Черт побери, подумала она. Прямо как в американском кино, только все на самом деле. Старая Испания.
– Передай мне, пожалуйста, полотенце, – попросил Тео.
Он был просто потрясающим чистюлей. Всегда принимал душ до и после, будто желая придать сексу некий гигиенический оттенок. Всегда буквально до блеска вымытый и аккуратный, он, казалось, вообще никогда не потел, и на коже у него не водилось ни единого микроба. Почти все мужчины, которых Тереса помнила обнаженными, были или, по крайней мере, выглядели чистыми, но всем им было далеко до Тео. У него почти не было собственного запаха: от его нежной кожи исходил только едва ощутимый, неопределенный мужской аромат – мыла и лосьона, которым он пользовался после бритья, такой же сдержанный, как и все с ним связанное. После секса они оба всегда пахли Тересой – ее утомленной плотью, ее слюной, сильным и густым ароматом ее влажного лона, словно в конце концов кожа мужчины становилась частью ее кожи. Тереса передала Тео махровое полотенце, рассматривая высокое худое тело, с которого еще струилась вода. Черные волосы на груди, ногах и в низу живота. Спокойная – всегда ко времени и к месту – улыбка. Обручальное кольцо на левой руке. Ей было все равно, есть оно или нет, да и самому Тео, судя по всему, тоже. Это продолжение нашей работы, сказала как-то Тереса: один-единственный раз, еще в самом начале, когда он сделал попытку оправдаться или оправдать ее легкомысленным и ненужным замечанием. Так что кончай петь мне серенады. И у Тео хватило ума понять.
– То, что ты говорила насчет сына Сисо Пернаса… это было всерьез?
Тереса не ответила. Подойдя к запотевшему зеркалу, она мазнула по нему ладонью, стирая мельчайшие капельки воды. Да, она здесь, различимая так смутно, что, может, это и не она вовсе: размытые контуры, растрепанные волосы, смотрящие, как всегда, в упор большие черные глаза.
– Видя тебя сейчас, в это невозможно поверить, – сказал Тео.
Он стоял рядом, заглядывая в протертое ею окошко, одновременно вытирая полотенцем грудь и спину.
Тереса медленно покачала головой. Не говори глупостей, был ее безмолвный ответ. Тео рассеянно чмокнул ее в волосы и направился в спальню, на ходу продолжая вытираться, а она осталась стоять там, где стояла, опираясь руками на умывальник, лицом к лицу со своим затуманенным отражением. Дай-то бог, чтобы мне никогда не пришлось доказывать это и тебе, подумала она, мысленно обращаясь к мужчине в соседней комнате. Дай-то бог.
– Меня беспокоит Патрисия, – вдруг проговорил он.
Тереса подошла к двери и остановилась на пороге.
Он достал из чемодана безупречно отутюженную рубашку – у этого сукина сына даже в багаже вещи никогда не мнутся, подумала Тереса, глядя на него, – и расстегивал пуговицы, чтобы надеть ее. Через полчаса у них был заказан столик в «Торре де Санде». Роскошный ресторан, сказал он. В черте старого города. Тео знал все роскошные рестораны, все модные бары, все элегантные магазины. Все места, словно сделанные для него на заказ, как та рубашка, что он сейчас собирался надеть. Казалось, он родился в них – так же, как Пати О'Фаррелл: богатенькие барские дети, перед которыми мир вечно в долгу, хотя он справлялся с жизнью лучше, чем она. Все так замечательно и так далеко от квартала Лас-Сьете-Готас, подумала Тереса, где ее мать, которая ни разу не поцеловала ее, мыла посуду в жестяном тазике во дворе и ложилась в постель с пьяными соседями. Так далеко от школы, где грязные оборванцы задирали ей юбку у забора. А ну-ка, телка, сделай нам хорошо. Каждому. Давай ручонку, приласкай нас, а то мы сейчас тебя разделаем под орех. Так далеко от деревянных и цинковых крыш, от глиняного месива на ее босых ногах и от проклятой нищеты.
– А что с Пати?
– Ты же знаешь, что. И с каждым днем все хуже и хуже.
Это была правда. Алкоголь и кокаин – само по себе плохое сочетание, но было и еще кое-что. Лейтенант как будто постепенно ломалась, рушилась. Молча. Может, к этому подошло бы слово «покорно», но Тересе никак не удавалось понять, чему, собственно, приходится покоряться ее подруге. Иногда Пати была похожа на человека, который, попав в кораблекрушение и выплыв, без всяких видимых причин опускает руки и перестает бороться за жизнь. Может, просто потому, что не верит или устал.
– Она вольна делать все, что хочет, – сказала Тереса.
– Вопрос не в этом. Вопрос в том, устраивает ли тебя то, что она делает, или нет.
Вполне в духе Тео. Его беспокоила не сама Пати О'Фаррелл, а последствия ее поведения. И в любом случае он предоставлял разбираться с ними Тересе. Устраивает тебя или не устраивает. Хозяйка. Самой сложной проблемой было равнодушие Пати к немногочисленным, с явной неохотой исполняемым обязанностям, которые еще возлагались на нее в «Трансер Нага». На деловых встречах и совещаниях – она бывала на них все реже, передав свои полномочия Тересе, – Пати сидела с отсутствующим видом или открыто подшучивала над происходящим: похоже, теперь она смотрела на все как на игру. Она тратила много денег, устранялась от участия в чем бы то ни было, легкомысленно относилась к серьезным делам, касающимся важных интересов и даже человеческих жизней. Она была похожа на отчаливающий корабль. Тереса не могла понять, то ли она мало-помалу стала заменять подругу во всем, то ли виной этому отдалению сама Пати, нарастающая муть в закоулках ее мозга и ее жизни. Лидер у нас – ты, говорила она. Я только апплодирую, пью, нюхаю и смотрю. А может, на самом деле обе они, каждая со своей стороны, способствовали этому, и Пати просто плыла по течению, подчиняясь ритму дней: тому естественному, неизбежному порядку вещей, к которому все пошло с самого начала. Наверное, я ошиблась насчет Эдмона Дантеса, заметила она в тот вечер в доме Томаса Пестаньи. Это не та история, и ты – не он. Или, быть может, как сказала она однажды – нос в белом порошке, мутные глаза, – дело только в том, что рано или поздно аббат Фариа всегда уходит со сцены.
Непредсказуемая, легко срывающаяся на конфликт, в разладе сама с собой и со всем миром, она будто умирала, не умирая. И ей было наплевать. Вот слова, довольно точно описывающие ее состояние. А ведь непредсказуемый человек не годится для участия в подобном бизнесе, столь чувствительном к любому скандалу. Последний эпизод произошел совсем недавно: одна несовершеннолетняя особа с сомнительными связями и еще более сомнительными душевными качествами, не таясь, крутилась вокруг Пати до тех пор, пока некая грязная история – излишества, наркотики, кровотечение и доставка в больницу в пять часов утра – чуть не попала на страницы газет; а чтобы она туда не попала, пришлось использовать все доступные средства – деньги, связи, шантаж. В итоге история была похоронена. В жизни всякое бывает, сказала Пати, когда Тереса решила жестко поговорить с ней. Для тебя, Мексиканка, все просто. У тебя есть все, а плюс к тому – мужик, который тебя обслуживает. Так что живи своей жизнью, а мне предоставь жить моей. Потому что я не требую у тебя отчета и не суюсь в то, что меня не касается. Я твоя подруга. Я платила и плачу тебе за твою дружбу. Я выполняю договор. А ты, так легко покупающая все, уж позволь мне, по крайней мере, купить саму себя. И послушай. Ты всегда говоришь, что мы в половинной доле – не только в деловых или денежных вопросах. Я согласна. Вот это и есть моя чертова свободно избранная и обдуманная доля.
Даже Олег Языков предупредил ее. Будь осторожна, Теса. Ты рискуешь не только деньгами – ты рискуешь свободой и жизнью. Но решать тебе. Конечно. В любом случае нелишне, чтобы ты кое о чем себя спросила. Да. Кое о чем. Например, какая часть причитается тебе. За что ты в ответе. За что нет. До какой степени ты сама подготовила все это, приняв ее игру. Ведь бывает и пассивная ответственность – такая же серьезная, как любая другая. Бывает тишина, о которой нельзя сказать: я внимательно слушал и не услышал ничего, кроме тишины. Да. Начиная с определенного момента жизни каждый в ответе за то, что он делает. И за то, чего он не делает. Что и как сложилось бы, если бы. Тереса иногда размышляла об этом. Если бы я. Может, это и был ключ к разгадке, но ей казалось невозможным смотреть с другой стороны этого барьера, все более явственного и неизбежного. Ее злило, что время от времени то ли неловкость, то ли угрызения совести накатывают на нее смутными волнами, будто наполняя собой ее ладони, а она стоит и не знает, что с ними делать. А почему, собственно, я должна переживать, говорила она себе.
Этого не могло быть никогда, и этого никогда не было.
Никто никого не обманывал; и если даже Пати когда-то, в прошлом, питала какую-либо надежду или имела какие-либо намерения, всякие основания для них исчезли уже давно. Может, в этом и заключалась проблема. Что все уже случилось или было на пороге этого, и у Лейтенанта О'Фаррелл не оставалось даже такой движущей силы, как любопытство. Вполне возможно, что Тео Альхарафе стал последним экспериментом Пати в отношении Тересы. Или ее местью. Начиная с этого момента все было одновременно темным и предсказуемым. И справляться с этим каждой предстояло поодиночке.
Глава 13.
Самолет я поднимаю без разбега, прямо с места
– Вот он, – сказал доктор Рамос.
У него слух, как у чахоточного, подумала Тереса. Сама она не слышала ничего, кроме шелеста прибоя, накатывающего на песчаный берег. Ночь была спокойной, Средиземное море лежало черным пятном за бухтой Агуа-Амарга, справа и слева раскинулось альмерийское побережье, и в свете луны песок пляжа казался снегом. В шести милях к юго-западу, у подножия горного хребта Гата, мерцал свет маяка на мысе Пунта-Полакра – три вспышки каждые десять-пятнадцать секунд, по старой привычке машинально отметила она про себя.
– Я слышу только море, – ответила она.
– Прислушайтесь.
Укутанные от ночного холода в теплые свитера и куртки, они стояли возле джипа «чероки». В кабине, в сумке, лежали уже полупустой термос с кофе, пластиковые стаканчики и пакет с оставшимися бутербродами. В нескольких метрах от машины маячил темный силуэт Поте Гальвеса: мексиканец прогуливался туда-сюда, наблюдая за подступами к пляжу.
– Теперь слышу, – сказала Тереса.
Ее ухо уловило лишь отдаленное урчание, почти сливавшееся с плеском воды о берег, но мало-помалу звук становился громче; рокот доносился с совсем небольшой высоты – будто не с неба, а с моря, словно к берегу на большой скорости приближался катер.
– Хорошие ребята, – заметил доктор Рамос.
В его голосе прозвучала нотка гордости – так говорят о сыне или особо выдающемся ученике, – однако сам голос был спокойным, как обычно. Просто человек без нервов, подумала Тереса. Ей самой с трудом удавалось давить тревогу и заставлять свой голос звучать с тем спокойствием, которого ожидали остальные. Если бы они знали, сказала она себе. Если бы они только знали, чем рискуют. И особенно сегодня ночью, черт бы ее побрал. Сегодня, сейчас должно было наконец решиться то, что готовилось три месяца: решиться в течение двух часов, почти полтора из которых уже истекли. Шум моторов все приближался, усиливался.
Доктор поднес к глазам руку с часами и только потом секундной вспышкой зажигалки осветил циферблат.
– Прусская пунктуальность, – добавил он. – Точно в условленном месте и в условленное время.
Рокот, по-прежнему доносившийся как будто с самой поверхности моря, звучал все ближе. Тереса жадно вглядывалась в темноту, и вдруг ей показалось, что она видит самолет – маленькую, постепенно увеличивающуюся в размерах черную точку, как раз на грани между темной водой и дальним отблеском луны, пляшущим на ее поверхности.
– Черт побери, – вырвалось у нее.
Это почти прекрасно, подумала она. Ее знания, воспоминания, опыт позволяли ей представить себе море, каким оно выглядит из кабины самолета, неяркий свет лампочек на панели управления, вырисовывающуюся впереди береговую линию, двух мужчин за штурвалами, Альмерия, частота 114,1, чтобы рассчитать задержку и высоту над морем в районе Альборана, точка-тире-тире-тире-точка-тире-точка, а потом при свете луны прикинуть на глаз расстояние до берега, ориентируясь по вспышкам маяка слева, огням Карбонераса справа и нейтральному пятну бухты посередине. Эх, если бы я была там, наверху, подумала она. Чтобы лететь, как они, прикидывая расстояние на глаз. И тут черная точка, по-прежнему несшаяся над самой водой, вдруг выросла, рокот моторов усилился, стал оглушительным, ррррррррр, будто вот-вот обрушится на них, и Тереса успела заметить, как чуть ли не на уровне ее глаз буквально возникла из воздуха – словно материализовалась – пара крыльев. А мгновение спустя показался и весь самолет; он летел очень низко, метрах в пяти над водой, и его вращающиеся пропеллеры в лунном свете казались двумя серебряными дисками. Секундой позже, с ревом промчавшись над их головами и взметнув в воздух тучу песка и сухих водорослей, самолет набрал высоту, лег на левое крыло и исчез в ночи между хребтами Гата и Кабрера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
– Передай мне, пожалуйста, полотенце, – попросил Тео.
Он был просто потрясающим чистюлей. Всегда принимал душ до и после, будто желая придать сексу некий гигиенический оттенок. Всегда буквально до блеска вымытый и аккуратный, он, казалось, вообще никогда не потел, и на коже у него не водилось ни единого микроба. Почти все мужчины, которых Тереса помнила обнаженными, были или, по крайней мере, выглядели чистыми, но всем им было далеко до Тео. У него почти не было собственного запаха: от его нежной кожи исходил только едва ощутимый, неопределенный мужской аромат – мыла и лосьона, которым он пользовался после бритья, такой же сдержанный, как и все с ним связанное. После секса они оба всегда пахли Тересой – ее утомленной плотью, ее слюной, сильным и густым ароматом ее влажного лона, словно в конце концов кожа мужчины становилась частью ее кожи. Тереса передала Тео махровое полотенце, рассматривая высокое худое тело, с которого еще струилась вода. Черные волосы на груди, ногах и в низу живота. Спокойная – всегда ко времени и к месту – улыбка. Обручальное кольцо на левой руке. Ей было все равно, есть оно или нет, да и самому Тео, судя по всему, тоже. Это продолжение нашей работы, сказала как-то Тереса: один-единственный раз, еще в самом начале, когда он сделал попытку оправдаться или оправдать ее легкомысленным и ненужным замечанием. Так что кончай петь мне серенады. И у Тео хватило ума понять.
– То, что ты говорила насчет сына Сисо Пернаса… это было всерьез?
Тереса не ответила. Подойдя к запотевшему зеркалу, она мазнула по нему ладонью, стирая мельчайшие капельки воды. Да, она здесь, различимая так смутно, что, может, это и не она вовсе: размытые контуры, растрепанные волосы, смотрящие, как всегда, в упор большие черные глаза.
– Видя тебя сейчас, в это невозможно поверить, – сказал Тео.
Он стоял рядом, заглядывая в протертое ею окошко, одновременно вытирая полотенцем грудь и спину.
Тереса медленно покачала головой. Не говори глупостей, был ее безмолвный ответ. Тео рассеянно чмокнул ее в волосы и направился в спальню, на ходу продолжая вытираться, а она осталась стоять там, где стояла, опираясь руками на умывальник, лицом к лицу со своим затуманенным отражением. Дай-то бог, чтобы мне никогда не пришлось доказывать это и тебе, подумала она, мысленно обращаясь к мужчине в соседней комнате. Дай-то бог.
– Меня беспокоит Патрисия, – вдруг проговорил он.
Тереса подошла к двери и остановилась на пороге.
Он достал из чемодана безупречно отутюженную рубашку – у этого сукина сына даже в багаже вещи никогда не мнутся, подумала Тереса, глядя на него, – и расстегивал пуговицы, чтобы надеть ее. Через полчаса у них был заказан столик в «Торре де Санде». Роскошный ресторан, сказал он. В черте старого города. Тео знал все роскошные рестораны, все модные бары, все элегантные магазины. Все места, словно сделанные для него на заказ, как та рубашка, что он сейчас собирался надеть. Казалось, он родился в них – так же, как Пати О'Фаррелл: богатенькие барские дети, перед которыми мир вечно в долгу, хотя он справлялся с жизнью лучше, чем она. Все так замечательно и так далеко от квартала Лас-Сьете-Готас, подумала Тереса, где ее мать, которая ни разу не поцеловала ее, мыла посуду в жестяном тазике во дворе и ложилась в постель с пьяными соседями. Так далеко от школы, где грязные оборванцы задирали ей юбку у забора. А ну-ка, телка, сделай нам хорошо. Каждому. Давай ручонку, приласкай нас, а то мы сейчас тебя разделаем под орех. Так далеко от деревянных и цинковых крыш, от глиняного месива на ее босых ногах и от проклятой нищеты.
– А что с Пати?
– Ты же знаешь, что. И с каждым днем все хуже и хуже.
Это была правда. Алкоголь и кокаин – само по себе плохое сочетание, но было и еще кое-что. Лейтенант как будто постепенно ломалась, рушилась. Молча. Может, к этому подошло бы слово «покорно», но Тересе никак не удавалось понять, чему, собственно, приходится покоряться ее подруге. Иногда Пати была похожа на человека, который, попав в кораблекрушение и выплыв, без всяких видимых причин опускает руки и перестает бороться за жизнь. Может, просто потому, что не верит или устал.
– Она вольна делать все, что хочет, – сказала Тереса.
– Вопрос не в этом. Вопрос в том, устраивает ли тебя то, что она делает, или нет.
Вполне в духе Тео. Его беспокоила не сама Пати О'Фаррелл, а последствия ее поведения. И в любом случае он предоставлял разбираться с ними Тересе. Устраивает тебя или не устраивает. Хозяйка. Самой сложной проблемой было равнодушие Пати к немногочисленным, с явной неохотой исполняемым обязанностям, которые еще возлагались на нее в «Трансер Нага». На деловых встречах и совещаниях – она бывала на них все реже, передав свои полномочия Тересе, – Пати сидела с отсутствующим видом или открыто подшучивала над происходящим: похоже, теперь она смотрела на все как на игру. Она тратила много денег, устранялась от участия в чем бы то ни было, легкомысленно относилась к серьезным делам, касающимся важных интересов и даже человеческих жизней. Она была похожа на отчаливающий корабль. Тереса не могла понять, то ли она мало-помалу стала заменять подругу во всем, то ли виной этому отдалению сама Пати, нарастающая муть в закоулках ее мозга и ее жизни. Лидер у нас – ты, говорила она. Я только апплодирую, пью, нюхаю и смотрю. А может, на самом деле обе они, каждая со своей стороны, способствовали этому, и Пати просто плыла по течению, подчиняясь ритму дней: тому естественному, неизбежному порядку вещей, к которому все пошло с самого начала. Наверное, я ошиблась насчет Эдмона Дантеса, заметила она в тот вечер в доме Томаса Пестаньи. Это не та история, и ты – не он. Или, быть может, как сказала она однажды – нос в белом порошке, мутные глаза, – дело только в том, что рано или поздно аббат Фариа всегда уходит со сцены.
Непредсказуемая, легко срывающаяся на конфликт, в разладе сама с собой и со всем миром, она будто умирала, не умирая. И ей было наплевать. Вот слова, довольно точно описывающие ее состояние. А ведь непредсказуемый человек не годится для участия в подобном бизнесе, столь чувствительном к любому скандалу. Последний эпизод произошел совсем недавно: одна несовершеннолетняя особа с сомнительными связями и еще более сомнительными душевными качествами, не таясь, крутилась вокруг Пати до тех пор, пока некая грязная история – излишества, наркотики, кровотечение и доставка в больницу в пять часов утра – чуть не попала на страницы газет; а чтобы она туда не попала, пришлось использовать все доступные средства – деньги, связи, шантаж. В итоге история была похоронена. В жизни всякое бывает, сказала Пати, когда Тереса решила жестко поговорить с ней. Для тебя, Мексиканка, все просто. У тебя есть все, а плюс к тому – мужик, который тебя обслуживает. Так что живи своей жизнью, а мне предоставь жить моей. Потому что я не требую у тебя отчета и не суюсь в то, что меня не касается. Я твоя подруга. Я платила и плачу тебе за твою дружбу. Я выполняю договор. А ты, так легко покупающая все, уж позволь мне, по крайней мере, купить саму себя. И послушай. Ты всегда говоришь, что мы в половинной доле – не только в деловых или денежных вопросах. Я согласна. Вот это и есть моя чертова свободно избранная и обдуманная доля.
Даже Олег Языков предупредил ее. Будь осторожна, Теса. Ты рискуешь не только деньгами – ты рискуешь свободой и жизнью. Но решать тебе. Конечно. В любом случае нелишне, чтобы ты кое о чем себя спросила. Да. Кое о чем. Например, какая часть причитается тебе. За что ты в ответе. За что нет. До какой степени ты сама подготовила все это, приняв ее игру. Ведь бывает и пассивная ответственность – такая же серьезная, как любая другая. Бывает тишина, о которой нельзя сказать: я внимательно слушал и не услышал ничего, кроме тишины. Да. Начиная с определенного момента жизни каждый в ответе за то, что он делает. И за то, чего он не делает. Что и как сложилось бы, если бы. Тереса иногда размышляла об этом. Если бы я. Может, это и был ключ к разгадке, но ей казалось невозможным смотреть с другой стороны этого барьера, все более явственного и неизбежного. Ее злило, что время от времени то ли неловкость, то ли угрызения совести накатывают на нее смутными волнами, будто наполняя собой ее ладони, а она стоит и не знает, что с ними делать. А почему, собственно, я должна переживать, говорила она себе.
Этого не могло быть никогда, и этого никогда не было.
Никто никого не обманывал; и если даже Пати когда-то, в прошлом, питала какую-либо надежду или имела какие-либо намерения, всякие основания для них исчезли уже давно. Может, в этом и заключалась проблема. Что все уже случилось или было на пороге этого, и у Лейтенанта О'Фаррелл не оставалось даже такой движущей силы, как любопытство. Вполне возможно, что Тео Альхарафе стал последним экспериментом Пати в отношении Тересы. Или ее местью. Начиная с этого момента все было одновременно темным и предсказуемым. И справляться с этим каждой предстояло поодиночке.
Глава 13.
Самолет я поднимаю без разбега, прямо с места
– Вот он, – сказал доктор Рамос.
У него слух, как у чахоточного, подумала Тереса. Сама она не слышала ничего, кроме шелеста прибоя, накатывающего на песчаный берег. Ночь была спокойной, Средиземное море лежало черным пятном за бухтой Агуа-Амарга, справа и слева раскинулось альмерийское побережье, и в свете луны песок пляжа казался снегом. В шести милях к юго-западу, у подножия горного хребта Гата, мерцал свет маяка на мысе Пунта-Полакра – три вспышки каждые десять-пятнадцать секунд, по старой привычке машинально отметила она про себя.
– Я слышу только море, – ответила она.
– Прислушайтесь.
Укутанные от ночного холода в теплые свитера и куртки, они стояли возле джипа «чероки». В кабине, в сумке, лежали уже полупустой термос с кофе, пластиковые стаканчики и пакет с оставшимися бутербродами. В нескольких метрах от машины маячил темный силуэт Поте Гальвеса: мексиканец прогуливался туда-сюда, наблюдая за подступами к пляжу.
– Теперь слышу, – сказала Тереса.
Ее ухо уловило лишь отдаленное урчание, почти сливавшееся с плеском воды о берег, но мало-помалу звук становился громче; рокот доносился с совсем небольшой высоты – будто не с неба, а с моря, словно к берегу на большой скорости приближался катер.
– Хорошие ребята, – заметил доктор Рамос.
В его голосе прозвучала нотка гордости – так говорят о сыне или особо выдающемся ученике, – однако сам голос был спокойным, как обычно. Просто человек без нервов, подумала Тереса. Ей самой с трудом удавалось давить тревогу и заставлять свой голос звучать с тем спокойствием, которого ожидали остальные. Если бы они знали, сказала она себе. Если бы они только знали, чем рискуют. И особенно сегодня ночью, черт бы ее побрал. Сегодня, сейчас должно было наконец решиться то, что готовилось три месяца: решиться в течение двух часов, почти полтора из которых уже истекли. Шум моторов все приближался, усиливался.
Доктор поднес к глазам руку с часами и только потом секундной вспышкой зажигалки осветил циферблат.
– Прусская пунктуальность, – добавил он. – Точно в условленном месте и в условленное время.
Рокот, по-прежнему доносившийся как будто с самой поверхности моря, звучал все ближе. Тереса жадно вглядывалась в темноту, и вдруг ей показалось, что она видит самолет – маленькую, постепенно увеличивающуюся в размерах черную точку, как раз на грани между темной водой и дальним отблеском луны, пляшущим на ее поверхности.
– Черт побери, – вырвалось у нее.
Это почти прекрасно, подумала она. Ее знания, воспоминания, опыт позволяли ей представить себе море, каким оно выглядит из кабины самолета, неяркий свет лампочек на панели управления, вырисовывающуюся впереди береговую линию, двух мужчин за штурвалами, Альмерия, частота 114,1, чтобы рассчитать задержку и высоту над морем в районе Альборана, точка-тире-тире-тире-точка-тире-точка, а потом при свете луны прикинуть на глаз расстояние до берега, ориентируясь по вспышкам маяка слева, огням Карбонераса справа и нейтральному пятну бухты посередине. Эх, если бы я была там, наверху, подумала она. Чтобы лететь, как они, прикидывая расстояние на глаз. И тут черная точка, по-прежнему несшаяся над самой водой, вдруг выросла, рокот моторов усилился, стал оглушительным, ррррррррр, будто вот-вот обрушится на них, и Тереса успела заметить, как чуть ли не на уровне ее глаз буквально возникла из воздуха – словно материализовалась – пара крыльев. А мгновение спустя показался и весь самолет; он летел очень низко, метрах в пяти над водой, и его вращающиеся пропеллеры в лунном свете казались двумя серебряными дисками. Секундой позже, с ревом промчавшись над их головами и взметнув в воздух тучу песка и сухих водорослей, самолет набрал высоту, лег на левое крыло и исчез в ночи между хребтами Гата и Кабрера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73