Всё! Завтра же указ подписываю — Выговскую хоругвь на север. Пускай вам зейцльбержские рыцари жирок растрясут. Полезно для здоровья!
— Мы от войны не бегаем, — вскинул подбородок Анджиг.
— Так и не проситесь тоже, — едко заметил король. — Оно и понятно — вино лить по шинкам легче и приятнее, чем кровь на поле брани.
— Батюшка!
— Молчать! Прокляну, будешь оговариваться! Коня где взял?
— Какого?
— Такого! Сам знаешь какого. Игреневого в яблоках, султанатских кровей. Того самого, на которого ты месяц тому у меня денег просил, мать подсылал уговаривать... Ну что, вспомнил или еще память подсвежить?
— Вспомнил, — угрюмо буркнул Далонь-младший.
— Чудесно! Память прояснилась. Глядишь, и совесть прорежется!
Хорунжий молчал, только желваки играли под тщательно выбритой кожей щек.
— Так вспоминай теперь и расскажи мне, как отцу, как королю, где деньги взял на коня? Не всякий магнат такого себе позволит. Януш на что любитель у казны ручки шаловливые погреть, а и то на прилужанском коне ездит. Ну! Где деньги взял, у кого занял? Поди, урядники подсобили?
— Нет.
— А кто же?
— Подарил купец.
— Что?!
— Купец подарил.
— Купец? Подарил? А какой купец?
— Али-Зейнар...
— Кто? Этот хитрец? Шельма, пройдоха! Да у него же понятий о чести, как у хряка! Зато выгоду через гранитную стену видит... Саженную. Просил уже тебя, чтоб подати послабили для султанатских купцов?
— Нет...
— Жди. Попросит. Будь уверен. И не просто попросит, — голос Юстына загремел, как давеча в Сенате, — а потребует! Скажет — королевская семья в долгах, как в шелках!
— Да пусть только попробует, черная морда!
— А что ты ему сделаешь, когда попробует? На поединок вызовешь? Или с друзьями своими, Пчалкой и Кораком, подловишь ночью и дух вышибешь? Так тут же скажут, что Далони вот таким манером долги отдают. Не хорунжий Анджиг, заметь, а Далони! Да после такого и деды твои, и прадеды в склепах не то что перевернутся — закувыркаются! И это после того, как я всему королевству твержу, что жить честно надо! После того, как мне Сейм корону доверил! Как мне выкручиваться прикажешь за роскошество твое? — Король ужа привычным жестом поднял раскрытые ладони, но ничего не сказал. И то верно. Не в Сейме же, в конце концов.
— Батюшка...
— Прощения не проси! Не заслужил! С шалавой этой, Хележкой Скивицей, кто связался?
— Она не шалава! — неожиданно твердо произнес Анджиг.
— Да? А из чего это следует? Ах, она скромная панянка, глазки к долу, на щечках румянец...
— Твое величество!
— Ты еще голос на меня повышаешь?
— Пани Хележка честная лужичанка. Ее князь Зьмитрок подбивал к злоумышлению против короны...
— А она прямо святая! Взяла да отказалась! Ну, прямо Лукася Непорочная!
— Не надо...
— Надо!
— Я не позволю...
— Что? Ты? Мне? Не позволишь? Да я тебя и спрашивать не буду! Уж в своем сыне я пока волен! Завтра же из хорунжего в сотники! И не сметь возражать! Коня вернуть Али-Зейнару! Саблю... Леший с ней, саблю себе оставляй. Все-таки на войну идешь. Глядишь, и пригодится. И не вздумай к матери бегать, слезу давить! Вовсе в урядники разжалую... А то и в рядовые!
— Твое величество...
— Ну, говори.
— Спасибо, твое величество, за доброту, за ласку, за заботу отцовскую...
— Да пожалуйста!
— ...на север с радостью поеду — от войны никогда не бегал... И голову с радостью, если надо будет, за Прилужаны сложу! Прощай, твое величество.
Пан Анджиг порывисто поклонился, развернулся на каблуках и выбежал из королевского кабинет, вопреки ожиданиям не хлопнув, а плотно притворив за собой двери.
Король, как только сын ушел, уселся в кресло. Так быстро, словно его под колени подбили оглоблей. Долгое время тяжело дышал, смирял бешено колотящееся сердце. Если бы кто видел короля Юстына со стороны, ужаснулся бы — насколько изможденным, больным и несчастным он выглядел.
Чуть-чуть отдышавшись, его величество перевел взгляд на писанное изображение лика Господа в углу. Прошептал:
— Не гордыни ради, а блага Прилужан для...
Позвонил в серебряный колокольчик, вызывая прислугу — вытереть чернила, прибрать мятые и рваные свитки. Нужно работать. Быть королем не одна лишь ответственность, но и тяжкий труд.

* * *
Бывший хорунжий, а ныне сотник Выговской хоругви Анджей Далонь снимал две комнаты на втором этаже дома, принадлежащего аптекарю Кильяну Мацюре. До гусарских казарм — рукой подать, но от королевского дворца идти довольно долго.
Последние два дня ночные заморозки в столице Великих Прилужан менялись дневными оттепелями. За ночь на скатах крыш намерзали аршинные сосульки, которые особым указом головы магистрата, именитого купца Гамельки Гарбаря, горожане обязаны были сбивать длинными палками, дабы, оттаяв утром, не свалились они на головы прохожим. А днем таяла корочка льда на лужах, ноги и копыта разбивали уличную грязь в жидкую кашу.
В эту липкую жижу и полетел сорванный паном Анджигом с плеча желтый бант. Упал, раскинул крылья-ленточки, постепенно напитываясь влагой, и утонул, безжалостно придавленный каблуком гусарского сапога.
Несколько дворцовых конюхов, по несчастной случайности присутствовавшие при этом, порскнули в разные стороны, как роющиеся на свалке псы, завидевшие живодера. Стоявшие на страже у ворот «желтые» гусары, напротив, взглянули заинтересованно.
Пан Далонь плюнул, растер сапогом и решительно зашагал прочь от дворца.
Не оборачиваясь.
Ведь оборачиваться — плохая примета, не правда ли?
Только задержался ненадолго у самой обширной лужи, затыкая полы кунтуша за пояс.
— Пан хорунжий! — несмело окликнул его гусарский урядник — усатый, с серебряной серьгой в левом ухе. — А как же конь?
— Конь? — скривился пан Анджиг. — Пусть остается.
— Как же так? Или пеше...
— Да вот так, урядник. Можешь вывести да отпустить. Мне он не нужен больше.
Гусар покачал головой, просунул толстый палец под край шишака — почесаться.
— Да, урядник!
— Слушаю, пан хорунжий!
— Не хорунжий я больше. Сотник с сегодняшнего дня.
— Не понял, пан...
— Сотник.
— Не понял, пан сотник!
— Чего тут понимать? Кто-то выигрывает, кто-то проигрывает. Но я не про то. Готовься, урядник, завтра на север идем.
— Это на Зейцльберг или... — Гусар замялся.
— Нет. Не на Малые Прилужаны. Будем рыцарей бить. Как думаешь, урядник, побьем Адаухта?
— Дык, пан сотник, как же не побить? Завсегда били.
— Вот и я так думаю, что побьем. Бывай, урядник.
Пан Анджиг шагал стремительно, не замечая многочисленных горожан, снующих в этот час по улицам. Тем паче, что путь его пролегал частью по рыночной площади, частью по купеческим кварталам, мимо здания Сената. Прохожие сами расступались перед ним, испуганные суровым выражением лица — сжатые губы, сведенные в одну черту брови, пятна румянца на скулах.
Вот и дом аптекаря Мацюры. Голубенькие ставни, бронзовый молоточек на входных дверях, заботливо укрытые соломой цветы в палисаднике. Упитанный, как хорошо откормленный на зиму кабанчик, аптекарь только бросил взгляд на постояльца и исчез, словно растворился. К чему лезть под горячую руку к чем-то расстроенному гусару. Эх, если бы это был просто гусар! Сотник, наместник, хорунжий... Да хоть сам полковник, леший его задери! А тут же королевский сын... Поди знай, как себя с ним вести. Как с обычным шляхтичем — чего доброго обидится. Подобострастно, как с великой шишкой? Тоже может не понравиться. Да и король Юстын, все знали, не одобрял раболепства. Знай твердил, что пришла свобода, лужичане должны встать с колен... И так далее, всего не упомнишь. Поэтому Кильян Мацюра предпочитал в спорных случаях, когда на знаешь, как себя вести, просто прятаться. Подальше от начальства, поближе к кухне, как у военных говорится.
Далонь-младший даже не обратил внимания на отсутствие хозяина за прилавком. Прошагал по парадной лестнице наверх, не снимая сапог и даже не попытавшись очистить с них грязь. Вот еще! А прислуга тогда на что? Толчком распахнул дверь комнаты и замер...
На резном кресле, вытащенном из угла поближе к грубе, сидела пани Хележка Скивица. Та самая, которую его величество бесчестил шалавой.
Смотрелась красавица-шляхтянка в комнате, как заморская бархатная роза в ведре углежога. То есть, мягко говоря, не к месту.
Она сидела, закинув ногу за ногу, покачивая острым носком сапожка — сразу видно, в паланкине приехала, грязь не месила, — локоть оперла на колено, а мягко очерченный подбородок на ладонь. Палантин из седых лис, сброшенный по случаю жары, висел на высокой спинке кресла. Темно-серое, с жемчужным отливом платье настолько отличалось от столь любимых пани Хележкой нарядов — оно поднималось до самого подбородка, оканчиваясь кружевным рюшем, такие же рюши спадали с запястий, скрывая кисти рук, — что Анджиг сразу заподозрил неладное.
— Что-то случилось? — без обиняков и даже не поздоровавшись, спросил он.
— А просто соскучиться я не могла, значит? — Пани Скивица улыбнулась уголками губ, как обычно заставив пошевелиться родинки-близнецы.
Анджиг открыл рот, но достойного ответа не подобрал и развел руки.
Хележка соскочила с кресла, неслышными шагами пробежала по комнате, встав на цыпочки, легонько коснулась усов гусара теплыми, мягкими губами. Шепнула:
— Здравствуй, рыцарь мой...
Шляхтич вздохнул, нежно, но твердо взял пани Хележку ладонями за плечи, отстранил от себя на длину рук, поглядел в глаза:
— Здравствуй, душа моя. Целых два дня...
— И я скучала, — перебила она. — Видишь, как скучала. Даже приличия позабыла...
Анджиг провел согнутым пальцем по ее щеке, еле ощутимо прикоснулся к губе... И вдруг посуровел. Опустил руки.
— Не надо было приходить. Весточку прислала бы, я бы сам примчался.
— Прости, не стерпела.
— Выгов — один большой рынок. Сплетни разбегаются — конный нарочный не поспеет.
— Ну и что? Не ты, гусар, сплетен бояться должен, а я.
— За тебя и боюсь. Знаешь, что... — Он не договорил. Осекся, отвернулся к окну.
— Что?
— Да ничего. Негоже болтовню досужую повторять.
— Болтовню досужую? — Пани Скивица вернулась в кресло. Села ровно, тщательно расправила складки подола платья. — Позволь-ка, рыцарь мой, поиграть в загадки-отгадки.
— К чему это? — насупился Анджиг, как пойманный на шалости ребенок.
— Нет уж, позволь. Ты ведь из дворца?
— Ну, да...
— Что ты «нукаешь»? Разве так благородный пан должен с пани разговаривать? Господи! Куда же Прилужаны катятся, если даже гусары благородные манеры забывать стали? — Хележка в напускном благоговейном ужасе возвела черные очи к потолку. — У тебя ведь крыша течет!
— С чего ты взяла?
— Да вон побелка пожелтела и облупилась.
— Где?
— Да вон — в уголке.
— Не замечал. Да и Господь с ней, с побелкой!
— Верно. Так что там во дворце?
— А! — Далонь-младший махнул рукой.
— Как здоровье его величества?
— Как тебе сказать? Телом — краше в гроб кладут, но духом тверд...
— Значит, ругался батюшка?
— А то? То есть, не то чтобы...
— Значит, ругался. Из-за меня.
— Нет! — так решительно воскликнул Анджиг, что пани едва не рассмеялась.
— Как ты любишь говорить, «не то чтобы из-за меня, но...». Угадала?
Гусар прошел по комнате, сел на кровать:
— Много батюшка наговорил. Вроде бы и не сыну родному выговаривал, а невесть кому...
— Да, сочувствую. Что делать думаешь?
— Как — что делать? Воевать. Выговская хоругвь на войну идет. С Зейцльбергом.
— Правильно! — даже в ладоши хлопнула пани Скивица. — Молодец Юстын!
Анджиг покачал головой:
— Странно слушать. Ты-то его хвалишь, а он...
— А лучше б я его ругала?
— Да нет...
— То-то же. Когда хоругвь из Выгова выходит?
— Завтра приказ будет. А там поглядим.
— Ясно. Еще что король поведал?
— За саблю ругал. И за коня... — слова прозвучали по-детски обиженно и жалко.
Пани Хележка звонко засмеялась:
— За саблю... За коня... Ты еще заплачь, гусар! Горя бы большего не было! Отец пожурит, отец и простит.
— Нет, — твердо возразил Анджиг. — Ты его не видела. Аж перекосился весь. Может, прав Зьмитрок, что болезнь тела на душу потихоньку перекидывается? Или как он там говорил?
— Ты следи, что болтаешь! — Пани вскочила на ноги, уперла руки в бока. — Зьмитрок! Он тебя подучит! Он на путь наставит!
— Да я и не слушал его вовсе. — Анджиг поднял ладони, будто защищаясь. — Во дворце пару раз беседовали да на службе в храме Жегожа Змиеборца как-то рядом стояли... И ничего более! Только он, — гусар вздохнул, — он мне умным государственным мужем показался. Хитрым, изворотливым, но умным.
— Умным! — воскликнула Хележка. — Еще бы ему умным не быть. Конечно, умный. Только змейский это ум. Так и ищет князь Грозинецкий, кого бы ужалить побольнее.
— Странно говоришь. Ты же его гостеприимством пользовалась...
— Пользовалась! Потому что никто иной не предложил погостить. Только благодарность благодарностью, а ведь вижу, что нет, не было и не будет у Прилужанского королевства врага более лютого! Спит и видит он, чтобы королевство наше истощить, обессилить, в междоусобицу ввергнуть!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50