Не зря натаскивали его урядники, стараясь сделать из студиозуса если не умелого бойца, то хоть человека, способного за себя постоять. Ендрек что было сил пнул стоящего от него справа рошиора (или не рошиора, но какая теперь разница?) под колено. Тот охнул, дернулся и ослабил пальцы на воротнике тарататки. А парень тем временем упал на колени, старясь освободить рукав. Затрещали нитки, посыпались в грязь цурубалки, на которые застегивалась куртка.
— Держи!!! — ахнул голос сверху. — Хватай, Гицэл!
Ендрек вывернулся из тарататки и врезался головой в живот третьему угорцу, уже протянувшему к нему растопыренные пальцы. Тому самому, который бил Лодзейко. Воздух из Гицэла вышел со свистом, перешедшим в протяжный стон. Он сложился пополам, и они вместе со студиозусом кубарем покатились по земле.
С другого конца улицы донесся топот ног, встревоженные крики:
— Драка? Драка! Стража!!! На помощь!!!
Припомнив давнишнюю схватку пана Войцека с верзилой-лесником и слова богорадовского сотника о воле к победе, Ендрек дал свободу ярости. Молотил угорца кулаками, локтями, коленями... В общем, чем попало и куда ни попадя. Потому что знал — в поединке по правилам ему с прирожденным воином не совладать ни за что.
Почувствовав, что больше не катится, студиозус вскочил. Мельком оглянулся, но не увидел ни угорцев, ни Лодзейко. Удрали, что ли, испугавшись появления стражников, и пономаря с собой утащили?
— Вот он! Держи его! — заорал какой-то честный выговчанин.
Ендрек решил не проверять, кого он имеет в виду. В любом случае, попасть в буцегарню не входило в его намерения.
И медикус, перепрыгнув через тело поверженного противника, который слабо шевелился, пытаясь перевернуться на живот, что было сил рванул вниз по Кривоколенной улочке.
Сзади кричали, топали, залилась противным, визгливым лаем собачонка.
Случайный прохожий, заметный лишь как силуэт, чуть более темный, чем ночной мрак, попытался его схватить, протянул руку. Ендрек отмахнулся не глядя, попал кулаком во что-то мягкое и влажное. Наверное, в рот. Помчался дальше.
Позже он долго вспоминал, не кольнуло ли что в сердце, когда пробегал родительский дом, не дрогнула ли душа? Где там... Когда не до того, тогда не до того. И весь сказ.
Медикус опомнился, когда улица пошла вверх и бежать стало труднее.
Щучья горка?
Он умерил шаги, прислушался.
Вроде бы дело обошлось без погони.
Легкие горели огнем. Под ложечкой поселилась тупая, ноющая боль. Колени дрожали.
Студиозус сплюнул под ноги тягучую, горькую слюну. Остановился. Согнулся, держась за живот, и тут его вытошнило. Обильно, судорожно, неудержимо.
— Нашел место! — тут же проорал откуда-то сверху сварливый женский голос. — А ну проваливай, забулдыга!
Да, Выгов есть Выгов. От глаз людских не скроешься. В особенности, если это глаза досужих кумушек.
Ендрек вяло махнул рукой — отстань, мол — и пошел вверх по улице.
Пятиглавый храм Святого Жегожа возвышался над всеми окрестными постройками. Из распахнутых дверей лил мягкий свет. Тянуло легким запахом ладана, свечей, еще чего-то неуловимо знакомого с детства.
Взойдя на крыльцо, студиозус торопливо сорвал шапку с головы. Трижды поклонился и трижды сотворил знамение. Набрал полную грудь воздуха и, словно ныряя в ледяную воду, шагнул через порог.
Под сводами храма неярко горели свечи, оставленные горожанами во здравие и за упокой. Неодобрительно щурились многочисленные святые и угодники, с великим старанием выписанные на липовых досках. За исключением самого Святого Жегожа, который размашисто поражал длинным копьем изготовившегося к прыжку красного дракона. Некрупного, чуть больше угорского боевого пса. Странно, как можно по-новому воспринять виденную не одну сотню раз картинку. Ендреку почему-то подумалось, что победить подобного дракона не такой уж и подвиг. Пожалуй, Лекса со своей мочугой управился бы с легкостью.
— Ты хоть себя-то со стороны видел? — раздался зычный голос, исполненный укоризны и брезгливости. — Что за молодежь, что за нравы нынче в нашем Выгове?
Студиозус опустил глаза от алтаря. Увидел измазанную грязью тарататку, подаренную Беласцями, облепленные комьями глины сапоги, сбитые до крови костяшки кулака.
— Надеюсь, вьюноша, у тебя достаточно веские причины, чтобы врываться в храм в столь непотребном виде?
Говоривший отличался ростом и размахом плеч истинного богатыря. Легенды повествуют, что некогда в Прилужанах каждый был таким. Окладистая русая борода с едва приметной примесью седых волос, спускалась на грудь. Поверх простой черной рясы сверкала золотом трехрогая веточка, символизирующая воскрешение Господа после принятой во искупление грехов человечества мученической смерти.
— Мне бы с его преподобием поговорить... — несмело произнес Ендрек.
— А ты уверен, что его преподобие захочет с тобой говорить, с таким замурзанным?
— Мне очень надо, — уже более твердо повторил медикус.
— Настаиваешь? — едва заметная насмешка прозвучала в голосе священника.
— Настаиваю.
— Ну, хорошо. Говори. Ты, вроде как не пьяный. Рассказывай, что с тобой стряслось.
— Мне бы с его преподобием...
— Говори, не стесняйся. Силиван Пакрых — это я. Так что давай, как на исповеди.
И Ендрек начал говорить. Против воли вовсе не о том, о чем собирался сразу, о чем договаривался с паном Войцеком. Он начал рассказывать о медикусе, который, возвращаясь для отдыха на родину после трех лет обучения в Руттердахе, пропел на площади Берестянки крамольный стишок, порочащий князя Януша Уховецкого и его свиту. После речь пошла о дороге из Берестянки на Выгов, об окаянном грузе, смертях односумов, клятве, произнесенной над сундуком со свинцовыми слитками, о возвращении по Искоростянскому тракту, событиях в Жорнище...
Когда он закончил, Силиван Пакрых вздохнул.
— Многое пережили вы. Ни прибавить, ни убавить. Сказать, что я тебе не поверил? Не скажу. Богумила я знаю больше двадцати лет. Он, конечно, за Малые Прилужаны всем сердцем радел, но себя никогда не обижал. Во время Элекции шумел немало, а после вдруг исчез... Бросил паству, бросил тех, кто Белого Орла всем сердцем поддерживал. Не знаю, испугался чего или хитрость замыслил. Но ведомо мне, что лужичанам он нужнее был в клобуке патриарха, нежели в бегах. И за то не могу его любить и уважать. Но, вьюноша, мести вашей не помог бы, даже если бы знал, где он скрывается. Потому как месть — дело Господу не угодное. Ясно?
— Ясно... Чего уж яснее... — Ендрек вздохнул. — Ну, коли так, пойду я...
— Постой, куда ты пойдешь? — остановил его преподобный Силиван. — Во-первых, я тебе провожатых дам. Пускай боярин Рыгораш только попробует своих мордоворотов подослать. Не пробовали они наших посохов. Во-вторых, пану Войцеку письмо передай. Я сейчас несколько строчек напишу... А на словах так передай. Советует, мол, Силиван Пакрых ехать из Выгова сперва на Шершни. Два поприща, не меньше. После через Рышавку на Жеребки. Это еще четыре поприща. Там найдете отряд пана Цециля Вожика...
— Кого? — опешил Ендрек.
— Цециля Вожика, — построил архиерей. — Или не слыхал про такого?
— Слыхал, слыхал... Даже больше чем слыхал, — скрывать правду от пана Силивана студиозус не мог. Ну, не лежала душа и все тут.
— Да? — прищурился его преподобие. — Слухом земля полнится. Так это ты разделал его в Батятичах этим летом? Признаться, я не верил в существование студиозуса, способного на такое...
— А я и не способен. Пан Вожик был мертвецки пьян. Сомневаюсь, что он видел, кого рубит.
— Похвальная скромность. И тем не менее... Мне поведали о вашем поединке очевидцы. Незаинтересованные очевидцы. С их слов, ты держался великолепно. Признайся, школа пана Шпары?
Ендрек кивнул. Потом добавил:
— Скорее, его урядников. Они меня школили.
— Ну-ну, возможно, возможно... В любом случае, тебе будет о чем поговорить с паном Цецилем.
— Да он меня проглотит, не жуя!
— Ошибаешься. Пан Цециль, конечно, горячий — чуть что и за сабельку. Особенно после штофа-другого горелки. Но когда протрезвеет, становится хладнокровным полководцем, великодушным рыцарем и, смею тебя заверить, отличным другом.
— Что-то с трудом верится.
— Ничего. Еще убедишься. Пан Цециль со своим отрядом ходил по тылам великолужичанского войска. Это пока великим гетманом Твожимир Зурав был. Теперь с войной между лужичанами покончено раз и навсегда, и пан Цециль вознамерился дать людям передых и идти на север. Бить зейцльбержцев. Думаю, пану Войцеку с ним окажется по пути. Согласись, родину от захватчиков освобождать лучше, чем мстить за старые обиды, путь даже и жестокие...
Силиван Пакрых ободряюще улыбнулся, хлопнул ладонью Ендрека по плечу. Да так, что тот едва не сел на пол.
— Иди, почисть одежку. Я пока письмо подготовлю.
Вскоре студиозус шагал обратно по Тесовской улице, мимо церкви Святой Крови Господней, спустился Покатым взвозом. Позади него шли четверо дюжих служек с тяжелыми дубовыми посохами, окованными стальными кольцами. Где только игумен Силиван таких находит? И не в этих ли молодцах — косая сажень в плечах — следует искать разгадку отваги архиерея, проявляющейся в пылу политических споров?
А наутро шестеро всадников, у одного из которых впереди сидел на седле чудноватый, заросший волосом ребенок в поношенной меховой кацавейке, покинули Выгов через Хоровские ворота. Вытянувшись гуськом, они объехали крепостную стену по дуге и, добравшись до Уховецкого тракта, направились в сторону Шершней.
Самым первым рысил на неизменном Воронке пан Войцек Шпара, а за пазухой у него хранился вчетверо сложенный листок пергамента, исписанный ровным, красивым почерком архиерея храма Святого Жегожа.
Глава одиннадцатая,
из которой читатель узнает о начавшемся вторжении в страну вражеской армии из-за Луги, встречает старого, но недоброго знакомца, а также слышит о неком монастыре, которому предстоит сыграть едва ли не судьбоносную роль в жизни Прилужанского королевства.
Морозный, с едва ощутимым привкусом дымка, воздух врывался в ноздри, колол сотнями иголочек, щекотал, вызывая желание зажмуриться и гулко чхнуть. Дыхание оседало на усах мелкими капельками, который тут же замерзали, слипались друг с другом, образуя белесые сосульки.
У Лексы сосульки намерзали еще и на бороде. Слишком часто бывший шинкарь выпускал воздух через рот, пыхтя при этом, как волокущий неподъемный лемех вол.
Инеем обметало и бороды толпящихся вокруг селян, хмурых, недовольных затянувшимся ожиданием. Каждый с дорогой душой отправился бы домой, в тепло, а нельзя. Не велено...
Ендрек переступил с ноги на ногу, ударил рукавицей о рукавицу. К концу снежня мороз разгулялся не на шутку. Просто озверел, можно сказать. Еще немного, и стволы деревьев начнут лопаться. Такое уже было в Малых Прилужанах лет пять назад. Как рассказывал пан Юржик, уйма деревьев погибла. В лесу звон стоял, как в храме во время службы.
Студиозус поежился, поправил ворот долгополой шубы из овчины мехом внутрь, привычно проверил — на месте ли Плешка. Так они назвали маленького лесовичка. Кличка прицепилась из-за длинной — от середины ляжки она спускалась ниже колена на две ладони — проплешины на левой ноге, оставленной волчьими клыками. Зверенок так и прижился в отряде пана Войцека. Сторожил не хуже собаки — у него и зрение, и слух, и чутье вдесятеро превышали человеческие. Теперь по ночам у костра сторожей не оставляли. Знали, при малейшей опасности Плешка тихонько, но настойчиво «захукает» и разбудит либо пана Войцека, либо пана Юржика. Последнее время он и к Ендреку стал относиться с любовью. Еще бы — нога зажила, перевязки с промываниями больше не требовались, память о нечаянно причиняемой медикусом боли почти стерлась. Чтобы не привлекать излишнего внимания встречных людей, Плешку одевали в длиннополую шубейку, потертую и старую, и опорки. На голову напяливали заячий треух. Если не приглядываться, он вполне мог сойти за десяти-двенадцатилетнего ребенка.
— Ух, и жжет... того-этого... Мороз Морозецкий, — пробормотал Лекса, ударяя себя ладонями по плечам.
— Еще б не жечь, — откликнулся справа жилистый худой кметь. — Еще б не жечь, ядреный корень, когда до Дня рождения Господа всего ничего осталось...
— Верно, — согласился Лекса. — Что ж тогда у вас в зазимец творится?
— У-у-у... — протянул селянин. — Птицы падают.
— Не-е, я... того-этого... ни в жисть к вам не перееду... Из теплого Хорова-то?
Стоящий слева седобородый селянин в залатанной шубе и с клюкой в руках хотел было засмеяться, но закашлялся. Громко, резко, как трещат замороженные сучья, когда их ломают для костра.
— А ну тише, Хведко! — несильно ткнул седого в бок соседствующий с ним густобровый крепыш. — Велено, чтоб тихо было.
— Верно, — одобрил Ендрек. — Порядок есть порядок. Нам, прежде всего, подчиняться надо. Тогда и шкуру сбережем, и, глядишь, еще наварим чего-нито сверху.
— О! — глубокомысленно поднял палец густобровый.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
— Держи!!! — ахнул голос сверху. — Хватай, Гицэл!
Ендрек вывернулся из тарататки и врезался головой в живот третьему угорцу, уже протянувшему к нему растопыренные пальцы. Тому самому, который бил Лодзейко. Воздух из Гицэла вышел со свистом, перешедшим в протяжный стон. Он сложился пополам, и они вместе со студиозусом кубарем покатились по земле.
С другого конца улицы донесся топот ног, встревоженные крики:
— Драка? Драка! Стража!!! На помощь!!!
Припомнив давнишнюю схватку пана Войцека с верзилой-лесником и слова богорадовского сотника о воле к победе, Ендрек дал свободу ярости. Молотил угорца кулаками, локтями, коленями... В общем, чем попало и куда ни попадя. Потому что знал — в поединке по правилам ему с прирожденным воином не совладать ни за что.
Почувствовав, что больше не катится, студиозус вскочил. Мельком оглянулся, но не увидел ни угорцев, ни Лодзейко. Удрали, что ли, испугавшись появления стражников, и пономаря с собой утащили?
— Вот он! Держи его! — заорал какой-то честный выговчанин.
Ендрек решил не проверять, кого он имеет в виду. В любом случае, попасть в буцегарню не входило в его намерения.
И медикус, перепрыгнув через тело поверженного противника, который слабо шевелился, пытаясь перевернуться на живот, что было сил рванул вниз по Кривоколенной улочке.
Сзади кричали, топали, залилась противным, визгливым лаем собачонка.
Случайный прохожий, заметный лишь как силуэт, чуть более темный, чем ночной мрак, попытался его схватить, протянул руку. Ендрек отмахнулся не глядя, попал кулаком во что-то мягкое и влажное. Наверное, в рот. Помчался дальше.
Позже он долго вспоминал, не кольнуло ли что в сердце, когда пробегал родительский дом, не дрогнула ли душа? Где там... Когда не до того, тогда не до того. И весь сказ.
Медикус опомнился, когда улица пошла вверх и бежать стало труднее.
Щучья горка?
Он умерил шаги, прислушался.
Вроде бы дело обошлось без погони.
Легкие горели огнем. Под ложечкой поселилась тупая, ноющая боль. Колени дрожали.
Студиозус сплюнул под ноги тягучую, горькую слюну. Остановился. Согнулся, держась за живот, и тут его вытошнило. Обильно, судорожно, неудержимо.
— Нашел место! — тут же проорал откуда-то сверху сварливый женский голос. — А ну проваливай, забулдыга!
Да, Выгов есть Выгов. От глаз людских не скроешься. В особенности, если это глаза досужих кумушек.
Ендрек вяло махнул рукой — отстань, мол — и пошел вверх по улице.
Пятиглавый храм Святого Жегожа возвышался над всеми окрестными постройками. Из распахнутых дверей лил мягкий свет. Тянуло легким запахом ладана, свечей, еще чего-то неуловимо знакомого с детства.
Взойдя на крыльцо, студиозус торопливо сорвал шапку с головы. Трижды поклонился и трижды сотворил знамение. Набрал полную грудь воздуха и, словно ныряя в ледяную воду, шагнул через порог.
Под сводами храма неярко горели свечи, оставленные горожанами во здравие и за упокой. Неодобрительно щурились многочисленные святые и угодники, с великим старанием выписанные на липовых досках. За исключением самого Святого Жегожа, который размашисто поражал длинным копьем изготовившегося к прыжку красного дракона. Некрупного, чуть больше угорского боевого пса. Странно, как можно по-новому воспринять виденную не одну сотню раз картинку. Ендреку почему-то подумалось, что победить подобного дракона не такой уж и подвиг. Пожалуй, Лекса со своей мочугой управился бы с легкостью.
— Ты хоть себя-то со стороны видел? — раздался зычный голос, исполненный укоризны и брезгливости. — Что за молодежь, что за нравы нынче в нашем Выгове?
Студиозус опустил глаза от алтаря. Увидел измазанную грязью тарататку, подаренную Беласцями, облепленные комьями глины сапоги, сбитые до крови костяшки кулака.
— Надеюсь, вьюноша, у тебя достаточно веские причины, чтобы врываться в храм в столь непотребном виде?
Говоривший отличался ростом и размахом плеч истинного богатыря. Легенды повествуют, что некогда в Прилужанах каждый был таким. Окладистая русая борода с едва приметной примесью седых волос, спускалась на грудь. Поверх простой черной рясы сверкала золотом трехрогая веточка, символизирующая воскрешение Господа после принятой во искупление грехов человечества мученической смерти.
— Мне бы с его преподобием поговорить... — несмело произнес Ендрек.
— А ты уверен, что его преподобие захочет с тобой говорить, с таким замурзанным?
— Мне очень надо, — уже более твердо повторил медикус.
— Настаиваешь? — едва заметная насмешка прозвучала в голосе священника.
— Настаиваю.
— Ну, хорошо. Говори. Ты, вроде как не пьяный. Рассказывай, что с тобой стряслось.
— Мне бы с его преподобием...
— Говори, не стесняйся. Силиван Пакрых — это я. Так что давай, как на исповеди.
И Ендрек начал говорить. Против воли вовсе не о том, о чем собирался сразу, о чем договаривался с паном Войцеком. Он начал рассказывать о медикусе, который, возвращаясь для отдыха на родину после трех лет обучения в Руттердахе, пропел на площади Берестянки крамольный стишок, порочащий князя Януша Уховецкого и его свиту. После речь пошла о дороге из Берестянки на Выгов, об окаянном грузе, смертях односумов, клятве, произнесенной над сундуком со свинцовыми слитками, о возвращении по Искоростянскому тракту, событиях в Жорнище...
Когда он закончил, Силиван Пакрых вздохнул.
— Многое пережили вы. Ни прибавить, ни убавить. Сказать, что я тебе не поверил? Не скажу. Богумила я знаю больше двадцати лет. Он, конечно, за Малые Прилужаны всем сердцем радел, но себя никогда не обижал. Во время Элекции шумел немало, а после вдруг исчез... Бросил паству, бросил тех, кто Белого Орла всем сердцем поддерживал. Не знаю, испугался чего или хитрость замыслил. Но ведомо мне, что лужичанам он нужнее был в клобуке патриарха, нежели в бегах. И за то не могу его любить и уважать. Но, вьюноша, мести вашей не помог бы, даже если бы знал, где он скрывается. Потому как месть — дело Господу не угодное. Ясно?
— Ясно... Чего уж яснее... — Ендрек вздохнул. — Ну, коли так, пойду я...
— Постой, куда ты пойдешь? — остановил его преподобный Силиван. — Во-первых, я тебе провожатых дам. Пускай боярин Рыгораш только попробует своих мордоворотов подослать. Не пробовали они наших посохов. Во-вторых, пану Войцеку письмо передай. Я сейчас несколько строчек напишу... А на словах так передай. Советует, мол, Силиван Пакрых ехать из Выгова сперва на Шершни. Два поприща, не меньше. После через Рышавку на Жеребки. Это еще четыре поприща. Там найдете отряд пана Цециля Вожика...
— Кого? — опешил Ендрек.
— Цециля Вожика, — построил архиерей. — Или не слыхал про такого?
— Слыхал, слыхал... Даже больше чем слыхал, — скрывать правду от пана Силивана студиозус не мог. Ну, не лежала душа и все тут.
— Да? — прищурился его преподобие. — Слухом земля полнится. Так это ты разделал его в Батятичах этим летом? Признаться, я не верил в существование студиозуса, способного на такое...
— А я и не способен. Пан Вожик был мертвецки пьян. Сомневаюсь, что он видел, кого рубит.
— Похвальная скромность. И тем не менее... Мне поведали о вашем поединке очевидцы. Незаинтересованные очевидцы. С их слов, ты держался великолепно. Признайся, школа пана Шпары?
Ендрек кивнул. Потом добавил:
— Скорее, его урядников. Они меня школили.
— Ну-ну, возможно, возможно... В любом случае, тебе будет о чем поговорить с паном Цецилем.
— Да он меня проглотит, не жуя!
— Ошибаешься. Пан Цециль, конечно, горячий — чуть что и за сабельку. Особенно после штофа-другого горелки. Но когда протрезвеет, становится хладнокровным полководцем, великодушным рыцарем и, смею тебя заверить, отличным другом.
— Что-то с трудом верится.
— Ничего. Еще убедишься. Пан Цециль со своим отрядом ходил по тылам великолужичанского войска. Это пока великим гетманом Твожимир Зурав был. Теперь с войной между лужичанами покончено раз и навсегда, и пан Цециль вознамерился дать людям передых и идти на север. Бить зейцльбержцев. Думаю, пану Войцеку с ним окажется по пути. Согласись, родину от захватчиков освобождать лучше, чем мстить за старые обиды, путь даже и жестокие...
Силиван Пакрых ободряюще улыбнулся, хлопнул ладонью Ендрека по плечу. Да так, что тот едва не сел на пол.
— Иди, почисть одежку. Я пока письмо подготовлю.
Вскоре студиозус шагал обратно по Тесовской улице, мимо церкви Святой Крови Господней, спустился Покатым взвозом. Позади него шли четверо дюжих служек с тяжелыми дубовыми посохами, окованными стальными кольцами. Где только игумен Силиван таких находит? И не в этих ли молодцах — косая сажень в плечах — следует искать разгадку отваги архиерея, проявляющейся в пылу политических споров?
А наутро шестеро всадников, у одного из которых впереди сидел на седле чудноватый, заросший волосом ребенок в поношенной меховой кацавейке, покинули Выгов через Хоровские ворота. Вытянувшись гуськом, они объехали крепостную стену по дуге и, добравшись до Уховецкого тракта, направились в сторону Шершней.
Самым первым рысил на неизменном Воронке пан Войцек Шпара, а за пазухой у него хранился вчетверо сложенный листок пергамента, исписанный ровным, красивым почерком архиерея храма Святого Жегожа.
Глава одиннадцатая,
из которой читатель узнает о начавшемся вторжении в страну вражеской армии из-за Луги, встречает старого, но недоброго знакомца, а также слышит о неком монастыре, которому предстоит сыграть едва ли не судьбоносную роль в жизни Прилужанского королевства.
Морозный, с едва ощутимым привкусом дымка, воздух врывался в ноздри, колол сотнями иголочек, щекотал, вызывая желание зажмуриться и гулко чхнуть. Дыхание оседало на усах мелкими капельками, который тут же замерзали, слипались друг с другом, образуя белесые сосульки.
У Лексы сосульки намерзали еще и на бороде. Слишком часто бывший шинкарь выпускал воздух через рот, пыхтя при этом, как волокущий неподъемный лемех вол.
Инеем обметало и бороды толпящихся вокруг селян, хмурых, недовольных затянувшимся ожиданием. Каждый с дорогой душой отправился бы домой, в тепло, а нельзя. Не велено...
Ендрек переступил с ноги на ногу, ударил рукавицей о рукавицу. К концу снежня мороз разгулялся не на шутку. Просто озверел, можно сказать. Еще немного, и стволы деревьев начнут лопаться. Такое уже было в Малых Прилужанах лет пять назад. Как рассказывал пан Юржик, уйма деревьев погибла. В лесу звон стоял, как в храме во время службы.
Студиозус поежился, поправил ворот долгополой шубы из овчины мехом внутрь, привычно проверил — на месте ли Плешка. Так они назвали маленького лесовичка. Кличка прицепилась из-за длинной — от середины ляжки она спускалась ниже колена на две ладони — проплешины на левой ноге, оставленной волчьими клыками. Зверенок так и прижился в отряде пана Войцека. Сторожил не хуже собаки — у него и зрение, и слух, и чутье вдесятеро превышали человеческие. Теперь по ночам у костра сторожей не оставляли. Знали, при малейшей опасности Плешка тихонько, но настойчиво «захукает» и разбудит либо пана Войцека, либо пана Юржика. Последнее время он и к Ендреку стал относиться с любовью. Еще бы — нога зажила, перевязки с промываниями больше не требовались, память о нечаянно причиняемой медикусом боли почти стерлась. Чтобы не привлекать излишнего внимания встречных людей, Плешку одевали в длиннополую шубейку, потертую и старую, и опорки. На голову напяливали заячий треух. Если не приглядываться, он вполне мог сойти за десяти-двенадцатилетнего ребенка.
— Ух, и жжет... того-этого... Мороз Морозецкий, — пробормотал Лекса, ударяя себя ладонями по плечам.
— Еще б не жечь, — откликнулся справа жилистый худой кметь. — Еще б не жечь, ядреный корень, когда до Дня рождения Господа всего ничего осталось...
— Верно, — согласился Лекса. — Что ж тогда у вас в зазимец творится?
— У-у-у... — протянул селянин. — Птицы падают.
— Не-е, я... того-этого... ни в жисть к вам не перееду... Из теплого Хорова-то?
Стоящий слева седобородый селянин в залатанной шубе и с клюкой в руках хотел было засмеяться, но закашлялся. Громко, резко, как трещат замороженные сучья, когда их ломают для костра.
— А ну тише, Хведко! — несильно ткнул седого в бок соседствующий с ним густобровый крепыш. — Велено, чтоб тихо было.
— Верно, — одобрил Ендрек. — Порядок есть порядок. Нам, прежде всего, подчиняться надо. Тогда и шкуру сбережем, и, глядишь, еще наварим чего-нито сверху.
— О! — глубокомысленно поднял палец густобровый.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50