Ты моя дочь, плоть от плоти моей, кость от моей кости. Ради тебя я стонала от боли при родах и вздыхала от счастья, вскармливая тебя грудью. Я не скажу, что безразлична к Саймону. Я довольна им, но он для меня ничто по сравнению с тобой.
– Тогда почему ты разочарована во мне? – Рианнон оторвала глаза от пола.
Мать издала короткий нетерпеливый звук.
– Ты уже прожила двадцать две весны, Рианнон, и с тех пор, как тебе миновало шесть или семь лет, тебе достаточно было задать один-два вопроса, чтобы понять свое сердце и найти правду. Но после твоего знакомства с Саймоном ты снова превратилась в капризного, плаксивого младенца. Зачем ты обманываешь себя, дочка?
Именно поэтому Рианнон не поделилась сразу по приезде своими горестями с матерью. От Киквы никогда не приходилось ждать сочувствия, разве что коленку разобьешь или пчела ужалит. Жалобы на душевное страдание лишь вызывали поток расспросов, которые так ясно высветляли причину, что решение открывалось само собой. К сожалению, решение редко бывало легким или приятным.
– Ведь это не первая твоя попытка излечиться, – продолжала Киква. – Когда ты впервые встретилась с Саймоном, ты отослала его прочь. Помогло это? Ты была даже готова уверить себя, что ты телка, которой просто нужен все равно какой бык. Помогло это? Ты действительно веришь, что существует средство исцеления от любви?
– Должно быть! Что, если Саймон умрет или не захочет меня?
– Если бы он никогда не хотел тебя, то сомневаюсь, что ты полюбила бы его. Чтобы любить мужчину, нужно его познать. Любоваться издалека красивым лицом и кипеть внушенной себе страстью – не любовь. Он стремится к тебе, и этот вопрос отпадает, даже если ему придется переменить свое отношение к тебе из-за твоей глупости – мужчинам надоедают женщины, которые отрезают себе нос назло своему лицу. Да, знаю, это выражение Саймона, но оно очень удачное. Если он умрет… Глупое дитя, неужели ты думаешь, что я стала бы меньше любить Гвидиона из-за того, что он мертв?
– Но ты же страдала, когда он умер, невероятно страдала.
– Совершенно верно. И я до сих пор страдаю – в том смысле, что мне не хватает его присутствия. Прошло более десяти лет, а я не исцелилась от этого. По правде говоря, я и не хотела бы исцелиться. Моя любовь к Гвидиону доставляет мне огромное удовольствие. И пусть к моим чувствам примешано немножко горечи! Что ж, такова жизнь. Неужели ты действительно хочешь загубить десять или двадцать лет своей жизни, потратив их на попытки избавиться от такого удовольствия?
– Это не займет так много времени. У меня ситуация другая – я-то хочу исцелиться.
Киква в первый раз за все время разговора взглянула на нее с настоящим беспокойством и наклонилась вперед, чтобы получше рассмотреть лицо дочери.
– Что заставляет тебя ненавидеть себя, Рианнон? Дочка, за что ты наказываешь себя?
– Ненавидеть себя? – Рианнон повысила голос. – Я не пытаюсь наказывать себя. Я пытаюсь спасти себя от боли.
– Каким образом? Подвергая бесконечным мукам? Это правда, что всякий, кто любит, испытывает страх, и это причиняет боль. Но есть и удовлетворение. Страх длится недолго и возникает нечасто, в то время как наслаждение длится вечно. И даже, смешиваясь с болью…
– Оно делает боль острее и мучительнее, – зло парировала Рианнон.
– Острее, да, но и слаще тоже, потому что она делится на двоих.
– Я не желаю делиться, – воскликнула Рианнон, вскакивая на ноги. Она была так взвинчена, что не заметила даже, как ступка упала на пол, рассыпав содержимое. – Почему я должна связывать свою жизнь цепями? Почему мое сердце должно трепетать, когда из груди лорда Иэна доносится хрип? Почему я должна страдать, когда леди Джиллиан беспокоится о своем муже? Почему меня должно волновать, найдет ли Сибелль себе подходящего жениха? Мне нужна только свобода!
– Теперь я знаю, почему ты ненавидишь себя, дочка, – сказала Киква.
С этими словами она взяла веретено и вернулась к своей работе. Задыхаясь гневом и яростью от сказанного матерью, Рианнон отбросила ногой ступку и выбежала из комнаты. Только тогда Киква позволила себе улыбнуться. Задача была почти решена. Скоро Рианнон поймет, что сама сказала. Еще день-два мучительной борьбы, и она примирится со своим грузом. Глаза Киквы стали печальными и задумчивыми. В ней никогда не было этого: способности сочувствовать чувствам других. Она знала и понимала, что чувствовали люди, и зачастую гораздо яснее, чем они сами, но не сопереживала этому душой. Ее искусство состояло в том, чтобы за словами понять причину проблемы, но ни слова, ни причина никогда не трогали ее, даже когда дело касалось родной дочери.
Затем она пожала плечами. Каждый человек таков, каким его создал Господь. Она живо отложила работу и вытащила из сундука прибор для письма. Заточив перо, она открыла чернильницу и принялась писать: «Принцу Ллевелину приветствия от Киквы. Надеюсь, что вы живы-здоровы, как и я сама. Рианнон тоже уже в порядке или скоро будет. Если возможно поскорее устроить ее встречу с Саймоном, это было бы самым лучшим выходом, пока он не выкинул какую-нибудь глупость. Даже если он не думает ни о чем таком, чем дольше она будет размышлять над тем, что натворила, тем больше это принесет ей вреда и тем сложнее будет добиться согласия между ними. Поэтому, если существует повод отправить ее к Саймону, найдите его. Писано в последний день октября в Ангарад-Холле».
Чуть позже, когда в комнату к ней вошел один из охотников, она вручила ему это письмо и велела доставить его как можно быстрее принцу Ллевелину в Билт.
Рианнон, выбежав из дома, пересекла двор. Ночь была холодной и кусала ее разогретое у огня тело. Она инстинктивно повернула к конюшне, где тепло дышали лошади. Но ее настроение обеспокоило лошадей. В углу были заперты полдюжины ягнят. Рианнон не могла понять, почему они здесь, а не на пастбище, но бросилась к ним, полная благодарности за их тепло и мирный характер. Они-то не отреагируют, как лошади, на шторм, бушевавший в ее груди.
Ненавидеть себя! Ее мать, что, с ума сошла? Рианнон изо всех сил цеплялась за свой гнев и чувство обиды. Выпустить ярость наружу открыло бы путь к вечному заточению. Всю свою жизнь она выбирала сама, работать ей или играть: она одевалась, как сама пожелает, говорила, что хотела и кому хотела. Неужели она должна пожертвовать этой свободой? Неужели ей всегда придется думать, понравится ли другим то, что она скажет, сделает, как оденется? Как смеет Киква утверждать, что она знает, почему Рианнон ненавидит себя? Разве не свободу выбрала Киква для себя самой?
Но выбрала ли она? Имела ли Киква большую свободу выбора, чем сама Рианнон? От этого вопроса, когда Рианнон поняла его значение, холодок побежал по ее телу. Она не знала, был ли выбор Киквы свободным – христианская вера учит, что свободной волей обладает мужчина, – но она наконец поняла: у нее самой выбора не было. Избегает она Саймона или нет, ее все равно заботит, что происходит с ним, и не только с ним, но с ними со всеми. Она уже запуталась в паутине любовных взаимоотношений, и пути выбраться на свободу уже не было. Она могла погибнуть в борьбе, ненавидя себя за попытки избежать уз любви, или примириться с этой шелковой тюрьмой со всеми ее удобствами и радостями, а также болью от кандалов.
Овечки тихонько ерзали, сонно блея, их шерсть пахла так сладко. Последний раз Рианнон преклоняла голову к немытой шерсти с таким же сильным запахом в хижине пастуха, где она с Саймоном нашла убежище для любовных утех в один из дождливых дней. Желание обволокло Рианнон, и, когда она выплакалась, поток горючих слез принес ей сон.
Когда она проснулась, о ее бок терся Мэт. Она заглянула в его большие бесстрастные глаза, внешне такие похожие на ее собственные, хотя выражение их больше напоминало выражение глаз ее матери. Она знала, что Мэт не нуждался в ней. Он находил себе пищу охотой, и тепла ему хватало. Значит, он пришел к ней в такое отвратительное для него место, потому что он любил ее. В этом он тоже был свободен иногда. Ее губы скривились в улыбке.
– Так ты простил меня, Мэт, правда? Что ж, я рада. Я себя тоже простила. Ну-ка, если ты такой умный, как мне объяснить это Саймону, сохранив при этом остатки гордости? Я ведь не могу после всего просто свернуться клубком в его постели. Он спросит, в чем дело, а я не смогу холодно посмотреть на него, когда он взглянет на меня.
24
Гонец Киквы прибыл в Билт третьего ноября, но Ллевелина еще там не застал. Он приехал четвертого, но был так завален спешными делами, что не мог уделить время странностям дочери. Пятого явился граф Пемброкский, и Ллевелин оказался занят еще больше, так что вообще забыл о письме Киквы. В тот вечер, вызвав Саймона к себе на несколько слов, он отметил, что молодой человек выглядел несколько исхудавшим. Это напомнило ему о письме, но он ничего не сказал: а вдруг новости от Киквы плохие? Освободившись, он прочитал письмо и грубо выругался. Если бы он прочел его сразу, то послал бы за Рианнон, чтобы она заняла графа, пока Пемброк еще гостил в Билте. По правде говоря, он сомневался, что Пемброк понял бы и оценил пение Рианнон. Граф был человеком, далеким от какого-либо искусства, кроме военного, и знал только солдатские песенки во французском стиле. Но это было бы прекрасным предлогом. Ллевелин постучал пальцем по столу. Как он не подумал об этом раньше? Это все еще оставалось прекрасным предлогом. Выглядело совершенно логичным, что, встретившись лично с Пемброком и связав себя с ним прочными узами, он должен был предложить ему теперь самый утонченный подарок, какой у него имелся, – пение своей дочери Рианнон. Да, и нисколько не повредит, если Пемброк сочтет его недостаточно проницательным, не понимающим, что дикие валлийские легенды не способны тронуть душу утонченного приграничного лорда. Это предложение будет подразумевать великую гордость Ллевелина за свою землю и то, что он недостаточно тонко распознал своего гостя. Хорошо!
Прежде чем лечь спать, Ллевелин написал ответ Кикве и тут же отправил гонца, предупредив его, что дело повышенной срочности. После этого Ллевелин выбросил из головы и Саймона, и Рианнон. Раздумий требовало более серьезное дело, чем любовные драмы, тем более, что у него теперь были все основания считать проблему решенной.
Каждый день приходили новые сообщения. Генрих с армией все еще находился в Глостере. Пока они оставались там, Пемброка удалось уговорить побыть в Билте, обсудить, какие шаги он хотел бы предпринять и какие силы мог бы предоставить для наступления и обороны. Ллевелин смог выдвинуть свои предложения, какую помощь он мог бы оказать. Валлийский принц был внутренне раздражен избыточным чувством чести у Пемброка – он называл это дурацкими сомнениями, с какой стороны мазать хлеб маслом. Однако в этом были и свои плюсы. Однажды связанный обещанием, Ричард уже не мог от него отказаться. Поэтому Ллевелин скрывал свое нетерпение за чрезмерной любезностью и говорил о многих планах как бы советуясь, как бы только подразумевая – он-то сам прекрасно знал, как повернутся дела.
Девятого ноября пришло известие, что армия Генриха двинулась на север. Пемброк отправил приказ своим войскам собраться в Абергавенни, расположенном в шестнадцати милях от Монмута, королевской крепости, и в двадцати четырех милях от Херефорда, еще одного города и замка, сохранявших лояльность королю или, во всяком случае, не вставших открыто на сторону мятежников. Переход до обоих замков для отрядов Пемброка занял бы не более дня, так что они были в состоянии противостоять любому продвижению на запад, которое мог предпринять король.
Ллевелин уверил Пемброка, что ему пока нет нужды выезжать к своей армии. Валлийские разведчики доставляют новости о перемещениях Генриха каждые несколько часов. Хотя и не признаваясь себе, что он не доверяет валлийскому вождю, Ричард не мог отделаться от всех своих сомнений. Он нашел решение этой дилеммы, попросив, чтобы разведкой руководил Саймон. Несмотря на то, что Саймон был вассалом Ллевелина, Ричард считал, что оруженосец его покойного брата не способен желать ему вреда.
Ллевелину не требовалось особой проницательности, чтобы понять подтекст этой просьбы. Он снова почувствовал легкое раздражение, поскольку хотел, чтобы Саймон находился в Билте, когда приедет Рианнон. Однако это, разумеется, не было достаточно веской причиной, чтобы позволить подозрениям Пемброка усилиться или подтвердиться. Рианнон просто придется подождать. В Билте она будет в абсолютной безопасности, пока военные действия еще не начались. Ллевелин не только отправил Саймона, но и предложил Пемброку напутствовать молодого человека, поскольку только Пемброк мог знать, какого рода предупреждение ему будет необходимо, чтобы немедленно возвратиться к своей армии и привести ее в действие.
Саймон отправился с радостью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
– Тогда почему ты разочарована во мне? – Рианнон оторвала глаза от пола.
Мать издала короткий нетерпеливый звук.
– Ты уже прожила двадцать две весны, Рианнон, и с тех пор, как тебе миновало шесть или семь лет, тебе достаточно было задать один-два вопроса, чтобы понять свое сердце и найти правду. Но после твоего знакомства с Саймоном ты снова превратилась в капризного, плаксивого младенца. Зачем ты обманываешь себя, дочка?
Именно поэтому Рианнон не поделилась сразу по приезде своими горестями с матерью. От Киквы никогда не приходилось ждать сочувствия, разве что коленку разобьешь или пчела ужалит. Жалобы на душевное страдание лишь вызывали поток расспросов, которые так ясно высветляли причину, что решение открывалось само собой. К сожалению, решение редко бывало легким или приятным.
– Ведь это не первая твоя попытка излечиться, – продолжала Киква. – Когда ты впервые встретилась с Саймоном, ты отослала его прочь. Помогло это? Ты была даже готова уверить себя, что ты телка, которой просто нужен все равно какой бык. Помогло это? Ты действительно веришь, что существует средство исцеления от любви?
– Должно быть! Что, если Саймон умрет или не захочет меня?
– Если бы он никогда не хотел тебя, то сомневаюсь, что ты полюбила бы его. Чтобы любить мужчину, нужно его познать. Любоваться издалека красивым лицом и кипеть внушенной себе страстью – не любовь. Он стремится к тебе, и этот вопрос отпадает, даже если ему придется переменить свое отношение к тебе из-за твоей глупости – мужчинам надоедают женщины, которые отрезают себе нос назло своему лицу. Да, знаю, это выражение Саймона, но оно очень удачное. Если он умрет… Глупое дитя, неужели ты думаешь, что я стала бы меньше любить Гвидиона из-за того, что он мертв?
– Но ты же страдала, когда он умер, невероятно страдала.
– Совершенно верно. И я до сих пор страдаю – в том смысле, что мне не хватает его присутствия. Прошло более десяти лет, а я не исцелилась от этого. По правде говоря, я и не хотела бы исцелиться. Моя любовь к Гвидиону доставляет мне огромное удовольствие. И пусть к моим чувствам примешано немножко горечи! Что ж, такова жизнь. Неужели ты действительно хочешь загубить десять или двадцать лет своей жизни, потратив их на попытки избавиться от такого удовольствия?
– Это не займет так много времени. У меня ситуация другая – я-то хочу исцелиться.
Киква в первый раз за все время разговора взглянула на нее с настоящим беспокойством и наклонилась вперед, чтобы получше рассмотреть лицо дочери.
– Что заставляет тебя ненавидеть себя, Рианнон? Дочка, за что ты наказываешь себя?
– Ненавидеть себя? – Рианнон повысила голос. – Я не пытаюсь наказывать себя. Я пытаюсь спасти себя от боли.
– Каким образом? Подвергая бесконечным мукам? Это правда, что всякий, кто любит, испытывает страх, и это причиняет боль. Но есть и удовлетворение. Страх длится недолго и возникает нечасто, в то время как наслаждение длится вечно. И даже, смешиваясь с болью…
– Оно делает боль острее и мучительнее, – зло парировала Рианнон.
– Острее, да, но и слаще тоже, потому что она делится на двоих.
– Я не желаю делиться, – воскликнула Рианнон, вскакивая на ноги. Она была так взвинчена, что не заметила даже, как ступка упала на пол, рассыпав содержимое. – Почему я должна связывать свою жизнь цепями? Почему мое сердце должно трепетать, когда из груди лорда Иэна доносится хрип? Почему я должна страдать, когда леди Джиллиан беспокоится о своем муже? Почему меня должно волновать, найдет ли Сибелль себе подходящего жениха? Мне нужна только свобода!
– Теперь я знаю, почему ты ненавидишь себя, дочка, – сказала Киква.
С этими словами она взяла веретено и вернулась к своей работе. Задыхаясь гневом и яростью от сказанного матерью, Рианнон отбросила ногой ступку и выбежала из комнаты. Только тогда Киква позволила себе улыбнуться. Задача была почти решена. Скоро Рианнон поймет, что сама сказала. Еще день-два мучительной борьбы, и она примирится со своим грузом. Глаза Киквы стали печальными и задумчивыми. В ней никогда не было этого: способности сочувствовать чувствам других. Она знала и понимала, что чувствовали люди, и зачастую гораздо яснее, чем они сами, но не сопереживала этому душой. Ее искусство состояло в том, чтобы за словами понять причину проблемы, но ни слова, ни причина никогда не трогали ее, даже когда дело касалось родной дочери.
Затем она пожала плечами. Каждый человек таков, каким его создал Господь. Она живо отложила работу и вытащила из сундука прибор для письма. Заточив перо, она открыла чернильницу и принялась писать: «Принцу Ллевелину приветствия от Киквы. Надеюсь, что вы живы-здоровы, как и я сама. Рианнон тоже уже в порядке или скоро будет. Если возможно поскорее устроить ее встречу с Саймоном, это было бы самым лучшим выходом, пока он не выкинул какую-нибудь глупость. Даже если он не думает ни о чем таком, чем дольше она будет размышлять над тем, что натворила, тем больше это принесет ей вреда и тем сложнее будет добиться согласия между ними. Поэтому, если существует повод отправить ее к Саймону, найдите его. Писано в последний день октября в Ангарад-Холле».
Чуть позже, когда в комнату к ней вошел один из охотников, она вручила ему это письмо и велела доставить его как можно быстрее принцу Ллевелину в Билт.
Рианнон, выбежав из дома, пересекла двор. Ночь была холодной и кусала ее разогретое у огня тело. Она инстинктивно повернула к конюшне, где тепло дышали лошади. Но ее настроение обеспокоило лошадей. В углу были заперты полдюжины ягнят. Рианнон не могла понять, почему они здесь, а не на пастбище, но бросилась к ним, полная благодарности за их тепло и мирный характер. Они-то не отреагируют, как лошади, на шторм, бушевавший в ее груди.
Ненавидеть себя! Ее мать, что, с ума сошла? Рианнон изо всех сил цеплялась за свой гнев и чувство обиды. Выпустить ярость наружу открыло бы путь к вечному заточению. Всю свою жизнь она выбирала сама, работать ей или играть: она одевалась, как сама пожелает, говорила, что хотела и кому хотела. Неужели она должна пожертвовать этой свободой? Неужели ей всегда придется думать, понравится ли другим то, что она скажет, сделает, как оденется? Как смеет Киква утверждать, что она знает, почему Рианнон ненавидит себя? Разве не свободу выбрала Киква для себя самой?
Но выбрала ли она? Имела ли Киква большую свободу выбора, чем сама Рианнон? От этого вопроса, когда Рианнон поняла его значение, холодок побежал по ее телу. Она не знала, был ли выбор Киквы свободным – христианская вера учит, что свободной волей обладает мужчина, – но она наконец поняла: у нее самой выбора не было. Избегает она Саймона или нет, ее все равно заботит, что происходит с ним, и не только с ним, но с ними со всеми. Она уже запуталась в паутине любовных взаимоотношений, и пути выбраться на свободу уже не было. Она могла погибнуть в борьбе, ненавидя себя за попытки избежать уз любви, или примириться с этой шелковой тюрьмой со всеми ее удобствами и радостями, а также болью от кандалов.
Овечки тихонько ерзали, сонно блея, их шерсть пахла так сладко. Последний раз Рианнон преклоняла голову к немытой шерсти с таким же сильным запахом в хижине пастуха, где она с Саймоном нашла убежище для любовных утех в один из дождливых дней. Желание обволокло Рианнон, и, когда она выплакалась, поток горючих слез принес ей сон.
Когда она проснулась, о ее бок терся Мэт. Она заглянула в его большие бесстрастные глаза, внешне такие похожие на ее собственные, хотя выражение их больше напоминало выражение глаз ее матери. Она знала, что Мэт не нуждался в ней. Он находил себе пищу охотой, и тепла ему хватало. Значит, он пришел к ней в такое отвратительное для него место, потому что он любил ее. В этом он тоже был свободен иногда. Ее губы скривились в улыбке.
– Так ты простил меня, Мэт, правда? Что ж, я рада. Я себя тоже простила. Ну-ка, если ты такой умный, как мне объяснить это Саймону, сохранив при этом остатки гордости? Я ведь не могу после всего просто свернуться клубком в его постели. Он спросит, в чем дело, а я не смогу холодно посмотреть на него, когда он взглянет на меня.
24
Гонец Киквы прибыл в Билт третьего ноября, но Ллевелина еще там не застал. Он приехал четвертого, но был так завален спешными делами, что не мог уделить время странностям дочери. Пятого явился граф Пемброкский, и Ллевелин оказался занят еще больше, так что вообще забыл о письме Киквы. В тот вечер, вызвав Саймона к себе на несколько слов, он отметил, что молодой человек выглядел несколько исхудавшим. Это напомнило ему о письме, но он ничего не сказал: а вдруг новости от Киквы плохие? Освободившись, он прочитал письмо и грубо выругался. Если бы он прочел его сразу, то послал бы за Рианнон, чтобы она заняла графа, пока Пемброк еще гостил в Билте. По правде говоря, он сомневался, что Пемброк понял бы и оценил пение Рианнон. Граф был человеком, далеким от какого-либо искусства, кроме военного, и знал только солдатские песенки во французском стиле. Но это было бы прекрасным предлогом. Ллевелин постучал пальцем по столу. Как он не подумал об этом раньше? Это все еще оставалось прекрасным предлогом. Выглядело совершенно логичным, что, встретившись лично с Пемброком и связав себя с ним прочными узами, он должен был предложить ему теперь самый утонченный подарок, какой у него имелся, – пение своей дочери Рианнон. Да, и нисколько не повредит, если Пемброк сочтет его недостаточно проницательным, не понимающим, что дикие валлийские легенды не способны тронуть душу утонченного приграничного лорда. Это предложение будет подразумевать великую гордость Ллевелина за свою землю и то, что он недостаточно тонко распознал своего гостя. Хорошо!
Прежде чем лечь спать, Ллевелин написал ответ Кикве и тут же отправил гонца, предупредив его, что дело повышенной срочности. После этого Ллевелин выбросил из головы и Саймона, и Рианнон. Раздумий требовало более серьезное дело, чем любовные драмы, тем более, что у него теперь были все основания считать проблему решенной.
Каждый день приходили новые сообщения. Генрих с армией все еще находился в Глостере. Пока они оставались там, Пемброка удалось уговорить побыть в Билте, обсудить, какие шаги он хотел бы предпринять и какие силы мог бы предоставить для наступления и обороны. Ллевелин смог выдвинуть свои предложения, какую помощь он мог бы оказать. Валлийский принц был внутренне раздражен избыточным чувством чести у Пемброка – он называл это дурацкими сомнениями, с какой стороны мазать хлеб маслом. Однако в этом были и свои плюсы. Однажды связанный обещанием, Ричард уже не мог от него отказаться. Поэтому Ллевелин скрывал свое нетерпение за чрезмерной любезностью и говорил о многих планах как бы советуясь, как бы только подразумевая – он-то сам прекрасно знал, как повернутся дела.
Девятого ноября пришло известие, что армия Генриха двинулась на север. Пемброк отправил приказ своим войскам собраться в Абергавенни, расположенном в шестнадцати милях от Монмута, королевской крепости, и в двадцати четырех милях от Херефорда, еще одного города и замка, сохранявших лояльность королю или, во всяком случае, не вставших открыто на сторону мятежников. Переход до обоих замков для отрядов Пемброка занял бы не более дня, так что они были в состоянии противостоять любому продвижению на запад, которое мог предпринять король.
Ллевелин уверил Пемброка, что ему пока нет нужды выезжать к своей армии. Валлийские разведчики доставляют новости о перемещениях Генриха каждые несколько часов. Хотя и не признаваясь себе, что он не доверяет валлийскому вождю, Ричард не мог отделаться от всех своих сомнений. Он нашел решение этой дилеммы, попросив, чтобы разведкой руководил Саймон. Несмотря на то, что Саймон был вассалом Ллевелина, Ричард считал, что оруженосец его покойного брата не способен желать ему вреда.
Ллевелину не требовалось особой проницательности, чтобы понять подтекст этой просьбы. Он снова почувствовал легкое раздражение, поскольку хотел, чтобы Саймон находился в Билте, когда приедет Рианнон. Однако это, разумеется, не было достаточно веской причиной, чтобы позволить подозрениям Пемброка усилиться или подтвердиться. Рианнон просто придется подождать. В Билте она будет в абсолютной безопасности, пока военные действия еще не начались. Ллевелин не только отправил Саймона, но и предложил Пемброку напутствовать молодого человека, поскольку только Пемброк мог знать, какого рода предупреждение ему будет необходимо, чтобы немедленно возвратиться к своей армии и привести ее в действие.
Саймон отправился с радостью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59