Сержант указал на Сару, и красный отблеск выстрела сверкнул на его клинке.
Сара выстрелила с колена, пригнулась, перезарядила винтовку и снова выстрелила.
Солдат его величества Генриха мог сделать из бэйкеровской винтовки три выстрела в минуту, но нужно было засыпать порох с дула, затем заложить пулю и все это протолкнуть шомполом внутрь. Ее «Фарленд» заряжался с казенной части, и шомпола не требовал. Она могла стрелять каждые пятнадцать секунд, то есть четыре раза в минуту. Причем в темноте она била точно, как человек, который слеп от рождения и стреляет на звук. Сара выстрелила снова. Ей даже не надо было вставать с колена, чтобы перезарядить винтовку, — стало быть, она не попадала под выстрел врага. Она стреляла и стреляла, постоянно и безжалостно, как часы, а ответные выстрелы выбивали осколки из кирпича, осыпая ее каменной крошкой и наполняя ночь облаками порохового дыма.
Она не услышала, когда Мириэль рванулась к собору, и, ослепленная вспышками выстрелов, не видела, как исчез свет Грааля. Дым заполнял всю улицу, и Сара понимала, что солдаты скоро обойдут ее и накроют перекрестным огнем, тогда все будет кончено.
Нет, Мириэль должна выжить и сделать то, что враг любым путем не хочет дать ей совершить. Сара должна одержать победу, ради которой сейчас сражается.
Еще одна пуля попала в кирпич, но на сей раз выстрел был сзади. Сара обернулась и выстрелила на вспышку. Послышался вопль. Она снова пригнулась, чтобы перезарядить винтовку.
Только бы успеть…
«Спеши, Мириэль!»
Она думала, что никогда не сможет броситься навстречу выстрелам, как велела Сара, но когда началась стрельба, Мириэль вдруг обнаружила, что бежит вперед, причем момента, когда она рванулась к собору, не помнила сама. Впереди была черная громада собора, и впервые путь ей не преграждали солдаты.
И вот она уже коснулась свободной рукой камней здания. Слепо ощупывая стену, задыхаясь от бега, трепеща от ударов собственного сердца, она искала дверь. И вот ручка двери у нее под ладонью.
Мириэль потянула, но дверь в ризницу не отворилась. Изнутри она услышала звяканье цепочки. Заперта. Она запаниковала и торопливо стала высматривать в свете Чаши другую дверь.
Но и боковая дверь была тоже заперта. Несколько мгновений Мириэль дергала ее, не смея поверить в то, что удача отвернулась от нее сейчас, когда цель так близка, и что она пришла сюда, лишь чтобы проиграть. Теперь прямая дорога вела ее к площади, и дверь перед ней была освещена и светом Грааля, и факелами в руках солдат, но на площадь она смотреть не хотела. Она не желала видеть того, что там творится.
— Я прошла весь путь, — прошептала она Чаше. — Я сделала все, как Ты просил. Сара сделала все, как я просила. И теперь — это? За что? Ты ведь сумел успокоить воды — так отвори же дверь!
Ответа не было.
Она знала, что должна сделать, хотя ей не хотелось даже думать об этом. Была еще одна дверь, но, чтобы воспользоваться ею, придется пройти сквозь владения темной силы, захватившей город. Слезы хлынули из глаз Мириэль, она заплакала от осознания того, как все это нечестно, неправильно, она молила о другом пути. Но ответа не было, и девушка смиренно повернулась к огням. Она пошла вперед осторожно, словно по глубокой воде, не отводя взгляда от Чаши, наполняя свой взгляд ее сиянием, не желая видеть более ничего, даже если это ее погубит. Медленно, упрямо, мелкими шажками она шла вдоль собора к площади.
Под ногами ее хрустели кости животных, мешался какой-то мусор. Наспех сколоченная виселица торчала прямо перед входом, а на ней, покачиваясь на веревках, словно странные плоды, висели шесть трупов священников в черно-белых одеяниях. Чтобы войти в собор, Мириэль придется пройти прямо между мертвыми телами.
Она хотела было осенить себя крестом, но свободная рука ее слишком сильно дрожала. Она хотела помолиться, но слова, что сейчас возникали у нее в голове, были похожи на жалобу обиженного ребенка:
— Ты обещал мне… Ты обещал мне… Ты обещал!
Риза повешенного скользнула по ее лицу. Ткань пахла ладаном и льном, святыми и добрыми запахами праздников ее детства, ставшими ныне запахами предательски обманутой любви и утраченного сознания вечного спасения.
Огромные дубовые двери собора были закрыты. Вид последней преграды чуть было не заставил Мириэль разрыдаться. Закрыты и заперты, как и прочие, и все, что она сделала, впустую. Все прах.
Но Сара шла рядом с ней, не имея даже веры, которая направляла бы ее. И Мириэль была обязана ради Сары хотя бы попытаться, если уж больше ничего не оставалось. Она подошла к двери, закрытая от глаз стражи телами повешенных, и взялась за железную ручку.
Дверь отворилась.
Охваченная ужасом и надеждой одновременно, Мириэль, спотыкаясь, переступила порог собора. Дверь за спиной ее закрылась, и, ведомая светом Чаши, девушка увидела внутреннюю часть собора.
Раскрашенные статуи святых были сброшены с постаментов, белые стены заляпаны кровью, алтарь завален внутренностями животных и гниющим, почерневшим мясом, над которым роились мухи. У нее перехватило горло, но она взяла себя в руки.
«Я не остановлюсь», — сказала себе Мириэль. Все это показалось почти обычным по сравнению с теми ужасами, которые рисовало ее воображение, и теми смертями, которые она уже видела. Она шла к алтарю между рядами сидений, скользя на пропитанном кровью ковре. Но, миновав загородку перед алтарем, она поняла, что дальше идти не может. Запах разложения, жужжание мух, поблескивание кишок — все это заставляло ее съеживаться от ужаса. Она не могла даже подумать о том, что ей придется прикоснуться к внутренностям, и если ей от одной этой мысли становится плохо, то что же будет, когда ей придется ставить Грааль, этот символ чистоты, на оскверненный алтарь?
Может, не надо этого делать? Когда ангел велел ей принести Грааль сюда, он наверняка не знал, как выглядит — и пахнет! — это место, как ужасно все это будет. Ангелы не стали бы ее просить, если бы знали.
Она прислушалась, ожидая совета. Но вокруг царила тишина. Свет Чаши в ее руках, такой прежде яркий, вдруг начал меркнуть. Через несколько мгновений она окажется в полной темноте.
«Я сделаю то, что поклялась сделать».
И прежде, чем сама успела остановить себя, Мириэль стиснула Грааль обеими руками и опустила Чашу в клубок внутренностей. Они мерзко захлюпали от прикосновения, но она давила и давила, пока основание Чаши не коснулось алтаря.
Послышалось шипение, словно сосульку сунули в кипящий жир, и внезапно вспыхнул ослепительный свет. Мириэль закричала, сжалась и отступила в страхе, но поскользнулась на крови и упала навзничь с трех ступенек алтаря.
Потом был только свет.
«Ты никогда особенно не доверял магии, — подумал Уэссекс — Вот потому и попал в беду». Любопытная идея.
Нужно было что-то делать, а не праздно размышлять о собственных просчетах, но разум Уэссекса почему-то не желал прекращать эти размышления, вовлеченный во внутренний спор с самим собой — спор, к которому герцог столько раз в своей жизни возвращался. Если магия действительно имеет силу, неужто старый король погиб бы? Смог бы тогда атеист Наполеон править вместо него?
Магия. Это была признанная часть повседневной жизни, особенно в среде аристократии, но для Уэссекса Art Magie всегда казалась не частью науки, а больше игрой, предназначенной для того, чтобы заманить в ловушку и обмануть своего приверженца. Он был скорее заинтригован, чем воодушевлен старинной церемонией Обета — как же это было давно! — когда принимал титул и обязанности герцога Уэссекского. Он совершил возлияние, поцеловал Камень, оставил дар и снова вернулся в мир солнечного света и закона, к которому принадлежал, и больше не вспоминал об этом. Но проходили годы, и ему стало казаться, что все его беды, все конфликты его жизни происходят именно оттуда, где он встретился с тем, чего так и не принял. Он старался забыть об этом, но теперь, казалось, все возвращается на круги своя.
Ночь, площадь, де Шарантон, вечная Тьма — все исчезло. Он снова стоял среди холмов Сассекса перед Камнем Обета, босой, в льняной рубахе и льняных штанах. Ему было четырнадцать лет.
Камень представлял собой внушительную, грубо вытесанную колонну, стоявшую между полем и небольшой рощей. Деревенские жители украшали его и плясали вокруг него, несмотря на то что были добрыми христианами, и деревенский священник смотрел сквозь пальцы на древний обряд поклонения Силам, старым уже в те времена, когда его вера еще не родилась.
Все было как тогда, но на сей раз вместо отцовского привратника, старика, которому в день Обета было так же неуютно, как и молодому герцогу, у камня стояла женщина.
Она была высокой, выше любого смертного, выше Камня. Она была прекрасна, как день. На ней был плащ из волчьей шкуры, в руках копье и щит. Глаза ее были яркого пронзительно-голубого цвета, а губы — алее крови.
— Я Бригантия. Я Англия. Как ты будешь служить мне, Руперт, герцог Уэссекский?
Вопрос был почти тот же, что в тот давний день, который вдруг стал нынешним днем.
«Как ты будешь служить стране?»
Он знал верный ответ, но на сей раз эти слова несли в себе тяжкий груз смысла, были священнее клятвы, они свяжут его крепче, чем слова любого обета. Он был Уэссекс, и род его считался в Англии древним еще задолго до той поры, когда в стране стали править чужеземные короли.
— В этот час, который вне времени, в этом месте, которое нигде, говорю: всем своим сердцем, всей силой своей, всей волей буду служить Тебе. Телом и душой буду служить Тебе, и когда я умру, позволь мне лечь в Твоей земле, чтобы продолжать служить Тебе.
Гигантская богиня улыбнулась, и Уэссекс понял, что отныне во всех женщинах будет искать Ее черты.
— Да, Руперт, и так будут служить мне все твои дети. Таково мое слово к тебе. Твой род будет служить стране, доколе сама страна не исчезнет.
Бригантия простерла руку и легко прикоснулась к его груди напротив сердца.
Ощущение было такое, словно в сердце его ударил тяжкий молот. Сельская местность вокруг исчезла, словно во вспышке летней молнии, и Уэссекс осознал, что лежит, тяжело дыша, поперек мертвого тела де Шарантона.
Потом был только свет.
На какое-то мгновение Саре показалось, что солнце уже взошло, но свет, заливавший улицу, был не солнечным, а белым, и такой белизны она никогда еще не видела. Свет наполнял собор, как бурный поток, и извергался сквозь двери и окна, сквозь все щели, наполняя собою и небо, и улицы, сметая облака дыма, словно действительно был потоком чистой силы.
Когда свет коснулся солдат, они вдруг закричали, хотя Сара не чувствовала ничего. Они побросали оружие, стали хвататься за лицо, завывая, словно свет обжигал их. Сара хотела было вскочить и побежать к собору, но ее ногу пронзила жгучая боль, и, когда она провела рукой по правому бедру, на ладони увидела кровь. Герцогиня осталась где была, а свет превращал ночь в день. И враги ее бежали прочь от него, спотыкались, уползали, будто горели заживо.
Потом был только свет.
Потом был только свет. Он разорвал ткань Места, которое он создал, ослабил броню магии, которую он выковал. И сквозь разрывы во Тьме герцог де Шарантон ощутил приближение Тьмы еще более непроглядной, существовавшей с самого начала времен, Тьмы, которая ныне явилась забрать его.
— Нет! Ты сказал мне, что Грааль здесь! Я искал его везде и не нашел. Ты сказал, что он будет моим!
Он стоял перед Тьмой, понимая, что все ее обещания — пусты, и остается только Тьма.
— Ты лгал! — взвизгнул де Шарантон.
— Я СКАЗАЛ, ЧТО ОН БУДЕТ ЗДЕСЬ, И ОН ЗДЕСЬ, — поправил его далекий нечеловеческий голос — Я НЕ ЛГУ, ХОТЯ ВАШЕ ПЛЕМЯ И СЧИТАЕТ МЕНЯ ОБМАНЩИКОМ. НО ТЫ НЕ ПРИНЕС ЕГО МНЕ, ДАБЫ ОСКВЕРНИТЬ ЕГО НА МОЕМ АЛТАРЕ. ПРИШЛО ВРЕМЯ РАСПЛАТЫ.
Потом была только тьма.
Костюшко заморгал и сжался, ослепленный вспышкой света. Он посмотрел вниз. Где же Уэссекс? Однако не увидел ничего, кроме света, похожего на застывшую вспышку молнии. Он выругался, вскочил на ноги и, шатаясь, побежал вниз по лестнице.
Распахнув двери, Илья выскочил на площадь Кабильдо. Напротив него сияли витражи собора, словно освещенные изнутри тысячами тысяч свечей.
Уэссекс стоял на коленях среди трупов. Перед ним лежал мертвый де Шарантон. Уэссекс по-прежнему сжимал в руке окровавленную рапиру. Костюшко рухнул на колени рядом с другом, но тот уже пытался встать.
— Ему конец? — с надеждой спросил герцога Костюшко.
— Да. Думаю… — начал было Уэссекс. Но что бы он там ни собирался сказать, слова его потонули в реве взбунтовавшейся толпы, что набросилась на окружавших ее солдат. Человеческий прилив, подобно чудовищной волне, смел помост, стремясь уничтожить приспешников своего угнетателя.
Мало кто из последователей де Шарантона пережил эту ночь. И никто в Новом Орлеане больше никогда не видел мадемуазель Дельфину Маккарти.
Герцог Уэссекский потом не мог в точности припомнить все детали восстания, не мог понять, как они с напарником не погибли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
Сара выстрелила с колена, пригнулась, перезарядила винтовку и снова выстрелила.
Солдат его величества Генриха мог сделать из бэйкеровской винтовки три выстрела в минуту, но нужно было засыпать порох с дула, затем заложить пулю и все это протолкнуть шомполом внутрь. Ее «Фарленд» заряжался с казенной части, и шомпола не требовал. Она могла стрелять каждые пятнадцать секунд, то есть четыре раза в минуту. Причем в темноте она била точно, как человек, который слеп от рождения и стреляет на звук. Сара выстрелила снова. Ей даже не надо было вставать с колена, чтобы перезарядить винтовку, — стало быть, она не попадала под выстрел врага. Она стреляла и стреляла, постоянно и безжалостно, как часы, а ответные выстрелы выбивали осколки из кирпича, осыпая ее каменной крошкой и наполняя ночь облаками порохового дыма.
Она не услышала, когда Мириэль рванулась к собору, и, ослепленная вспышками выстрелов, не видела, как исчез свет Грааля. Дым заполнял всю улицу, и Сара понимала, что солдаты скоро обойдут ее и накроют перекрестным огнем, тогда все будет кончено.
Нет, Мириэль должна выжить и сделать то, что враг любым путем не хочет дать ей совершить. Сара должна одержать победу, ради которой сейчас сражается.
Еще одна пуля попала в кирпич, но на сей раз выстрел был сзади. Сара обернулась и выстрелила на вспышку. Послышался вопль. Она снова пригнулась, чтобы перезарядить винтовку.
Только бы успеть…
«Спеши, Мириэль!»
Она думала, что никогда не сможет броситься навстречу выстрелам, как велела Сара, но когда началась стрельба, Мириэль вдруг обнаружила, что бежит вперед, причем момента, когда она рванулась к собору, не помнила сама. Впереди была черная громада собора, и впервые путь ей не преграждали солдаты.
И вот она уже коснулась свободной рукой камней здания. Слепо ощупывая стену, задыхаясь от бега, трепеща от ударов собственного сердца, она искала дверь. И вот ручка двери у нее под ладонью.
Мириэль потянула, но дверь в ризницу не отворилась. Изнутри она услышала звяканье цепочки. Заперта. Она запаниковала и торопливо стала высматривать в свете Чаши другую дверь.
Но и боковая дверь была тоже заперта. Несколько мгновений Мириэль дергала ее, не смея поверить в то, что удача отвернулась от нее сейчас, когда цель так близка, и что она пришла сюда, лишь чтобы проиграть. Теперь прямая дорога вела ее к площади, и дверь перед ней была освещена и светом Грааля, и факелами в руках солдат, но на площадь она смотреть не хотела. Она не желала видеть того, что там творится.
— Я прошла весь путь, — прошептала она Чаше. — Я сделала все, как Ты просил. Сара сделала все, как я просила. И теперь — это? За что? Ты ведь сумел успокоить воды — так отвори же дверь!
Ответа не было.
Она знала, что должна сделать, хотя ей не хотелось даже думать об этом. Была еще одна дверь, но, чтобы воспользоваться ею, придется пройти сквозь владения темной силы, захватившей город. Слезы хлынули из глаз Мириэль, она заплакала от осознания того, как все это нечестно, неправильно, она молила о другом пути. Но ответа не было, и девушка смиренно повернулась к огням. Она пошла вперед осторожно, словно по глубокой воде, не отводя взгляда от Чаши, наполняя свой взгляд ее сиянием, не желая видеть более ничего, даже если это ее погубит. Медленно, упрямо, мелкими шажками она шла вдоль собора к площади.
Под ногами ее хрустели кости животных, мешался какой-то мусор. Наспех сколоченная виселица торчала прямо перед входом, а на ней, покачиваясь на веревках, словно странные плоды, висели шесть трупов священников в черно-белых одеяниях. Чтобы войти в собор, Мириэль придется пройти прямо между мертвыми телами.
Она хотела было осенить себя крестом, но свободная рука ее слишком сильно дрожала. Она хотела помолиться, но слова, что сейчас возникали у нее в голове, были похожи на жалобу обиженного ребенка:
— Ты обещал мне… Ты обещал мне… Ты обещал!
Риза повешенного скользнула по ее лицу. Ткань пахла ладаном и льном, святыми и добрыми запахами праздников ее детства, ставшими ныне запахами предательски обманутой любви и утраченного сознания вечного спасения.
Огромные дубовые двери собора были закрыты. Вид последней преграды чуть было не заставил Мириэль разрыдаться. Закрыты и заперты, как и прочие, и все, что она сделала, впустую. Все прах.
Но Сара шла рядом с ней, не имея даже веры, которая направляла бы ее. И Мириэль была обязана ради Сары хотя бы попытаться, если уж больше ничего не оставалось. Она подошла к двери, закрытая от глаз стражи телами повешенных, и взялась за железную ручку.
Дверь отворилась.
Охваченная ужасом и надеждой одновременно, Мириэль, спотыкаясь, переступила порог собора. Дверь за спиной ее закрылась, и, ведомая светом Чаши, девушка увидела внутреннюю часть собора.
Раскрашенные статуи святых были сброшены с постаментов, белые стены заляпаны кровью, алтарь завален внутренностями животных и гниющим, почерневшим мясом, над которым роились мухи. У нее перехватило горло, но она взяла себя в руки.
«Я не остановлюсь», — сказала себе Мириэль. Все это показалось почти обычным по сравнению с теми ужасами, которые рисовало ее воображение, и теми смертями, которые она уже видела. Она шла к алтарю между рядами сидений, скользя на пропитанном кровью ковре. Но, миновав загородку перед алтарем, она поняла, что дальше идти не может. Запах разложения, жужжание мух, поблескивание кишок — все это заставляло ее съеживаться от ужаса. Она не могла даже подумать о том, что ей придется прикоснуться к внутренностям, и если ей от одной этой мысли становится плохо, то что же будет, когда ей придется ставить Грааль, этот символ чистоты, на оскверненный алтарь?
Может, не надо этого делать? Когда ангел велел ей принести Грааль сюда, он наверняка не знал, как выглядит — и пахнет! — это место, как ужасно все это будет. Ангелы не стали бы ее просить, если бы знали.
Она прислушалась, ожидая совета. Но вокруг царила тишина. Свет Чаши в ее руках, такой прежде яркий, вдруг начал меркнуть. Через несколько мгновений она окажется в полной темноте.
«Я сделаю то, что поклялась сделать».
И прежде, чем сама успела остановить себя, Мириэль стиснула Грааль обеими руками и опустила Чашу в клубок внутренностей. Они мерзко захлюпали от прикосновения, но она давила и давила, пока основание Чаши не коснулось алтаря.
Послышалось шипение, словно сосульку сунули в кипящий жир, и внезапно вспыхнул ослепительный свет. Мириэль закричала, сжалась и отступила в страхе, но поскользнулась на крови и упала навзничь с трех ступенек алтаря.
Потом был только свет.
«Ты никогда особенно не доверял магии, — подумал Уэссекс — Вот потому и попал в беду». Любопытная идея.
Нужно было что-то делать, а не праздно размышлять о собственных просчетах, но разум Уэссекса почему-то не желал прекращать эти размышления, вовлеченный во внутренний спор с самим собой — спор, к которому герцог столько раз в своей жизни возвращался. Если магия действительно имеет силу, неужто старый король погиб бы? Смог бы тогда атеист Наполеон править вместо него?
Магия. Это была признанная часть повседневной жизни, особенно в среде аристократии, но для Уэссекса Art Magie всегда казалась не частью науки, а больше игрой, предназначенной для того, чтобы заманить в ловушку и обмануть своего приверженца. Он был скорее заинтригован, чем воодушевлен старинной церемонией Обета — как же это было давно! — когда принимал титул и обязанности герцога Уэссекского. Он совершил возлияние, поцеловал Камень, оставил дар и снова вернулся в мир солнечного света и закона, к которому принадлежал, и больше не вспоминал об этом. Но проходили годы, и ему стало казаться, что все его беды, все конфликты его жизни происходят именно оттуда, где он встретился с тем, чего так и не принял. Он старался забыть об этом, но теперь, казалось, все возвращается на круги своя.
Ночь, площадь, де Шарантон, вечная Тьма — все исчезло. Он снова стоял среди холмов Сассекса перед Камнем Обета, босой, в льняной рубахе и льняных штанах. Ему было четырнадцать лет.
Камень представлял собой внушительную, грубо вытесанную колонну, стоявшую между полем и небольшой рощей. Деревенские жители украшали его и плясали вокруг него, несмотря на то что были добрыми христианами, и деревенский священник смотрел сквозь пальцы на древний обряд поклонения Силам, старым уже в те времена, когда его вера еще не родилась.
Все было как тогда, но на сей раз вместо отцовского привратника, старика, которому в день Обета было так же неуютно, как и молодому герцогу, у камня стояла женщина.
Она была высокой, выше любого смертного, выше Камня. Она была прекрасна, как день. На ней был плащ из волчьей шкуры, в руках копье и щит. Глаза ее были яркого пронзительно-голубого цвета, а губы — алее крови.
— Я Бригантия. Я Англия. Как ты будешь служить мне, Руперт, герцог Уэссекский?
Вопрос был почти тот же, что в тот давний день, который вдруг стал нынешним днем.
«Как ты будешь служить стране?»
Он знал верный ответ, но на сей раз эти слова несли в себе тяжкий груз смысла, были священнее клятвы, они свяжут его крепче, чем слова любого обета. Он был Уэссекс, и род его считался в Англии древним еще задолго до той поры, когда в стране стали править чужеземные короли.
— В этот час, который вне времени, в этом месте, которое нигде, говорю: всем своим сердцем, всей силой своей, всей волей буду служить Тебе. Телом и душой буду служить Тебе, и когда я умру, позволь мне лечь в Твоей земле, чтобы продолжать служить Тебе.
Гигантская богиня улыбнулась, и Уэссекс понял, что отныне во всех женщинах будет искать Ее черты.
— Да, Руперт, и так будут служить мне все твои дети. Таково мое слово к тебе. Твой род будет служить стране, доколе сама страна не исчезнет.
Бригантия простерла руку и легко прикоснулась к его груди напротив сердца.
Ощущение было такое, словно в сердце его ударил тяжкий молот. Сельская местность вокруг исчезла, словно во вспышке летней молнии, и Уэссекс осознал, что лежит, тяжело дыша, поперек мертвого тела де Шарантона.
Потом был только свет.
На какое-то мгновение Саре показалось, что солнце уже взошло, но свет, заливавший улицу, был не солнечным, а белым, и такой белизны она никогда еще не видела. Свет наполнял собор, как бурный поток, и извергался сквозь двери и окна, сквозь все щели, наполняя собою и небо, и улицы, сметая облака дыма, словно действительно был потоком чистой силы.
Когда свет коснулся солдат, они вдруг закричали, хотя Сара не чувствовала ничего. Они побросали оружие, стали хвататься за лицо, завывая, словно свет обжигал их. Сара хотела было вскочить и побежать к собору, но ее ногу пронзила жгучая боль, и, когда она провела рукой по правому бедру, на ладони увидела кровь. Герцогиня осталась где была, а свет превращал ночь в день. И враги ее бежали прочь от него, спотыкались, уползали, будто горели заживо.
Потом был только свет.
Потом был только свет. Он разорвал ткань Места, которое он создал, ослабил броню магии, которую он выковал. И сквозь разрывы во Тьме герцог де Шарантон ощутил приближение Тьмы еще более непроглядной, существовавшей с самого начала времен, Тьмы, которая ныне явилась забрать его.
— Нет! Ты сказал мне, что Грааль здесь! Я искал его везде и не нашел. Ты сказал, что он будет моим!
Он стоял перед Тьмой, понимая, что все ее обещания — пусты, и остается только Тьма.
— Ты лгал! — взвизгнул де Шарантон.
— Я СКАЗАЛ, ЧТО ОН БУДЕТ ЗДЕСЬ, И ОН ЗДЕСЬ, — поправил его далекий нечеловеческий голос — Я НЕ ЛГУ, ХОТЯ ВАШЕ ПЛЕМЯ И СЧИТАЕТ МЕНЯ ОБМАНЩИКОМ. НО ТЫ НЕ ПРИНЕС ЕГО МНЕ, ДАБЫ ОСКВЕРНИТЬ ЕГО НА МОЕМ АЛТАРЕ. ПРИШЛО ВРЕМЯ РАСПЛАТЫ.
Потом была только тьма.
Костюшко заморгал и сжался, ослепленный вспышкой света. Он посмотрел вниз. Где же Уэссекс? Однако не увидел ничего, кроме света, похожего на застывшую вспышку молнии. Он выругался, вскочил на ноги и, шатаясь, побежал вниз по лестнице.
Распахнув двери, Илья выскочил на площадь Кабильдо. Напротив него сияли витражи собора, словно освещенные изнутри тысячами тысяч свечей.
Уэссекс стоял на коленях среди трупов. Перед ним лежал мертвый де Шарантон. Уэссекс по-прежнему сжимал в руке окровавленную рапиру. Костюшко рухнул на колени рядом с другом, но тот уже пытался встать.
— Ему конец? — с надеждой спросил герцога Костюшко.
— Да. Думаю… — начал было Уэссекс. Но что бы он там ни собирался сказать, слова его потонули в реве взбунтовавшейся толпы, что набросилась на окружавших ее солдат. Человеческий прилив, подобно чудовищной волне, смел помост, стремясь уничтожить приспешников своего угнетателя.
Мало кто из последователей де Шарантона пережил эту ночь. И никто в Новом Орлеане больше никогда не видел мадемуазель Дельфину Маккарти.
Герцог Уэссекский потом не мог в точности припомнить все детали восстания, не мог понять, как они с напарником не погибли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49