И Думчев… Один среди живых машин, слепых и многоглазых, уродливых и ядовитых! Каждый шаг грозил гибелью. Но он человек, и его гордый разум победил.
Пора домой. Уже поздно.
Вот и Волхонка. Недвижно лежит на асфальте узорная тень решетки большого двора Института Академии наук. На небе полная луна. Белые колонны Музея изящных искусств стали такими, точно кто-то подсинил их белизну. Стеклянная прозрачная крыша музея чернеет. А цветы табака, что растут вдоль дорожки к главному входу, стали вдруг резко белыми, раскрылись.
Тихо и лунно на Волхонке. Легкий ветерок приносит запах цветущего табака. Легла и протянулась по асфальту тротуара тень одинокой липы. Чуть дрожит листва. И в ночной светотени так легки, зыбки, так шатки и едва изменчивы тени этой листвы, что останавливаешься: как же ступить ногой на этот чуть-чуть дремлющий узор?
Все тихо. Плывет ночь над Москвой…
Вот и дверь моей квартиры. В почтовом ящике газета… одна… другая… письмо.
Потом звонок по телефону, совсем ненужный. Еще звонок — тот, который давно ждешь.
Но кто это тихо скребет стекло открытого окна? Это, видно, соседский кот; он весь черный, с крошечным белым «галстуком». У соседей окна закрыты, и он осторожно по карнизу пробрался ко мне. Рама открытого окна мешает. Я ему помогаю войти.
— Входите, гость, входите! Небо уже потемнело, и будет дождь — вы можете промочить лапки. Входите, гость!
Кот устраивается спокойно и неторопливо на столе около стакана с васильками.
«Вы, васильки, были днем синие, а стали теперь, при лампе, лиловыми. Некоторые совсем поседели. Те, что отцветают… Вот я вас отодвину, а то кот так развалился, что столкнет со стола стакан».
Я все смотрю на седые васильки, и беспокойное, тоскливое чувство овладевает мною: «Что скажет завтра физик о вечности красок? Что напишу я Думчеву?»
В открытое окно потянуло с Москвы-реки свежестью. На дворе совсем темно. Небо в тучах, и мягко стучит по подоконнику мелкий дождик.
Скоро осень.
Нет, не заблуждение, а открытие!
В очень поздний час я шел домой от физика Калганова. Были тихи старинные переулки Москвы. Мирно горели лампочки у ворот, освещая из-под жестяного козырька номер дома и спокойный полукруг букв — название переулка.
Люди давно спят. Окна домов и домиков темны.
Как часто в этих переулках в такой глухой час у меня становилось смутно на душе: черные, пустые, чужие окна с какой-то враждебностью глядели на меня, одинокого прохожего в пустых переулках — ведь я нарушал гулкими шагами их кратковременный ночной покой!
Но сейчас мне казалось, что окна радостно и приветливо встречают меня скользящим отсветом фонарей по черным стеклам. Радостная весть была у меня для Думчева.
Калганов с кем-то говорил по телефону, когда я вошел в его кабинет. На минуту он прервал разговор, поздоровался со мной и сказал:
— Мой разговор касается вас. Слушайте!
И Калганов снова продолжал с кем-то говорить:
— Что? Нет, нет! Это не дневной свет, не лампы дневного света, которые освещают подземный вестибюль метро. Здесь краски… Что? Вы слышали? Даже видели, как стена и платье светятся красками в темноте? Но это вовсе не то. Стена, стул, платье… если к их окраске подмешать соли кадмия и цинка и облучить ультрафиолетовыми лучами, станут светиться. Это люминесценция. А я говорю совсем о другом… Как меня понять? А вот как… Гонялись ли вы когда-нибудь за бабочками? Пускали вы мыльные пузыри? Так вспомните очаровательную игру цветов в мыльном пузыре. Но пленка мыльного пузыря мгновенно лопается. А чешуйки бабочки… к ним лучше и не притрагивайся — так они хрупки. Но представьте себе сверхпрочную пленку мыльного пузыря или сверхпрочные чешуйки на крыльях бабочки. Такой сверхпрочный прозрачный состав я пытаюсь получить из особой пластмассы… Что? Думаете, не добьюсь? Все это лопнет, как мыльный пузырь на соломинке? — Калганов раскатисто рассмеялся. — Вы забыли, что я физик. Верю только в эксперимент. Найду. Испытаю. Проверю. Вам покажу… Что? Ведь и конструктор самолета не снабжает свой аппарат перьями птиц. О, дошло! Вы спрашиваете, для чего все это? Это совсем новый, совсем необычный материал для облицовки зданий… Что?.. Мечта? Попытаюсь, чтобы мечта стала былью!
Калганов попрощался с кем-то по телефону и обратился ко мне:
— В нашей лаборатории, оснащенной уникальной техникой, я ищу и, кажется, уже нашел состав, толщину которого будут измерять десятыми долями микрона. Чешуйки бабочек… мыльные пленки… Мы получили новую сверхпрозрачную и сверхпрочную пленку. Она пойдет на изготовление стандартов великого множества пластинок разной, достаточно малой толщины. Физик объединится с художником и архитектором. И тогда предметы обихода, жилища, здания заиграют перед каждым из нас всеми цветами радуги…
Я подумал: «Вот уже идет проверка наблюдений Думчева, вот уже оказалось, что он прав! И, может быть, сам я, назвав его конспект конспектом ошибок, сделал крупную ошибку?!»
В дверь кабинета постучали. Вошел ассистент Калганова, высокий бледный, очень неторопливый человек, посмотрел на меня спокойным, долгим взглядом серых глаз, поклонился и не спеша уселся на край большого кожаного дивана.
Калганов и ассистент заговорили об экспериментах над сверхпрочным облицовочным материалом. А я все думал о том, как обрадую Думчева. Завтра же на самолете вылечу на один день в Ченск.
Калганов и ассистент продолжали свой разговор. А я уже видел будущую встречу с Думчевым. И только отдельные слова их разговора долетали до меня: электролиз… покрытие электролизом… окислы на поверхности металлов… цвета побежалости… покрытие лаком…
Ассистент ушел.
Калганов сказал:
— Я написал письмо Думчеву. Я поздравляю и благодарю его.
— Дайте мне письмо. Завтра утром я вылетаю в Ченск.
— Вот это отлично! Счастливого пути! — Калганов вдруг громко рассмеялся. — А Страну Дремучих Трав вы придумали так… для занимательности… Сознайтесь! Ваш Думчев просто любитель-энтомолог. Наблюдатель природы…
Я промолчал и стал прощаться. Калганов вышел из кабинета.
— Я провожу вас, — сказал он мне.
Мы прошли по тихим, светлым коридорам института. Легко отворилась стеклянная дверь. Калганов спустился на несколько ступеней и остановился. С деревьев в скверике стекали редкие капли дождя. На широкой московской улице было уже безлюдно.
Я протянул руку Калганову, чтобы попрощаться и уйти. Но он задержал мою руку в своей широкой теплой ладони.
— О чем вы думаете, Дмитрий Дмитриевич? — спросил я его тихо.
Он вздрогнул, точно опомнился, и сказал:
— Мечтаю… Только мечтаю… — И, все еще держа мою руку в своей, продолжал: — Я вижу Москву будущего, с ее симфонией красок, зажженных лучом света. Когда-нибудь рабочие закончат облицовку зданий Москвы невиданным доселе облицовочным материалом.
Знаете ли вы, что композитора Скрябина называли чудаком, когда он говорил: «Каждому звуку соответствует цвет. Звуки светятся цветами… бемольные тональности имеют свой металлический блеск, а диэзные — яркие, насыщенные по цвету и без такого блеска…»
Скрябин хотел, чтобы исполнение его симфонии сопровождалось световой симфонией.
Что ж! Световая симфония так же возможна, как и звуковая. Но оркеструет эту симфонию — симфонию красок — физик-композитор. Он напишет эту партитуру. Это действительно будет солнечная симфония! Симфония города Солнца! И каждая улица Москвы предстанет перед нами в своем неповторимом ансамбле красок.
Упал первый луч света! И сразу заиграли, «зазвучали» краски Москвы. Они переливаются, ослабевают, почти иссякают, тают, как звуки, как музыка. И вновь разгораются. Москва — город Солнца! Эти краски вечные! Навсегда! Потому что всегда над землей текут потоки света. А в ответ на симфонию Москвы зазвучат под этими же лучами солнца световые симфонии в городах всего мира. И музыка эта, световая музыка, созданная лучом солнца, управляемая нашими физиками, будет звучать, пока светит во Вселенной солнце, пока струится световая волна!..
Доклад не состоялся
В палате у больного горит лампочка под синим абажуром. Сергей Сергеевич Думчев болен.
С аэродрома я поспешил прямо к Булай. С радостным, светлым чувством вошел в хорошо знакомый мне дом с башенкой. И только тут узнал о том, что произошло.
В поселке научных работников должен был состояться доклад Думчева. Это предложил, потребовал сам Думчев. Он назвал тему: «Предварительное сообщение о некоторых новых возможностях в развитии техники». Он сам назначил день доклада.
С изнуренным лицом, в каком-то страстном порыве готовился Думчев к своему выступлению, воспаленными от бессонницы глазами перечитывал страницы книг. Кидался от книги к книге. Он точно сразу хотел войти в двери всех наук!
— Сергей Сергеевич, не отложить ли доклад? — спрашивала тихо Полина Александровна.
— Нет! Доклад назначен. Сообщение будет сделано в объявленный день! — отвечал Думчев.
И настал день. Еще накануне вечером Полина Александровна и соседка тщательно гладили и приводили в порядок костюм Сергея Сергеевича.
День был тихий, погожий. Думчев спустился с башенки-лаборатории. Булай должна была его сопровождать.
И вот перед самым уходом, Думчев увидел на зубоврачебном столике Полины Александровны кусочек воска. Простой кусочек воска!
— Воск! — воскликнул Думчев. — Вот удивительный материал! Пчелы его создают в своем организме. С этого кусочка воска я и начну свое сообщение. Люди восхищаются фаюмскими портретами, созданными в Египте две-три тысячи лет назад. Они сохранились потому, что живописец древности учел, как велика стойкость воска. Давно уже всем известно, что из воска делают свечи и мази. А вот там, где я был, там я наблюдал новые, неожиданные применения воска. Об этом я сообщу, и пусть ученые задумаются. Это первый урок Страны Дремучих Трав, где я пробыл так долго.
«Объясните же наконец, что это за Страна Дремучих Трав!» — чуть не вырвалось у Булай. Но она промолчала, не желая в этот тревожный для Думчева день беспокоить его расспросами. Она прошла в другую комнату, достала из комода свои перчатки.
Натягивая их, она вернулась в кабинет и в испуге остановилась у дверей. Думчев был бледен, очень бледен. Он стоял у небольшого круглого стола и держал в руках какой-то журнал. Он читал и перечитывал вслух:
«…Воск уже давно применялся в кустарных промыслах, а также и в медицине, закрывая во время хирургических операций кровеносные сосуды. Сталелитейная и химическая промышленность широко пользуется воском. Воск применяется также для повышения качества стали, при изготовлении, а равно для увеличения зоркости оптических стекол…»
— Сталь… Оптические стекла… Я вижу, что люди уже нашли десятки возможностей применения воска. А я… я опоздал. Не буду ли я смешон со своими открытиями?
Молча и тихо вышел Думчев, сопровождаемый Полиной Александровной, из дому.
Возле крыльца уже стояла легковая машина, присланная из поселка научных работников. Молодой шофер, приоткрыв дверцу, приветливо объяснил, что прислан за профессором.
Думчев поблагодарил шофера, бережно взял под руку Полину Александровну и отправился пешком. Все на нем было выглажено. Сияла чистотой подкрахмаленная сорочка, твердый, старого фасона воротничок подпирал подбородок. Рука твердо держала трость.
Так они шли, а машина тихо, очень тихо следовала за ними.
Но Думчев был неспокоен. И едва они вышли на асфальтированное шоссе к поселку научных работников, как Думчев стал говорить. С кем? С Полиной Александровной? Нет!
Думчев обращался к себе самому. Он говорил:
— Послушай! Твое сообщение о применении воска устарело. Что ж, пусть! Так я расскажу о другом. Знаете ли вы все, что в Стране Дремучих Трав моя рука обладала огромной, неведомой вам чувствительностью, потому что я был тогда совсем не такой, как сейчас? И вот однажды я потрогал светляка и удивился: он холодный, он вовсе не греет! Светит, а не греет. «Здесь источник нового света! — воскликнул я. — Так зачем же нам электростанции? Вот новый свет!» Что? Устарело?.. Пусть! Но уроки Страны Дремучих Трав неисчислимы! И я буду говорить совсем о другом. Я медик. И там я производил опыты. Вы взяли у насекомых очень мало: муравьиный спирт, пчелиный яд. А я вам расскажу, как я заставлял обитателей Страны Дремучих Трав лечить меня от ран… Или вот опухоль… Вы смеетесь? И это устарело? Опоздал?
Думчев вдруг остановился и воскликнул:
— Полина Александровна, что же это такое?! Что поздно, а что не поздно? Как узнать, как угадать?
Вопрос этот: «что поздно, а что не поздно?» — видно, овладел всем его существом. Сколько боли и страдания было в его голосе, когда он произносил эти слова!
Но вот он задумался, замолчал. А потом просто и уверенно сказал:
— Все-таки я узнаю, что поздно и что не поздно. И начну все сначала!
— Сергей Сергеевич, — почти с мольбой сказала Полина Александровна, — не вернуться ли нам домой?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Пора домой. Уже поздно.
Вот и Волхонка. Недвижно лежит на асфальте узорная тень решетки большого двора Института Академии наук. На небе полная луна. Белые колонны Музея изящных искусств стали такими, точно кто-то подсинил их белизну. Стеклянная прозрачная крыша музея чернеет. А цветы табака, что растут вдоль дорожки к главному входу, стали вдруг резко белыми, раскрылись.
Тихо и лунно на Волхонке. Легкий ветерок приносит запах цветущего табака. Легла и протянулась по асфальту тротуара тень одинокой липы. Чуть дрожит листва. И в ночной светотени так легки, зыбки, так шатки и едва изменчивы тени этой листвы, что останавливаешься: как же ступить ногой на этот чуть-чуть дремлющий узор?
Все тихо. Плывет ночь над Москвой…
Вот и дверь моей квартиры. В почтовом ящике газета… одна… другая… письмо.
Потом звонок по телефону, совсем ненужный. Еще звонок — тот, который давно ждешь.
Но кто это тихо скребет стекло открытого окна? Это, видно, соседский кот; он весь черный, с крошечным белым «галстуком». У соседей окна закрыты, и он осторожно по карнизу пробрался ко мне. Рама открытого окна мешает. Я ему помогаю войти.
— Входите, гость, входите! Небо уже потемнело, и будет дождь — вы можете промочить лапки. Входите, гость!
Кот устраивается спокойно и неторопливо на столе около стакана с васильками.
«Вы, васильки, были днем синие, а стали теперь, при лампе, лиловыми. Некоторые совсем поседели. Те, что отцветают… Вот я вас отодвину, а то кот так развалился, что столкнет со стола стакан».
Я все смотрю на седые васильки, и беспокойное, тоскливое чувство овладевает мною: «Что скажет завтра физик о вечности красок? Что напишу я Думчеву?»
В открытое окно потянуло с Москвы-реки свежестью. На дворе совсем темно. Небо в тучах, и мягко стучит по подоконнику мелкий дождик.
Скоро осень.
Нет, не заблуждение, а открытие!
В очень поздний час я шел домой от физика Калганова. Были тихи старинные переулки Москвы. Мирно горели лампочки у ворот, освещая из-под жестяного козырька номер дома и спокойный полукруг букв — название переулка.
Люди давно спят. Окна домов и домиков темны.
Как часто в этих переулках в такой глухой час у меня становилось смутно на душе: черные, пустые, чужие окна с какой-то враждебностью глядели на меня, одинокого прохожего в пустых переулках — ведь я нарушал гулкими шагами их кратковременный ночной покой!
Но сейчас мне казалось, что окна радостно и приветливо встречают меня скользящим отсветом фонарей по черным стеклам. Радостная весть была у меня для Думчева.
Калганов с кем-то говорил по телефону, когда я вошел в его кабинет. На минуту он прервал разговор, поздоровался со мной и сказал:
— Мой разговор касается вас. Слушайте!
И Калганов снова продолжал с кем-то говорить:
— Что? Нет, нет! Это не дневной свет, не лампы дневного света, которые освещают подземный вестибюль метро. Здесь краски… Что? Вы слышали? Даже видели, как стена и платье светятся красками в темноте? Но это вовсе не то. Стена, стул, платье… если к их окраске подмешать соли кадмия и цинка и облучить ультрафиолетовыми лучами, станут светиться. Это люминесценция. А я говорю совсем о другом… Как меня понять? А вот как… Гонялись ли вы когда-нибудь за бабочками? Пускали вы мыльные пузыри? Так вспомните очаровательную игру цветов в мыльном пузыре. Но пленка мыльного пузыря мгновенно лопается. А чешуйки бабочки… к ним лучше и не притрагивайся — так они хрупки. Но представьте себе сверхпрочную пленку мыльного пузыря или сверхпрочные чешуйки на крыльях бабочки. Такой сверхпрочный прозрачный состав я пытаюсь получить из особой пластмассы… Что? Думаете, не добьюсь? Все это лопнет, как мыльный пузырь на соломинке? — Калганов раскатисто рассмеялся. — Вы забыли, что я физик. Верю только в эксперимент. Найду. Испытаю. Проверю. Вам покажу… Что? Ведь и конструктор самолета не снабжает свой аппарат перьями птиц. О, дошло! Вы спрашиваете, для чего все это? Это совсем новый, совсем необычный материал для облицовки зданий… Что?.. Мечта? Попытаюсь, чтобы мечта стала былью!
Калганов попрощался с кем-то по телефону и обратился ко мне:
— В нашей лаборатории, оснащенной уникальной техникой, я ищу и, кажется, уже нашел состав, толщину которого будут измерять десятыми долями микрона. Чешуйки бабочек… мыльные пленки… Мы получили новую сверхпрозрачную и сверхпрочную пленку. Она пойдет на изготовление стандартов великого множества пластинок разной, достаточно малой толщины. Физик объединится с художником и архитектором. И тогда предметы обихода, жилища, здания заиграют перед каждым из нас всеми цветами радуги…
Я подумал: «Вот уже идет проверка наблюдений Думчева, вот уже оказалось, что он прав! И, может быть, сам я, назвав его конспект конспектом ошибок, сделал крупную ошибку?!»
В дверь кабинета постучали. Вошел ассистент Калганова, высокий бледный, очень неторопливый человек, посмотрел на меня спокойным, долгим взглядом серых глаз, поклонился и не спеша уселся на край большого кожаного дивана.
Калганов и ассистент заговорили об экспериментах над сверхпрочным облицовочным материалом. А я все думал о том, как обрадую Думчева. Завтра же на самолете вылечу на один день в Ченск.
Калганов и ассистент продолжали свой разговор. А я уже видел будущую встречу с Думчевым. И только отдельные слова их разговора долетали до меня: электролиз… покрытие электролизом… окислы на поверхности металлов… цвета побежалости… покрытие лаком…
Ассистент ушел.
Калганов сказал:
— Я написал письмо Думчеву. Я поздравляю и благодарю его.
— Дайте мне письмо. Завтра утром я вылетаю в Ченск.
— Вот это отлично! Счастливого пути! — Калганов вдруг громко рассмеялся. — А Страну Дремучих Трав вы придумали так… для занимательности… Сознайтесь! Ваш Думчев просто любитель-энтомолог. Наблюдатель природы…
Я промолчал и стал прощаться. Калганов вышел из кабинета.
— Я провожу вас, — сказал он мне.
Мы прошли по тихим, светлым коридорам института. Легко отворилась стеклянная дверь. Калганов спустился на несколько ступеней и остановился. С деревьев в скверике стекали редкие капли дождя. На широкой московской улице было уже безлюдно.
Я протянул руку Калганову, чтобы попрощаться и уйти. Но он задержал мою руку в своей широкой теплой ладони.
— О чем вы думаете, Дмитрий Дмитриевич? — спросил я его тихо.
Он вздрогнул, точно опомнился, и сказал:
— Мечтаю… Только мечтаю… — И, все еще держа мою руку в своей, продолжал: — Я вижу Москву будущего, с ее симфонией красок, зажженных лучом света. Когда-нибудь рабочие закончат облицовку зданий Москвы невиданным доселе облицовочным материалом.
Знаете ли вы, что композитора Скрябина называли чудаком, когда он говорил: «Каждому звуку соответствует цвет. Звуки светятся цветами… бемольные тональности имеют свой металлический блеск, а диэзные — яркие, насыщенные по цвету и без такого блеска…»
Скрябин хотел, чтобы исполнение его симфонии сопровождалось световой симфонией.
Что ж! Световая симфония так же возможна, как и звуковая. Но оркеструет эту симфонию — симфонию красок — физик-композитор. Он напишет эту партитуру. Это действительно будет солнечная симфония! Симфония города Солнца! И каждая улица Москвы предстанет перед нами в своем неповторимом ансамбле красок.
Упал первый луч света! И сразу заиграли, «зазвучали» краски Москвы. Они переливаются, ослабевают, почти иссякают, тают, как звуки, как музыка. И вновь разгораются. Москва — город Солнца! Эти краски вечные! Навсегда! Потому что всегда над землей текут потоки света. А в ответ на симфонию Москвы зазвучат под этими же лучами солнца световые симфонии в городах всего мира. И музыка эта, световая музыка, созданная лучом солнца, управляемая нашими физиками, будет звучать, пока светит во Вселенной солнце, пока струится световая волна!..
Доклад не состоялся
В палате у больного горит лампочка под синим абажуром. Сергей Сергеевич Думчев болен.
С аэродрома я поспешил прямо к Булай. С радостным, светлым чувством вошел в хорошо знакомый мне дом с башенкой. И только тут узнал о том, что произошло.
В поселке научных работников должен был состояться доклад Думчева. Это предложил, потребовал сам Думчев. Он назвал тему: «Предварительное сообщение о некоторых новых возможностях в развитии техники». Он сам назначил день доклада.
С изнуренным лицом, в каком-то страстном порыве готовился Думчев к своему выступлению, воспаленными от бессонницы глазами перечитывал страницы книг. Кидался от книги к книге. Он точно сразу хотел войти в двери всех наук!
— Сергей Сергеевич, не отложить ли доклад? — спрашивала тихо Полина Александровна.
— Нет! Доклад назначен. Сообщение будет сделано в объявленный день! — отвечал Думчев.
И настал день. Еще накануне вечером Полина Александровна и соседка тщательно гладили и приводили в порядок костюм Сергея Сергеевича.
День был тихий, погожий. Думчев спустился с башенки-лаборатории. Булай должна была его сопровождать.
И вот перед самым уходом, Думчев увидел на зубоврачебном столике Полины Александровны кусочек воска. Простой кусочек воска!
— Воск! — воскликнул Думчев. — Вот удивительный материал! Пчелы его создают в своем организме. С этого кусочка воска я и начну свое сообщение. Люди восхищаются фаюмскими портретами, созданными в Египте две-три тысячи лет назад. Они сохранились потому, что живописец древности учел, как велика стойкость воска. Давно уже всем известно, что из воска делают свечи и мази. А вот там, где я был, там я наблюдал новые, неожиданные применения воска. Об этом я сообщу, и пусть ученые задумаются. Это первый урок Страны Дремучих Трав, где я пробыл так долго.
«Объясните же наконец, что это за Страна Дремучих Трав!» — чуть не вырвалось у Булай. Но она промолчала, не желая в этот тревожный для Думчева день беспокоить его расспросами. Она прошла в другую комнату, достала из комода свои перчатки.
Натягивая их, она вернулась в кабинет и в испуге остановилась у дверей. Думчев был бледен, очень бледен. Он стоял у небольшого круглого стола и держал в руках какой-то журнал. Он читал и перечитывал вслух:
«…Воск уже давно применялся в кустарных промыслах, а также и в медицине, закрывая во время хирургических операций кровеносные сосуды. Сталелитейная и химическая промышленность широко пользуется воском. Воск применяется также для повышения качества стали, при изготовлении, а равно для увеличения зоркости оптических стекол…»
— Сталь… Оптические стекла… Я вижу, что люди уже нашли десятки возможностей применения воска. А я… я опоздал. Не буду ли я смешон со своими открытиями?
Молча и тихо вышел Думчев, сопровождаемый Полиной Александровной, из дому.
Возле крыльца уже стояла легковая машина, присланная из поселка научных работников. Молодой шофер, приоткрыв дверцу, приветливо объяснил, что прислан за профессором.
Думчев поблагодарил шофера, бережно взял под руку Полину Александровну и отправился пешком. Все на нем было выглажено. Сияла чистотой подкрахмаленная сорочка, твердый, старого фасона воротничок подпирал подбородок. Рука твердо держала трость.
Так они шли, а машина тихо, очень тихо следовала за ними.
Но Думчев был неспокоен. И едва они вышли на асфальтированное шоссе к поселку научных работников, как Думчев стал говорить. С кем? С Полиной Александровной? Нет!
Думчев обращался к себе самому. Он говорил:
— Послушай! Твое сообщение о применении воска устарело. Что ж, пусть! Так я расскажу о другом. Знаете ли вы все, что в Стране Дремучих Трав моя рука обладала огромной, неведомой вам чувствительностью, потому что я был тогда совсем не такой, как сейчас? И вот однажды я потрогал светляка и удивился: он холодный, он вовсе не греет! Светит, а не греет. «Здесь источник нового света! — воскликнул я. — Так зачем же нам электростанции? Вот новый свет!» Что? Устарело?.. Пусть! Но уроки Страны Дремучих Трав неисчислимы! И я буду говорить совсем о другом. Я медик. И там я производил опыты. Вы взяли у насекомых очень мало: муравьиный спирт, пчелиный яд. А я вам расскажу, как я заставлял обитателей Страны Дремучих Трав лечить меня от ран… Или вот опухоль… Вы смеетесь? И это устарело? Опоздал?
Думчев вдруг остановился и воскликнул:
— Полина Александровна, что же это такое?! Что поздно, а что не поздно? Как узнать, как угадать?
Вопрос этот: «что поздно, а что не поздно?» — видно, овладел всем его существом. Сколько боли и страдания было в его голосе, когда он произносил эти слова!
Но вот он задумался, замолчал. А потом просто и уверенно сказал:
— Все-таки я узнаю, что поздно и что не поздно. И начну все сначала!
— Сергей Сергеевич, — почти с мольбой сказала Полина Александровна, — не вернуться ли нам домой?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44