Один под дождем. Потом опять шуршание колес телеги по шоссе… Мы тогда же ночью сдали Думчева на попечение Полины Александровны. А рано утром я узнал от нее, что Сергей Сергеевич лишь слегка простудился. Он просил только об одном: никого к нему в лабораторию не пускать.
Я сразу же простился с Булай. Она записала мой московский адрес.
Потом я зашел к Тарасевичу. Он еще не вернулся с областной конференции. Я оставил у него свой адрес и в тот же вечер сел в поезд на Москву…
Как весело, громко и ярко здесь, у метро! Полукольцом стоят продавцы цветов.
Под августовским еще жарким солнцем горят огненно-красные настурции в низеньких глиняных кувшинах. К жердочкам, прибитым к столам, привязаны готовые букеты цветов, обрамленные обязательным узорчатым папоротником. Из каждого букета смотрят и гордятся своими пунцовыми, малиновыми и оранжевыми тонами георгины. Но пытаются спрятаться в букете и стать незаметными белые шарики жемчужин. Напрасно. Они видны и придают ласковость и скромную прелесть букету.
Цветы августа! Ваша окраска так ярка, сильна и разнообразна! Но скоро осень. Дождь… Желтое увядание…
И вот тут, в эту минуту, на этой площадке, у этих корзин с цветами, я вдруг вспомнил живой огонь тех, иных красок.
Страна Дремучих Трав!.. Я тогда ждал: вот-вот раскроются ворота в заборе из надкрыльев медного жука! И предо мной уже не забор, а гигантский театральный занавес, горящий, блещущий совсем незнакомыми мне красками.
Да! Какая же тайна скрыта в силе, яркости, причудливости и разнообразии тех красок? И почему Думчев говорил, что эти краски вечны и не померкнут никогда?
А что, если… если здесь скрывается какое-то открытие? Ведь может быть… Как знать!
Как легко и быстро я назвал конспект Думчева «конспектом ошибок»! И вот обидел старого человека. Напрасно я убедил его писать непривычную для него заявку. Заявка! Даже звучание этого слова было чуждо его слуху. Я сбил его с толку. А чем же и как помог я Думчеву?
Вот, например, он показал дивные краски на сооруженном им заборе около летнего дома. И горячо говорил о них, как о великом открытии. Кому об этом рассказать? Проверить, спросить…
А не обратиться ли мне к Калганову? Он физик. Проблемы света, цвета и красок — его облает О нем я часто читал в наших газетах.
Да! Сегодня же, если успею, пойду в институт к Калганову После киносъемки, после репетиции.
В павильоне киностудии, глядя при шумном свете юпитеров на декорации, я продолжа думать о красках Думчева. И на репетиции в темном зрительном зале, за режиссерским столиком, над которым горит одинокая лампа под темным абажуром, в спокойной, чуть-чуть жесткой тишине, нарушаемой репликами актеров на сцене, глядя, как осветители подбирали цвет софитов и освещали декорации, я снова вспомнил слова Думчева.
«Ах, эта зелень весны, нарисованная в театре на фанере и картоне! Меняется ли она вместе с музыкой оркестра? Нет! Краски застыли раз и навсегда…»
Репетиция кончилась в четыре часа дня. Успею зайти к Калганову!
Прежде всего — эксперимент!
Еще кипел московский день, а я уже был в кабинете физика Дмитрия Дмитриевича Калганова. Он попросил меня подождать, пока закончит беседу со своими сотрудниками. Разговор их был для меня непонятен — о какой-то сложной физической проблеме.
Лицо физика мне чем-то напоминало знаменитый портрет Ермолова, неустрашимого героя сражений с Наполеоном.
Но физик Калганов не воин, а ученый и живет не в девятнадцатом веке, а в наши дни. Он не воин. Но этот жест, четкий и повелительный, эти движения без всякого оттенка суеты… Какой львиный поворот головы! Черты лица крупные, резкие, почти могучие. Голос раскатистый…
Я смотрел и думал: «Да, такой человек наведет порядок в круговороте научных проблем, проектов, замыслов и предложений — наведет добротный хозяйский порядок на своем ученом дворе».
— Хотите — верьте, хотите — нет и посчитайте все это фантастической повестью… — так начал я свой рассказ о Думчеве, когда Калганов усадил меня в кресло рядом с собой.
Сначала он слушал меня с каким-то свирепым добродушием. Но, когда я заговорил о ярмарке, где давным-давно Думчев показал свой первый полет, а предприимчивый купец за показ смертельного номера считал пятачки, глаза Калганова заблестели, он резко отвернулся от меня и стал рассматривать что-то в вечернем окне.
Потом посмотрел на меня в упор и заговорил:
— Сколько уничтоженных, задавленных народных талантов! То было проклятое время. Оно загнало Циолковского с его вычислениями на чердак, втиснуло Мичурина на полнадела земли…
Калганов умолк.
Когда я начал рассказывать о том, как Думчев, которого я отыскал в Стране Дремучих Трав, упорно предлагал заимствовать у насекомых разного рода технические «целесообразности», как он выражался, Калганов в волнении встал с кресла.
— Вот как! Вот как! — повторял он.
— Вы удивляетесь? — спросил я.
— Нет, почему! Чему тут удивляться? Человек издревле присматривался к великой лаборатории природы, изучал ее не только праздного любопытства ради. Он примечал все поучительное, использовал, ставил себе на службу. Человечество и впредь будет настойчиво и пытливо исследовать, открывать новые и новые законы природы, чтобы управлять ими. Овладевая природой, подчиняя ее себе, изменяя ее, наука не слепо, не механически подражает готовым образцам. И греха не вижу в том, чтобы воспользоваться подсказкой природы. А как же иначе?!
«Надо скорее, спросить Калганова о главном», — подумал я. И стал рассказывать о том, как Думчев в Стране Дремучих Трав привел меня к своему летнему дому, а я остановился, изумленный красками его забора. Забор был сложен из крыльев обычных бабочек.
И этот забор переливался и горел красками необычайной яркости и красоты, а Думчев мне сказал, что крылышки эти природой не окрашены, что состоят они из бесцветных прозрачных чешуек и не содержат в себе красящих пигментов в виде цветных крупинок.
— Скажите, как понять Думчева? Ведь если они бесцветны, не окрашены, то откуда же эта игра красок? Как понять? Ведь это вздор!
— Нет, не вздор, а верное наблюдение, — сказал спокойно Калганов.
— Верное наблюдение?! И Думчев не ошибся? Разве прозрачно-бесцветное может быть красочным?
— Для того чтобы вы поняли меня, почему прозрачные, бесцветные крылышки бабочек переливаются яркими красками, я начну, конечно, с самого простого. С того, что такое свет и цвет.
Любое тело излучает в пространство энергию в виде электромагнитных волн, длина которых меняется в зависимости от температуры тела: от десятков микрон до миллионов долей микрона.
В зависимости от частоты колебаний различаются волны: электрические, инфракрасные, световые, ультрафиолетовые, рентгеновские и другие. Наш глаз может воспринимать только световые волны. Ньютон доказал, что видимый нами белый свет есть совокупность цветных лучей.
Вы, конечно, знаете, как был разложен луч света.
Ньютон поставил стеклянную призму на стол. Солнечный луч ударил в призму и преломился на семь цветов радуги: красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий и фиолетовый. Между семью цветами нет резкой границы: есть взаимные переходы от одного цвета в другой. Например, между желтым и зеленым различают еще цвет лиственной зелени, между зеленым и голубым — цвет морской зелени.
Разному числу колебаний световых волн соответствуют свои цветовые тона.
Как известно, обычно предметы не имеют собственного цвета. Они обладают способностью отражать, преломлять или поглощать лучи.
Что такое цвет черного предмета? Все световые лучи, падающие на этот предмет, поглощены, и поверхность предмета не отразила никаких лучей.
Что такое синий цвет? Синяя краска. Поверхность предмета поглотила все цвета спектра, а синий цвет отразила. И мы видим предмет синим.
Так физика объясняет природу света и цвета.
Тончайшая, прозрачная и совсем невидимая чешуя, покрывающая крылья бабочек, — словно набор прозрачных пластинок, по-особому, своеобразно пропускающих свет. Толщина этих пластинок, или чешуек, различна и соизмерима со световыми волнами разной длины. Та или иная пластинка окрасится в соответствующий цвет, однако зависящий от угла зрения зрителя.
Вот перед вами пример, который ясно показывает, как изменяется окраска в зависимости от толщины пленки: мыльный пузырь. Как часто дети очарованы прихотливой сменой окраски мыльного пузыря! Эта смена, эта игра красок кажется случайной, неожиданной. Но здесь в чередовании цветов есть строгая закономерность. Когда мыльный пузырь начинают надувать и пленка его толста, он еще лишен цвета. Но вот пузырь раздувается — пленка становится тоньше, и на его поверхности начинают играть радужные краски. А ведь мыльная пленка не окрашена, в ней нет красящих пигментов.
Но не у всех бабочек такие крылья. Есть бабочки с пигментной окраской, и эта окраска выцветает, выгорает. Есть даже группа бабочек с такими крылышками, в которых сочетается пигментная окраска с прозрачностью отдельных пластинок.
Ваш Думчев выбрал те крылышки, в которых луч света — один только луч света! — создает чарующую окраску. Он обратил ваше внимание на ту бабочку, в крылышках которой отсутствует пигмент красящего вещества.
И тяжелое чувство негодования на самого себя (зачем я, не зная сути дела, так легкомысленно отнесся к человеку), смешалось во мне с волнением и радостью.
— Так что же! — вскричал я: — Значит, мысль Думчева на верном пути? Значит, он прав — и такие краски вечны, они никогда не выцветают!
— Да, да! — с живостью отозвался Калганов. — Его наблюдения и выводы верны. Игра красок на таких поверхностях вечна, она не иссякнет. Луч света всегда струится над землей и, проходя через крылышки бабочки, зажигает гаммы красок.
Я вскочил с кресла и в волнении проговорил:
— Сегодня же напишу, обрадую Думчева! Здесь решается судьба человека, здесь участь человека!
Калганов спокойно заметил:
— Не увлекайтесь! Конечно, луч света всегда струится над землей. Но бабочка живет дни, недели, а чешуйки их крылышек бесконечно хрупки…
— Да! Какая уж тут вечность! — сказал я с огорчением и опустился в кресло.
— И все же здесь правильный подсказ, тонкое наблюдение. Краски… краски из луча света, проходящего через тончайшие, прозрачные чешуйки… Никогда еще человек не применял таких. Я учту наблюдение Думчева. Хрупкие крылья бабочек!.. Но чаш институт поищет пленки попрочнее, чем чешуйки. Я уже сказал: слепо, раболепно подражать природе смешно… Здесь Думчев наивен. Но наблюдение — творчески осмысленное!.. О!.. Знаете ли вы, что такое острое, меткое, сделанное вовремя наблюдение? Три слова выбиты на фронтоне биологической станции в Колтушах. И слова эти: «Наблюдательность, наблюдательность, наблюдательность». Это любимый девиз нашего Ивана Петровича Павлова. Да, да, я испытаю, проверю! И тогда скажу. Прежде всего — эксперимент! Звоните, осведомляйтесь. Буду рад.
Ночью на волхонке
Часы на кремлевской башне уже пробили полночь, а у станции метро все еще стоит корзина с цветами. Около нее продавец.
Скоро до утра утихнет Москва, успокоится ненадолго в прохладной и по-летнему неглубокой тишине. Тишина эта уже давно пробиралась в город, но ее пугали тысячи восклицаний, окриков, возгласов, пугали смех, песня… А грохот улиц и площадей заставлял ее останавливаться. И все же тишина пробралась. Просочилась. Пришла.
Ночь.
Над входом в метро все ярче горит остроконечная буква «М». Сейчас там, внизу, проходят последние поезда. И теперь, поздней ночью, как и утром, как и днем, их встречает колоннада мощных многогранных мраморных стеблей. Из каждого стебля вырывается могучий цветок. Он тянется вверх и, подсвечиваемый скрытым мягким светом, растекается по потолку в узоре великолепной пятиконечной звезды.
И вся колоннада этих цветов говорит неслышным языком о величии, простоте и благородстве.
Наверху, за арками входа и выхода из метро, чернеет тенистый, густой Гоголевский бульвар. Киоск с водой ярко освещен, но уже закрыт. Все торопливее и слышнее шаги прохожих: не опоздать бы на последний поезд!
Вот из метро выбежал юноша. Посмотрел кругом. Подошел к корзине с цветами. Он в очках и с книгой под мышкой. Покупает букет. Он нетерпеливо смотрит то на часы, что на углу улицы, то на дверь метро, которая вот-вот закроется. Ждет кого-то? Он опустил руку, и цветы касаются земли. И вдруг мчится со своим букетом вниз и скрывается за дверью, которую начинают запирать. Площадка перед павильоном метро опустела. Дверь закрылась. Продавец складывает в корзину цветы. Уходит.
Кругом все тихо. Я медлю. Я думаю о том, что завтра снова пойду к физику Калганову. Что же он мне ответит? Вот приду: «Помните, тайна вечных красок Думчева…»
Мягко и спокойно освещают площадку молочные шары фонарей.
И в эту минуту возникла предо мной грозная, дикая Страна Дремучих Трав: возник могучий, то нарастающий, то затихающий, но бесконечный, беспрерывный шум трав, колеблемых ветром.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Я сразу же простился с Булай. Она записала мой московский адрес.
Потом я зашел к Тарасевичу. Он еще не вернулся с областной конференции. Я оставил у него свой адрес и в тот же вечер сел в поезд на Москву…
Как весело, громко и ярко здесь, у метро! Полукольцом стоят продавцы цветов.
Под августовским еще жарким солнцем горят огненно-красные настурции в низеньких глиняных кувшинах. К жердочкам, прибитым к столам, привязаны готовые букеты цветов, обрамленные обязательным узорчатым папоротником. Из каждого букета смотрят и гордятся своими пунцовыми, малиновыми и оранжевыми тонами георгины. Но пытаются спрятаться в букете и стать незаметными белые шарики жемчужин. Напрасно. Они видны и придают ласковость и скромную прелесть букету.
Цветы августа! Ваша окраска так ярка, сильна и разнообразна! Но скоро осень. Дождь… Желтое увядание…
И вот тут, в эту минуту, на этой площадке, у этих корзин с цветами, я вдруг вспомнил живой огонь тех, иных красок.
Страна Дремучих Трав!.. Я тогда ждал: вот-вот раскроются ворота в заборе из надкрыльев медного жука! И предо мной уже не забор, а гигантский театральный занавес, горящий, блещущий совсем незнакомыми мне красками.
Да! Какая же тайна скрыта в силе, яркости, причудливости и разнообразии тех красок? И почему Думчев говорил, что эти краски вечны и не померкнут никогда?
А что, если… если здесь скрывается какое-то открытие? Ведь может быть… Как знать!
Как легко и быстро я назвал конспект Думчева «конспектом ошибок»! И вот обидел старого человека. Напрасно я убедил его писать непривычную для него заявку. Заявка! Даже звучание этого слова было чуждо его слуху. Я сбил его с толку. А чем же и как помог я Думчеву?
Вот, например, он показал дивные краски на сооруженном им заборе около летнего дома. И горячо говорил о них, как о великом открытии. Кому об этом рассказать? Проверить, спросить…
А не обратиться ли мне к Калганову? Он физик. Проблемы света, цвета и красок — его облает О нем я часто читал в наших газетах.
Да! Сегодня же, если успею, пойду в институт к Калганову После киносъемки, после репетиции.
В павильоне киностудии, глядя при шумном свете юпитеров на декорации, я продолжа думать о красках Думчева. И на репетиции в темном зрительном зале, за режиссерским столиком, над которым горит одинокая лампа под темным абажуром, в спокойной, чуть-чуть жесткой тишине, нарушаемой репликами актеров на сцене, глядя, как осветители подбирали цвет софитов и освещали декорации, я снова вспомнил слова Думчева.
«Ах, эта зелень весны, нарисованная в театре на фанере и картоне! Меняется ли она вместе с музыкой оркестра? Нет! Краски застыли раз и навсегда…»
Репетиция кончилась в четыре часа дня. Успею зайти к Калганову!
Прежде всего — эксперимент!
Еще кипел московский день, а я уже был в кабинете физика Дмитрия Дмитриевича Калганова. Он попросил меня подождать, пока закончит беседу со своими сотрудниками. Разговор их был для меня непонятен — о какой-то сложной физической проблеме.
Лицо физика мне чем-то напоминало знаменитый портрет Ермолова, неустрашимого героя сражений с Наполеоном.
Но физик Калганов не воин, а ученый и живет не в девятнадцатом веке, а в наши дни. Он не воин. Но этот жест, четкий и повелительный, эти движения без всякого оттенка суеты… Какой львиный поворот головы! Черты лица крупные, резкие, почти могучие. Голос раскатистый…
Я смотрел и думал: «Да, такой человек наведет порядок в круговороте научных проблем, проектов, замыслов и предложений — наведет добротный хозяйский порядок на своем ученом дворе».
— Хотите — верьте, хотите — нет и посчитайте все это фантастической повестью… — так начал я свой рассказ о Думчеве, когда Калганов усадил меня в кресло рядом с собой.
Сначала он слушал меня с каким-то свирепым добродушием. Но, когда я заговорил о ярмарке, где давным-давно Думчев показал свой первый полет, а предприимчивый купец за показ смертельного номера считал пятачки, глаза Калганова заблестели, он резко отвернулся от меня и стал рассматривать что-то в вечернем окне.
Потом посмотрел на меня в упор и заговорил:
— Сколько уничтоженных, задавленных народных талантов! То было проклятое время. Оно загнало Циолковского с его вычислениями на чердак, втиснуло Мичурина на полнадела земли…
Калганов умолк.
Когда я начал рассказывать о том, как Думчев, которого я отыскал в Стране Дремучих Трав, упорно предлагал заимствовать у насекомых разного рода технические «целесообразности», как он выражался, Калганов в волнении встал с кресла.
— Вот как! Вот как! — повторял он.
— Вы удивляетесь? — спросил я.
— Нет, почему! Чему тут удивляться? Человек издревле присматривался к великой лаборатории природы, изучал ее не только праздного любопытства ради. Он примечал все поучительное, использовал, ставил себе на службу. Человечество и впредь будет настойчиво и пытливо исследовать, открывать новые и новые законы природы, чтобы управлять ими. Овладевая природой, подчиняя ее себе, изменяя ее, наука не слепо, не механически подражает готовым образцам. И греха не вижу в том, чтобы воспользоваться подсказкой природы. А как же иначе?!
«Надо скорее, спросить Калганова о главном», — подумал я. И стал рассказывать о том, как Думчев в Стране Дремучих Трав привел меня к своему летнему дому, а я остановился, изумленный красками его забора. Забор был сложен из крыльев обычных бабочек.
И этот забор переливался и горел красками необычайной яркости и красоты, а Думчев мне сказал, что крылышки эти природой не окрашены, что состоят они из бесцветных прозрачных чешуек и не содержат в себе красящих пигментов в виде цветных крупинок.
— Скажите, как понять Думчева? Ведь если они бесцветны, не окрашены, то откуда же эта игра красок? Как понять? Ведь это вздор!
— Нет, не вздор, а верное наблюдение, — сказал спокойно Калганов.
— Верное наблюдение?! И Думчев не ошибся? Разве прозрачно-бесцветное может быть красочным?
— Для того чтобы вы поняли меня, почему прозрачные, бесцветные крылышки бабочек переливаются яркими красками, я начну, конечно, с самого простого. С того, что такое свет и цвет.
Любое тело излучает в пространство энергию в виде электромагнитных волн, длина которых меняется в зависимости от температуры тела: от десятков микрон до миллионов долей микрона.
В зависимости от частоты колебаний различаются волны: электрические, инфракрасные, световые, ультрафиолетовые, рентгеновские и другие. Наш глаз может воспринимать только световые волны. Ньютон доказал, что видимый нами белый свет есть совокупность цветных лучей.
Вы, конечно, знаете, как был разложен луч света.
Ньютон поставил стеклянную призму на стол. Солнечный луч ударил в призму и преломился на семь цветов радуги: красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий и фиолетовый. Между семью цветами нет резкой границы: есть взаимные переходы от одного цвета в другой. Например, между желтым и зеленым различают еще цвет лиственной зелени, между зеленым и голубым — цвет морской зелени.
Разному числу колебаний световых волн соответствуют свои цветовые тона.
Как известно, обычно предметы не имеют собственного цвета. Они обладают способностью отражать, преломлять или поглощать лучи.
Что такое цвет черного предмета? Все световые лучи, падающие на этот предмет, поглощены, и поверхность предмета не отразила никаких лучей.
Что такое синий цвет? Синяя краска. Поверхность предмета поглотила все цвета спектра, а синий цвет отразила. И мы видим предмет синим.
Так физика объясняет природу света и цвета.
Тончайшая, прозрачная и совсем невидимая чешуя, покрывающая крылья бабочек, — словно набор прозрачных пластинок, по-особому, своеобразно пропускающих свет. Толщина этих пластинок, или чешуек, различна и соизмерима со световыми волнами разной длины. Та или иная пластинка окрасится в соответствующий цвет, однако зависящий от угла зрения зрителя.
Вот перед вами пример, который ясно показывает, как изменяется окраска в зависимости от толщины пленки: мыльный пузырь. Как часто дети очарованы прихотливой сменой окраски мыльного пузыря! Эта смена, эта игра красок кажется случайной, неожиданной. Но здесь в чередовании цветов есть строгая закономерность. Когда мыльный пузырь начинают надувать и пленка его толста, он еще лишен цвета. Но вот пузырь раздувается — пленка становится тоньше, и на его поверхности начинают играть радужные краски. А ведь мыльная пленка не окрашена, в ней нет красящих пигментов.
Но не у всех бабочек такие крылья. Есть бабочки с пигментной окраской, и эта окраска выцветает, выгорает. Есть даже группа бабочек с такими крылышками, в которых сочетается пигментная окраска с прозрачностью отдельных пластинок.
Ваш Думчев выбрал те крылышки, в которых луч света — один только луч света! — создает чарующую окраску. Он обратил ваше внимание на ту бабочку, в крылышках которой отсутствует пигмент красящего вещества.
И тяжелое чувство негодования на самого себя (зачем я, не зная сути дела, так легкомысленно отнесся к человеку), смешалось во мне с волнением и радостью.
— Так что же! — вскричал я: — Значит, мысль Думчева на верном пути? Значит, он прав — и такие краски вечны, они никогда не выцветают!
— Да, да! — с живостью отозвался Калганов. — Его наблюдения и выводы верны. Игра красок на таких поверхностях вечна, она не иссякнет. Луч света всегда струится над землей и, проходя через крылышки бабочки, зажигает гаммы красок.
Я вскочил с кресла и в волнении проговорил:
— Сегодня же напишу, обрадую Думчева! Здесь решается судьба человека, здесь участь человека!
Калганов спокойно заметил:
— Не увлекайтесь! Конечно, луч света всегда струится над землей. Но бабочка живет дни, недели, а чешуйки их крылышек бесконечно хрупки…
— Да! Какая уж тут вечность! — сказал я с огорчением и опустился в кресло.
— И все же здесь правильный подсказ, тонкое наблюдение. Краски… краски из луча света, проходящего через тончайшие, прозрачные чешуйки… Никогда еще человек не применял таких. Я учту наблюдение Думчева. Хрупкие крылья бабочек!.. Но чаш институт поищет пленки попрочнее, чем чешуйки. Я уже сказал: слепо, раболепно подражать природе смешно… Здесь Думчев наивен. Но наблюдение — творчески осмысленное!.. О!.. Знаете ли вы, что такое острое, меткое, сделанное вовремя наблюдение? Три слова выбиты на фронтоне биологической станции в Колтушах. И слова эти: «Наблюдательность, наблюдательность, наблюдательность». Это любимый девиз нашего Ивана Петровича Павлова. Да, да, я испытаю, проверю! И тогда скажу. Прежде всего — эксперимент! Звоните, осведомляйтесь. Буду рад.
Ночью на волхонке
Часы на кремлевской башне уже пробили полночь, а у станции метро все еще стоит корзина с цветами. Около нее продавец.
Скоро до утра утихнет Москва, успокоится ненадолго в прохладной и по-летнему неглубокой тишине. Тишина эта уже давно пробиралась в город, но ее пугали тысячи восклицаний, окриков, возгласов, пугали смех, песня… А грохот улиц и площадей заставлял ее останавливаться. И все же тишина пробралась. Просочилась. Пришла.
Ночь.
Над входом в метро все ярче горит остроконечная буква «М». Сейчас там, внизу, проходят последние поезда. И теперь, поздней ночью, как и утром, как и днем, их встречает колоннада мощных многогранных мраморных стеблей. Из каждого стебля вырывается могучий цветок. Он тянется вверх и, подсвечиваемый скрытым мягким светом, растекается по потолку в узоре великолепной пятиконечной звезды.
И вся колоннада этих цветов говорит неслышным языком о величии, простоте и благородстве.
Наверху, за арками входа и выхода из метро, чернеет тенистый, густой Гоголевский бульвар. Киоск с водой ярко освещен, но уже закрыт. Все торопливее и слышнее шаги прохожих: не опоздать бы на последний поезд!
Вот из метро выбежал юноша. Посмотрел кругом. Подошел к корзине с цветами. Он в очках и с книгой под мышкой. Покупает букет. Он нетерпеливо смотрит то на часы, что на углу улицы, то на дверь метро, которая вот-вот закроется. Ждет кого-то? Он опустил руку, и цветы касаются земли. И вдруг мчится со своим букетом вниз и скрывается за дверью, которую начинают запирать. Площадка перед павильоном метро опустела. Дверь закрылась. Продавец складывает в корзину цветы. Уходит.
Кругом все тихо. Я медлю. Я думаю о том, что завтра снова пойду к физику Калганову. Что же он мне ответит? Вот приду: «Помните, тайна вечных красок Думчева…»
Мягко и спокойно освещают площадку молочные шары фонарей.
И в эту минуту возникла предо мной грозная, дикая Страна Дремучих Трав: возник могучий, то нарастающий, то затихающий, но бесконечный, беспрерывный шум трав, колеблемых ветром.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44