В Лавку писателей поступают повести и романы современных зарубежных писателей, иногда раскроешь книжку и, с трудом прочтя несколько страниц, навсегда закроешь… Поток сознания… Смешение в романе всех стилей, сознательное искажение действительности, желание поразить, ошеломить читателя своей необычностью – вот, дескать, я какой, не похожий ни на кого! Писатели экспериментируют, стараются быть непохожими на других. Может, это необходимо для развития литературы, но читать такие книги трудно. Жизнь, действительность, суд потомков выбирают из всей этой мешанины только поистине гениальное, талантливое, и такие книги живут века и будут жить, пока существует на земле разум.
В спорах о литературе они и не заметили, как пришли на улицу Чайковского, – наверное, километров пять прошагали пешком. От морозного дыхания воротник меховой шубы Хлебниковой побелел, а круглые щеки зарумянились. Глаза были такие черные, что зрачков не разглядишь. Обычно Казаков не терпел разговоров на литературные темы, все это казалось ему переливанием из пустого в порожнее, но Лариса Васильевна сумела задеть его за живое, вызвать на спор. Читала она много, да и память, по-видимому, у нее хорошая, потому что свободно приводила цитаты, называла даты выхода тех или иных нашумевших книг, безошибочно помнила фамилии авторов. Но самое главное – она не была равнодушной. Казаков часто встречался с равнодушными библиотекарями, для которых руководством к действию и пропаганде литературы было не свое собственное мнение, а статьи в «Литературной газете» и рецензии в журналах. Хвалят критики книгу – значит, ее нужно пропагандировать, обругали – убрать на полку подальше.
Понравилось ему и то, что Хлебникова после встречи с читателями не стала рассыпаться перед ним в комплиментах, а честно призналась, что не читала его книг. Всех же писателей, часто упоминаемых критикой, она знала, хотя, как она заявила, и не всех приглашала на творческие встречи.
– Мне в бюро пропаганды сказали, что вы не согласитесь выступить у нас, – улыбнулась Лариса Васильевна, останавливаясь у станции метро «Чернышевская», куда проводил ее Казаков. – Говорят, что выступать вы не любите. А я этого не заметила: вы с удовольствием провели эту встречу, а как читатели были довольны!
– Если бы все встречи были такими! – сказал Казаков. – А бывает, придешь в библиотеку, а там пять человек… После этого и думаешь: зачем все это нужно было? Я потерял свой рабочий день, да и они не получили от этой встречи никакого удовольствия.
– Говорят, вы прячетесь от нас где-то в тмутаракани!
– В Андреевке, – улыбнулся Вадим Федорович. – Ну что поделаешь, если я только там хорошо работаю. Едешь в деревню, садишься на табуретку за деревянный стол и пишешь… Правда, есть некоторые неудобства: сам варишь себе обед, не ездишь за границу, не выступаешь в дискуссиях по радио и телевидению, не даешь интервью, не устраиваешь творческих вечеров и не купаешься в лучах славы… Немудрено, что до выхода книги тебя и дорогие читатели позабудут.
– А вы не кокетничаете? – взглянула она на него своими глазами-вишнями. – Не завидуете тем, кто на виду и, как вы говорите, купается в лучах славы?
– Не завидую, – посерьезнел Казаков. – Жалею их.
Мимо них тянулась в двери метро бесконечная толпа, напротив газетного киоска останавливались автобусы, троллейбус, у выхода толпились мужчины и женщины с букетами цветов, завернутых в целлофан, в сквере, разделяющем проспект Чернышевского, между двумя потоками машин, идущих в разных направлениях, беззаботно носились друг за другом овчарка и сеттер. Хозяева – девушка в короткой белой куртке и высокий мужчина в кожаном пальто – стояли у скамейки и беседовали.
– Жалеете? – подняла к нему круглое лицо Хлебникова.
– Что иному писателю надо? – продолжал Казаков. – Признание читателей. Получив его, он ждет официального признания. И вот он знаменит, о нем говорят по радио, показывают по телевидению, но ему и этого мало – нужна Государственная премия, орден к юбилею! И как только все это получает, вдруг происходит непостижимое: широкий читатель остывает к нему, навсегда отворачивается…
– Почему?
– Слава, как ржа, разъедает душу иного писателя, заставляет его лезть из кожи, чтобы все время быть на виду. Писатель отныне занимается созданием лишь самого себя. И это отнимает у него не только ум, время, но и самое главное – талант!
– А вы всего этого счастливо избежали? – с долей иронии заметила Хлебникова.
– Я просто к этому никогда не стремился, – ответил он, подумав, что сотрудница городского Общества книголюбов довольно ехидная особа!
Овчарка повалила в снег сеттера, тот, лежа на спине, смешно махал всеми четырьмя лапами, длинный красный язык высунулся чуть ли не до земли. На собак пристально смотрела девочка с большим черным портфелем в руке. Голова ее наклонилась на одну сторону, маленький рот чуть приоткрылся.
– Как вы думаете, Вадим Федорович, кому какая собака принадлежит? – видя, что он с интересом следит за возней четвероногих, спросила Хлебникова.
– Сеттер – мужчине в кожаном пальто, а овчарка – девушке, – быстро, будто ждал этого вопроса, ответил Казаков.
– Пожалуй, наоборот, – помедлив, сказала она.
Казаков с любопытством посмотрел на нее. Нельзя назвать красивой – лицо круглое, курносый нос, смешливые ямочки на розовых щеках, разве что большие, опушенные черными ресницами глаза притягивают. В них хочется смотреть и смотреть… Но что это? Глядя ей в глаза, он вдруг почувствовал, что сейчас безошибочно скажет все о ней…
– У вас трое детей, – не отрывая глаз от ее лица, заговорил Казаков. – Две девочки и мальчик, вам тридцать с гаком, у вас есть муж, и вы его очень любите…
– Вы никак колдун? – неестественно громко рассмеялась она так, что на них оглянулись прохожие. – Только не говорите, что все это вам сейчас пришло в голову… Вам это рассказали в Союзе писателей, в бюро пропаганды художественной литературы. Я даже знаю кто. Детей у меня двое, а муж…
– У вас красивые глаза, – сказал он, переводя взгляд на собак.
Мужчина в кожаном пальто подозвал к себе овчарку, взял на поводок, девушка в белой куртке свистнула сеттера и, не оглядываясь, зашагала с ним вдоль заснеженных скамеек в сторону набережной Робеспьера.
– А тут вы ошиблись! – рассмеялась Лариса Васильевна.
– Не могу же я всегда точно угадывать… – улыбнулся и Казаков.
– Не откажетесь выступить, если я вам еще позвоню? – спросила она.
– Звоните, но выступать я больше не буду, – твердо сказал он.
– Я сегодня же возьму у знакомой ваш последний роман, – по-своему истолковала его отказ Хлебникова.
– Думаете, это что-нибудь изменит?
– Вдруг я открою для себя нового современного писателя?
– Черт, как же я мог так ошибиться… – вырвалось у него.
– В чем? – заглянула она ему в глаза. – Во мне?
– В собаках… – рассмеялся он и, кивнув ей, повернулся и зашагал к перекрестку, на котором неуклюже разворачивался троллейбус.
Она смотрела ему вслед и улыбалась. Подумала, что, дойдя до угла, он обязательно оглянется. Но он не оглянулся.

Глава пятнадцатая
1
Андрей, сидя на паркетном полу, разбирал свои книги. Вот уже целый месяц они с Машей занимаются благоустройством своей новой двухкомнатной квартиры. Сотрудник издательства переехал в Москву, а освободившуюся квартиру на Кондратьевском проспекте отдали Андрею Абросимову, учитывая, что у него жена и маленький ребенок. Вообще-то, для Андрея это было неожиданностью: в издательстве он работает недавно и, конечно, не рассчитывал так быстро получить жилплощадь. Кажется, сыграло большую роль то обстоятельство, что он был ранен в Афганистане.
Произведя капитальный ремонт – квартира была порядком запущена, – он с головой окунулся в домашние дела: бегал по магазинам в поисках кухонного гарнитура, полок для книг, подходящей мебели. Быстро освоил долбление дырок в железобетонных стенах шлямбуром, сам установил оконные карнизы, навесил белые полки на кухне, установил над газовой плитой воздухоочиститель. Маша подбирала занавески на окна, тоже носилась по магазинам. Потолки в квартире были достаточно высокие, кухня – девять метров. Из окна можно было увидеть крышу кинотеатра «Гигант» и краешек площади Калинина.
В подарок новоселам Вадим Федорович сам привез старинный книжный шкаф красного дерева, который купил в комиссионке. Маша была в восторге от подарка. Родители жены – Знаменские – подарили на новоселье цветной телевизор и кухонные принадлежности, а мать Андрея – Ирина Тихоновна Головина – привезла на такси несколько наборов постельного белья.
– Задарили нас родственнички, – говорил Андрей. – Отец начинал семейную жизнь с нуля, а мы – на всем готовеньком!
– Господи, даже не верится, что мы теперь ни от кого не зависимы, – радовалась Мария.
В светло-голубых глазах ее плескалась детская радость. Андрей с удовольствием смотрел на нее, сейчас ему было даже трудно представить, как бы он жил без Марии. Слышал от знакомых, читал, что теперь молодые люди быстро расходятся, семьи стали непрочными, любовь недолговечной, а у него с каждым годом все больше зреет чувство к жене. В Андреевке он скучал без нее и сына. Выдерживал там в дедовском доме всего две-три недели и пулей мчался в Ленинград. Это случалось осенью, во время его отпуска. Наверное, тут и рождение сына сыграло свою роль, что он так привязан к дому. А ведь раньше мог подолгу не бывать в Ленинграде, конечно, вспоминал Машу, но вот чтобы скучать без нее буквально на второй день – этого раньше не было. Он чувствовал ее приход из университета, безошибочно знал, что это именно она звонит в дверь. У Марии был свой ключ, но она всегда возвращалась, нагруженная пакетами и свертками. По пути домой забегала в продовольственные магазины. Андрей помогал ей на кухне, научился сам готовить некоторые блюда, все чаще приносил из яслей сына. Охотно отправлялся в любую погоду гулять с ним.
Видя, как передвигается по новой квартире Мария, он завороженно смотрел на нее. Гибкая, стройная, жена казалась ему самой обаятельной женщиной на свете. Иногда в голову закрадывалась мысль, что она так же может нравиться и другим, но Андрей раз и навсегда, еще в юношестве, взял для себя за правило не ревновать. Считал это чувство низменным, унижающим достоинство. И даже романы классиков не смогли его убедить, что любовь и ревность – две стороны одной медали. Перед женитьбой они поклялись с Марией всегда говорить друг другу только правду. Ложь Андрею с детства была отвратительна: он помнил, как лгала отцу мать, изворачивалась. А он ведь еще мальчишкой знал о ее связи с бородатым художником Ильей Федичевым, за которого она впоследствии вышла замуж. Знал и не говорил отцу – боялся сделать ему больно.
Сейчас смешно вспоминать, как он в школе вырабатывал в себе твердые жизненные правила, испытывал свою волю. Как только он убедился, что ложь и ревность – родные сестры, он взял себе за правило быть честным и правдивым. Ревновать в ту пору ему было некого, потому что он не знал еще, что такое настоящая любовь. Поначалу его манера говорить правду в глаза многим в школе не нравилась, даже взрослым, но потом, когда это стало нормой для юноши, привыкли, даже в спорах обращались к Андрею – мол, он всегда по справедливости рассудит.
Выработал Андрей в себе и еще одно важное правило: всегда быть готовым к любой, самой неприятной неожиданности – будь это творческая неудача или житейское несчастье. Только полный идиот, избалованный родителями, может уверовать в то, что жизнь – это сплошное удовольствие, дескать, нужно лишь брать и ничего не отдавать взамен. Такой человек при первом же чувствительном ударе судьбы сразу спасует, растеряется, даже может погибнуть. И он, Андрей, таких людей встречал в своей жизни.
У него было с кого брать пример – с отца. Жизнь с раннего детства не баловала Вадима Федоровича: ушел родной отец, потом война, мальчишкой он был в партизанах, после войны работал и учился, без чьей-либо помощи стал признанным писателем…
– Пришел Миша Супронович, – вывела Мария мужа из глубокой задумчивости.
Повертев в руках томик Бальзака, Андрей поставил его на полку, поднялся с пола.
– Как всегда, к обеду, – улыбнулся он.
Миша Супронович был первым их гостем на новом местожительстве. Каждую субботу он посещал их на улице Чайковского, приходил в половине второго, а в половине третьего у Казаковых обычно садились за стол. Аппетит у Миши был отменный. Пообедав, Супронович усаживался у телевизора, вставлял реплики в общий разговор, не обижался, если не отвечали ему. Во-первых, вопросы гостя были странными, не имеющими никакого отношения к общей беседе, во-вторых, понять Мишу было не так-то просто – он проглатывал скончания слов и сильно гнусавил, хотя поболтать очень любил. Невысокий, коренастый, с русой челкой над низким лбом, Миша постоянно улыбался, причем улыбка была с ехидцей, будто он про всех знал нечто такое, что давало ему право отпускать рискованные шуточки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96