблю его. Появись он сейчас здесь, я, возможно, бросила бы все и пошла за ним: не исключено, что как раз потому, что моя вера столь слаба, мне требуются стражи в виде святых. Но о том судить Господу. Не мне.
На следующее утро я отправилась на ознакомительную экскурсию. Бейлис Ноб представлял собой не муниципальное образование или общину, а корпоративное поселение, в котором Орни, прямо по Айн Рэнд, был главным управляющим и где бизнес состоял в выращивании марихуаны высшего качества. Мне кажется, что люди, которые там жили, придерживались о власти и политической системе того же мнения, что и Орни. Они готовились к выживанию в экстремальных обстоятельствах, но во всем прочем если и принимали что-то неукоснительно, то только расписание нарядов и смен, поскольку от его выполнения зависел бизнес. Это не было похоже на какой-нибудь идеологический центр: я сильно сомневаюсь, чтобы кто-то из соратников Орни не только читал Ницше, но и вообще знал, кто это такой. Народ там был сплошь долговязый, бледный, со светлыми волосами и оловянными глазами, дети и внуки шахтеров, вышвырнутых со своей земли из-за открытой добычи или лишившихся работы в связи с закрытием глубоких шахт. Конечно, они имели зуб на власти, не расставались с пушками и не собирались посылать своих детей в городские школы, где учили презирать таких, какими были они и я. Та Америка, которую показывали по телевизору, им не подходила: они не понимали ее, да не особенно и пытались. Конечно, записных либералов среди них искать не приходилось, но и фашистами я бы их не назвала, потому что, хотя они и уважали Орни, культа его личности там не наблюдалось. Во всяком случае, я ничего такого не видела.
В первую очередь они хотели, чтобы их оставили в покое, а за Орни шли потому, что он предоставлял им возможность содержать семьи. Ну и конечно, большинство из них верили его предсказаниям насчет скорого краха ублюдочной цивилизации и не хотели, когда это произойдет, погибнуть вместе с ней. Фои, как я узнала, были по своему происхождению горняками из этой местности, перебравшимися в северную Флориду, где этот клан приобрел скверную репутацию. Потом Орни вернулся при деньгах, купил целую гору, изрытую заброшенными, полузатопленными угольными шахтами, и там, в ее недрах, развернул свой бизнес.
Сердцем всего предприятия являлась шахта под названием «Каледония № 3», подземная галерея, расположенная на глубине двухсот футов. Когда угольная клеть спустила нас на этот уровень, оказалось, что там не темно, как вроде бы должно быть в подземелье, а светлым-светло от сияющих ламп. Они висели над столами, уставленными длинными резиновыми кюветами с субстратом, в котором на разных стадиях зрелости – от рассады до полной готовности – произрастала густая зелень. Более восьми тысяч кустов индийской конопли. Той самой травки, из которой получают марихуану.
Группа женщин двигалась вдоль этой линии, ухаживая за растениями, удобряя их содержимым заплечных контейнеров, сощипывая в пластиковые ведра почки, что-то обрезая и подвязывая. Орни сказал мне, что они регулярно проверяют посадки, это часть программы разведения.
Потом мы перешли в боковое помещение, в цех обработки урожая, где другие люди, мужчины, женщины и молодые девушки, обрывали с собранных растений почки, а стебли и листья бросали в бункер для последующего измельчения перед сушкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70