А вот если посетишь тот же город или ту же страну после долгого перерыва, то все кажется совершенно незнакомым...
— Это верно, — подхватил Дормидонт. — Я, когда царем был, раз в пять лет совершал большой объезд всего своего государства. И поверите ли, сударыня Надежда — всякий раз будто заново знакомился!
— Ну вот, а я в Царь-Городе не была ровно год. И знаете, столь разительные перемены, что в других краях и за десять лет не увидишь... — Надежда чуть замялась — пора было переходить собственно к волнующим ее вопросам, но не хватало решимости. Вернее сказать, Надя не была готова к вопросам, способным причинить боль Дормидонту, в котором она теперь видела не бывшего царя, а бесконечно усталого одинокого человека.
Однако Дормидонт, казалось бы, сам шел навстречу этим вопросам, будто истребитель на таран:
— Я понял, к чему вы клоните, сударыня Надежда. Да, я отрекся от престола и не жалею об этом. Да, многое в стране переменилось, потому что время нуждалось в переменах.
— Но уверены ли вы, Государь, что эти перемены пошли стране во благо? — осторожно спросила Чаликова.
— Думаю, что об этом можно будет судить потом, — сказал Дормидонт. — Я-то уже, наверное, не доживу, а вы доживете и скажете, прав был я, или нет.
Надя подумала, что, пожалуй, несколько преувеличила искренность Дормидонта — он говорил словно по-писаному, словно бы...
«Неужели?.. — мелькнула в голове Чаликовой неприятная догадка. — В таком случае наш разговор теряет всякий смысл. Или нет, надо все-таки попытаться?».
— Ваше Величество, а... а уверены ли вы, что на вас, так сказать, не было оказано никакого давления, никакого влияния извне, когда вы принимали свое судьбоносное решение? — еще осторожнее, выверяя каждое слово, спросила Надя.
— Такова была наша царская воля, — совершенно спокойно, «по-писаному», ответил Дормидонт. — Впрочем, сударыня Надежда, вы вольны мне верить или не верить.
После этого Чаликовой следовало бы завершить беседу или повернуть ее на что-нибудь другое, но она не могла упустить возможности узнать ответ на волнующие ее вопросы, что называется, из первых уст. И Надежда продолжила:
— Извините, Государь, что докучаю вам своим неуемным любопытством, но все-таки: почему именно Путята? Неужели это был единственный выбор?
— Это был не единственный, но лучший выбор, — терпеливо отвечал Дормидонт. — Должен же я был кого-то за себя оставить? Прямого наследника у меня нет, а Танюшку мою вы знаете — ну какой из нее царь? А назначь я кого из своей родни, великих князей, так ведь другие обидятся, будут завидовать, злословить... А я не хочу вносить разлад в семью. Не хочу, видит Бог.
Надежда чувствовала, что царь говорит почти искренно, лишь не могла понять, чего в его словах было больше — искренности или «почти». И, не задумываясь, сказала:
— А вот господин Рыжий утверждет, будто бы вы прочили на свое место покойного князя Борислава Епифановича...
Дормидонт резко подался вперед. Кресло под ним опасно заскрипело.
— Простите, Надежда, вы не оговорились и я не ослышался — вы назвали князя Борислава покойным?
В душе кляня себя, Надя утвердительно кивнула.
— И когда это произошло?
— На днях.
— И, разумеется, не своей смертью?
Помедлив, Надя еще раз кивнула.
— И, конечно, виновного уже назначили? — все более мрачнея, не то спросил, не то припечатал Дормидонт.
— Да, злодеем и отравителем назначен известный вам боярин Андрей, — кратко ответила Чаликова. Она знала, что боярин Андрей был близким другом князя Борислава Епифановича и не без оснований считался «человеком Дормидонта», а способ, каким был отравлен Борислав, начисто исключал всякую причастность к нему боярина Андрея.
Дормидонт откинулся на спинку кресла, закрыл глаза. Наде показалось даже, будто он задремал. Но когда она бесшумно встала, чтобы оставить Дормидонта одного, тот открыл глаза и тихо, но внятно произнес:
— Моя вина.
* * *
Главная улица Боровихи имела вид весьма пустынный — трудно было поверить, что менее чем в версте отсюда проходит большая дорога, почти сразу за ней Загородный царский терем, да и до стольного Царь-Города рукой подать.
— Вообще-то я никогда не видел кузниц, но представлял их себе как-то иначе, — говорил Дубов своим спутникам. — А тут словно трехзвездочная гостинница — чистота, кресла, занавески... А Илья — знаете, друзья мои, кузнецов я совсем другими себе представлял!
— Да уж, впервые такое вижу, — поддержал Василия дон Альфонсо. — Ну, у нас в Новой Ютландии кузнецы еще ничего, как надо трудятся, но вот сколько мне приходилось путешествовать, везде одно и то же: мало того что сдерут втрое, так еще и сделают кое-как. А тут и вежливо, и как он сказал? — с оплатой сладим по совести. Чудеса, да и только!
— А ты, Васятка, что думаешь? — спросил Дубов.
Васятка словно того и ждал, чтобы к нему обратились:
— А я так думаю, что здесь верный расчет. Когда заказчик видит к себе такое отношение, ну, словно к дорогому гостю, то он и сам скупиться не станет.
— Конечно, не стану, — тут же подхватил дон Альфонсо. — А ежели и сработают на совесть, то золотой заплачу и сдачи не спрошу!
Во время разговора Дубов не забывал отсчитывать избы, которые здесь, на окраине села, отстояли не близко друг от дружки, и напротив третьей остановился.
Сама изба виднелась чуть в глубине, за огородом, на котором копался пожилой седовласый человек в скромной, но опрятной одежде — если это и был дедушка Патапий Иваныч, то на столетнего старца он никак «не тянул». Поэтому Дубов вежливо снял шапку и обратился к огороднику с вопросом:
— Добрый день, почтеннейший хозяин. Не подскажете ли, где тут найти Патапия Иваныча?
Человек неспешно поднялся с грядки и оглядел незнакомцев:
— Потапий Иваныч — я. Чем обязан?
— Поговорить бы, — несколько смущенный спокойным достоинством Патапия Иваныча, сказал Василий.
— Тогда милости прошу, — ничуть не удивившись, Патапий Иваныч сделал приглашающее движение рукой.
Дубов и его спутники миновали ухоженный огород и уселись на добротной лавочке рядом с крыльцом. Сам Патапий Иваныч присел на ступеньку.
— Ну вот, в кои-то веки гостей Бог послал. А перед беседой не худо бы и откушать. У нас все свое, свежее, только что с грядки!
— Спасибо, мы не... — начал было отказываться Дубов, но Васятка незаметно ткнул его в бок. — То есть, я хотел сказать — с превеликим удовольствием.
— Настасья! — крикнул Патапий Иваныч в полуприкрытую дверь избы. — Принеси нам чего-нибудь поесть. — И вновь обернулся к гостям. — Извините, хмельного не предлагаю. И сам не употребляю, и другим никогда не советую. Что в нем хорошего — ума не приложу!
«И правильно делает, — не без некоторой доли самокритики подумал детектив, — оттого и выглядит в сто лет на треть моложе...»
Тут из дома вышла молодая женщина в алом сарафане и с цветным платком на голове. В руках она несла блюдо со щедро наложенными овощами, фруктами и кусками свежего ржаного хлеба. Поставив все это на деревянный стол перед лавочкой, женщина молча поклонилась гостям и скрылась в избе.
— Красивая девушка, — сказал дон Альфонсо, проводив ее взором, и взял с блюда огурец. — Должно быть, ваша внучка?
— Почти, — усмехнулся Патапий Иваныч. — Жена внука.
— Ильи? — Василий хрустнул белым капустным листом. Старик молча кивнул. — Собственно, он-то нас к вам и направил.
Так как Патапий Иваныч вместо ожидаемого гостями встречного вопроса — для чего Илья их к нему направил? — продолжал безмятежно молчать, то Василию не оставалось ничего другого, как приступить к расспросам:
— В кузнице над дверью мы случайно увидели какую-то очень старую подкову. И Илья сказал, что вы, может быть, помните, как она туда попала...
— А-а, подкову? — оживился Патапий Иваныч. — Как же, как же! Мой прадед много чего про ту подкову рассказывал.
— Ваш прадед? — не удержался Васятка. — Ведь это ж когда было! Может, он еще и царя Степана помнил?
— Ну, царя Степана-то вряд ли, — с улыбкой глянул на мальчика Патапий Иваныч. — Он ведь в ту пору помоложе тебя был. Прадед, вестимо, а не царь Степан... Да вы кушайте, а не достанет — велю Настасье еще принести.
— Так что же говорил ваш прадед? — с трудом скрывая нетерпение, спросил Дубов.
Патапий Иваныч поудобнее устроился на ступеньке:
— Он сказывал, что эту подкову оставил какой-то проезжий боярин, который вез огромную телегу, чем-то груженую, но чем именно — неведомо, так как все было тщательно закрыто. У него там то ли колесо сломалось, то ли еще что. А прадед как раз в то время пособлял кузнецу. Ну, кузнец-то все что надо починил, а потом приметил, что у одной лошади подкова сносилась, и вызвался ее заменить. А старую, которую с лошади снял, потом над дверьми на счастье повесил.
— Но ведь у него, наверное, много старых подков перебывало, — заметил Дубов. — Отчего же именно эту?
— Так она ж вид имела диковинный, да еще с какими-то письменами, дотоле в наших краях не виданными, — пояснил Патапий Иваныч. — А главно дело, тот боярин так щедро за труды заплатил, сколько другой раз и за год не выходило. Так вот подкова к нам и попала... Да вы угощайтесь, угощайтесь!
Василий надкусил стрелку зеленого лука:
— А больше ваш прадед ничего такого не рассказывал?
— Вообще-то он большой был любитель порассказать, — подхватил Патапий Иваныч, — да мало кто его рассказам верил. Думали, совсем старый из ума выжил. А он-то всю правду говорил. — Патапий Иваныч заговорщически понизил голос. — Я вам сейчас кое-чего покажу.
С неожиданной для своих годов легкостью Патапий Иваныч вскочил с крыльца и скрылся в избе. А миг спустя вернулся с небольшой деревянной шкатулочкой.
— Когда тот заезжий боярин с кузнецом расплачивался, из его кошеля что-то выпало и закатилось под лавку. Прадед хотел было отыскать и вернуть хозяину, а тот рукой махнул — дескать, забирайте, не жалко. Вот прадед нашел и сохранил. А перед смертью мне передал.
Патапий Иваныч извлек из шкатулки золотую монетку. На одной стороне был искусно выкован кораблик, плывущий по волнам, а внизу — надпись старославянской вязью: «Новая Мангазея». Оборотную сторону украшала некая конструкция (видимо, герб некогда вольного города) и слово по-гречески, уже знакомое по правой стороне подковы: «Вендополь».
«Какой же я дурак! — мысленно хлопнул себя по лбу Дубов. — Конечно, та латинская надпись на подкове была — N.MANGASEIA!».
Как бы услышав мысли Василия, дон Альфонсо добавил:
— И как это я запамятовал, ведь Вендополь — греческое название Новой Мангазеи. То есть «Город на Венде».
Патапий Иваныч, спрятав в бороду улыбку, поглядывал на гостей. Видно, он был рад, что кому-то показались занимательны его рассказы о давно минувших днях.
— Так и это не все, — продолжал Патапий Иваныч, спрятав монетку. — Прадед еще побольше того рассказывал. Будто бы он заметил, что покамест кузнец телегу чинил и лошадь перековывал, тот боярин во дворе за кузницей какой-то сундучок закопал. Должно, до сих пор там лежит. Да не смейтесь, правда это истинная!
— Нет-нет, мы вовсе не смеемся, — поспешно проговорил Дубов. — Ну, подкова, монетка — это все понятно, но кто же станет закапывать сундуки среди бела дня да в многолюдном месте?
— Да это ж еще как сказать, — возразил Патапий Иваныч. — У нас и теперь сельцо не больно многолюдное, а в ту пору и вовсе было — десяток дворов да кузница на отшибе. То есть для деревни на отшибе, а к дороге поближе. Так что судите сами, какое тут у нас многолюдство.
— Ну и отчего же ваш прадед сам не откопал зарытое? — задал вполне естественный вопрос дон Альфонсо.
Патапий Иваныч задумался:
— А и вправду, отчего? А кто его знает!
Дубов бросил мимолетный взор на Васятку — тот чинно сидел на лавочке, вкусно хрустя морковкой, с таким видом, словно хотел сказать: «Я много о чем догадываюсь, но ничего не скажу, пока не буду твердо уверен».
— Кстати ведь, и кузница теперь стоит не там, где раньше, — продолжал Патапий Иваныч. — Я ж говорю — давно это было.
— Как — не там, где раньше? — удивился Василий. — А где же?
— Ну, то отдельный сказ, — охотно откликнулся Патапий Иваныч. — Подкова долгие годы висела в кузнице, ржой покрылась, и как-то раз кузнец, это уж был внук того, при котором подкова появилась, снял ее с двери и отдал жене, чтобы почистила. А как раз в тот вечер случилась гроза, в кузницу ударила молния и все спалила. Потом уж ее построили заново на другом месте, подкову опять прибили над дверью и с тех пор никогда не снимают — от греха подальше.
— Выходит, что нынешняя кузница — совсем не та, что при вашем прадеде? — подытожил Дубов. — А где же тогда старая стояла?
— Старая-то где? — призадумался хозяин. — Да вот здесь же и стояла, где теперь наш огород. К тому времени, как гроза приключилась, деревня-то разрослась, и в соседних избах непокой был от грохота в кузнице. Тогда и решили поставить новую на нынешнем месте, от деревни подальше, а к большой дороге поближе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81
— Это верно, — подхватил Дормидонт. — Я, когда царем был, раз в пять лет совершал большой объезд всего своего государства. И поверите ли, сударыня Надежда — всякий раз будто заново знакомился!
— Ну вот, а я в Царь-Городе не была ровно год. И знаете, столь разительные перемены, что в других краях и за десять лет не увидишь... — Надежда чуть замялась — пора было переходить собственно к волнующим ее вопросам, но не хватало решимости. Вернее сказать, Надя не была готова к вопросам, способным причинить боль Дормидонту, в котором она теперь видела не бывшего царя, а бесконечно усталого одинокого человека.
Однако Дормидонт, казалось бы, сам шел навстречу этим вопросам, будто истребитель на таран:
— Я понял, к чему вы клоните, сударыня Надежда. Да, я отрекся от престола и не жалею об этом. Да, многое в стране переменилось, потому что время нуждалось в переменах.
— Но уверены ли вы, Государь, что эти перемены пошли стране во благо? — осторожно спросила Чаликова.
— Думаю, что об этом можно будет судить потом, — сказал Дормидонт. — Я-то уже, наверное, не доживу, а вы доживете и скажете, прав был я, или нет.
Надя подумала, что, пожалуй, несколько преувеличила искренность Дормидонта — он говорил словно по-писаному, словно бы...
«Неужели?.. — мелькнула в голове Чаликовой неприятная догадка. — В таком случае наш разговор теряет всякий смысл. Или нет, надо все-таки попытаться?».
— Ваше Величество, а... а уверены ли вы, что на вас, так сказать, не было оказано никакого давления, никакого влияния извне, когда вы принимали свое судьбоносное решение? — еще осторожнее, выверяя каждое слово, спросила Надя.
— Такова была наша царская воля, — совершенно спокойно, «по-писаному», ответил Дормидонт. — Впрочем, сударыня Надежда, вы вольны мне верить или не верить.
После этого Чаликовой следовало бы завершить беседу или повернуть ее на что-нибудь другое, но она не могла упустить возможности узнать ответ на волнующие ее вопросы, что называется, из первых уст. И Надежда продолжила:
— Извините, Государь, что докучаю вам своим неуемным любопытством, но все-таки: почему именно Путята? Неужели это был единственный выбор?
— Это был не единственный, но лучший выбор, — терпеливо отвечал Дормидонт. — Должен же я был кого-то за себя оставить? Прямого наследника у меня нет, а Танюшку мою вы знаете — ну какой из нее царь? А назначь я кого из своей родни, великих князей, так ведь другие обидятся, будут завидовать, злословить... А я не хочу вносить разлад в семью. Не хочу, видит Бог.
Надежда чувствовала, что царь говорит почти искренно, лишь не могла понять, чего в его словах было больше — искренности или «почти». И, не задумываясь, сказала:
— А вот господин Рыжий утверждет, будто бы вы прочили на свое место покойного князя Борислава Епифановича...
Дормидонт резко подался вперед. Кресло под ним опасно заскрипело.
— Простите, Надежда, вы не оговорились и я не ослышался — вы назвали князя Борислава покойным?
В душе кляня себя, Надя утвердительно кивнула.
— И когда это произошло?
— На днях.
— И, разумеется, не своей смертью?
Помедлив, Надя еще раз кивнула.
— И, конечно, виновного уже назначили? — все более мрачнея, не то спросил, не то припечатал Дормидонт.
— Да, злодеем и отравителем назначен известный вам боярин Андрей, — кратко ответила Чаликова. Она знала, что боярин Андрей был близким другом князя Борислава Епифановича и не без оснований считался «человеком Дормидонта», а способ, каким был отравлен Борислав, начисто исключал всякую причастность к нему боярина Андрея.
Дормидонт откинулся на спинку кресла, закрыл глаза. Наде показалось даже, будто он задремал. Но когда она бесшумно встала, чтобы оставить Дормидонта одного, тот открыл глаза и тихо, но внятно произнес:
— Моя вина.
* * *
Главная улица Боровихи имела вид весьма пустынный — трудно было поверить, что менее чем в версте отсюда проходит большая дорога, почти сразу за ней Загородный царский терем, да и до стольного Царь-Города рукой подать.
— Вообще-то я никогда не видел кузниц, но представлял их себе как-то иначе, — говорил Дубов своим спутникам. — А тут словно трехзвездочная гостинница — чистота, кресла, занавески... А Илья — знаете, друзья мои, кузнецов я совсем другими себе представлял!
— Да уж, впервые такое вижу, — поддержал Василия дон Альфонсо. — Ну, у нас в Новой Ютландии кузнецы еще ничего, как надо трудятся, но вот сколько мне приходилось путешествовать, везде одно и то же: мало того что сдерут втрое, так еще и сделают кое-как. А тут и вежливо, и как он сказал? — с оплатой сладим по совести. Чудеса, да и только!
— А ты, Васятка, что думаешь? — спросил Дубов.
Васятка словно того и ждал, чтобы к нему обратились:
— А я так думаю, что здесь верный расчет. Когда заказчик видит к себе такое отношение, ну, словно к дорогому гостю, то он и сам скупиться не станет.
— Конечно, не стану, — тут же подхватил дон Альфонсо. — А ежели и сработают на совесть, то золотой заплачу и сдачи не спрошу!
Во время разговора Дубов не забывал отсчитывать избы, которые здесь, на окраине села, отстояли не близко друг от дружки, и напротив третьей остановился.
Сама изба виднелась чуть в глубине, за огородом, на котором копался пожилой седовласый человек в скромной, но опрятной одежде — если это и был дедушка Патапий Иваныч, то на столетнего старца он никак «не тянул». Поэтому Дубов вежливо снял шапку и обратился к огороднику с вопросом:
— Добрый день, почтеннейший хозяин. Не подскажете ли, где тут найти Патапия Иваныча?
Человек неспешно поднялся с грядки и оглядел незнакомцев:
— Потапий Иваныч — я. Чем обязан?
— Поговорить бы, — несколько смущенный спокойным достоинством Патапия Иваныча, сказал Василий.
— Тогда милости прошу, — ничуть не удивившись, Патапий Иваныч сделал приглашающее движение рукой.
Дубов и его спутники миновали ухоженный огород и уселись на добротной лавочке рядом с крыльцом. Сам Патапий Иваныч присел на ступеньку.
— Ну вот, в кои-то веки гостей Бог послал. А перед беседой не худо бы и откушать. У нас все свое, свежее, только что с грядки!
— Спасибо, мы не... — начал было отказываться Дубов, но Васятка незаметно ткнул его в бок. — То есть, я хотел сказать — с превеликим удовольствием.
— Настасья! — крикнул Патапий Иваныч в полуприкрытую дверь избы. — Принеси нам чего-нибудь поесть. — И вновь обернулся к гостям. — Извините, хмельного не предлагаю. И сам не употребляю, и другим никогда не советую. Что в нем хорошего — ума не приложу!
«И правильно делает, — не без некоторой доли самокритики подумал детектив, — оттого и выглядит в сто лет на треть моложе...»
Тут из дома вышла молодая женщина в алом сарафане и с цветным платком на голове. В руках она несла блюдо со щедро наложенными овощами, фруктами и кусками свежего ржаного хлеба. Поставив все это на деревянный стол перед лавочкой, женщина молча поклонилась гостям и скрылась в избе.
— Красивая девушка, — сказал дон Альфонсо, проводив ее взором, и взял с блюда огурец. — Должно быть, ваша внучка?
— Почти, — усмехнулся Патапий Иваныч. — Жена внука.
— Ильи? — Василий хрустнул белым капустным листом. Старик молча кивнул. — Собственно, он-то нас к вам и направил.
Так как Патапий Иваныч вместо ожидаемого гостями встречного вопроса — для чего Илья их к нему направил? — продолжал безмятежно молчать, то Василию не оставалось ничего другого, как приступить к расспросам:
— В кузнице над дверью мы случайно увидели какую-то очень старую подкову. И Илья сказал, что вы, может быть, помните, как она туда попала...
— А-а, подкову? — оживился Патапий Иваныч. — Как же, как же! Мой прадед много чего про ту подкову рассказывал.
— Ваш прадед? — не удержался Васятка. — Ведь это ж когда было! Может, он еще и царя Степана помнил?
— Ну, царя Степана-то вряд ли, — с улыбкой глянул на мальчика Патапий Иваныч. — Он ведь в ту пору помоложе тебя был. Прадед, вестимо, а не царь Степан... Да вы кушайте, а не достанет — велю Настасье еще принести.
— Так что же говорил ваш прадед? — с трудом скрывая нетерпение, спросил Дубов.
Патапий Иваныч поудобнее устроился на ступеньке:
— Он сказывал, что эту подкову оставил какой-то проезжий боярин, который вез огромную телегу, чем-то груженую, но чем именно — неведомо, так как все было тщательно закрыто. У него там то ли колесо сломалось, то ли еще что. А прадед как раз в то время пособлял кузнецу. Ну, кузнец-то все что надо починил, а потом приметил, что у одной лошади подкова сносилась, и вызвался ее заменить. А старую, которую с лошади снял, потом над дверьми на счастье повесил.
— Но ведь у него, наверное, много старых подков перебывало, — заметил Дубов. — Отчего же именно эту?
— Так она ж вид имела диковинный, да еще с какими-то письменами, дотоле в наших краях не виданными, — пояснил Патапий Иваныч. — А главно дело, тот боярин так щедро за труды заплатил, сколько другой раз и за год не выходило. Так вот подкова к нам и попала... Да вы угощайтесь, угощайтесь!
Василий надкусил стрелку зеленого лука:
— А больше ваш прадед ничего такого не рассказывал?
— Вообще-то он большой был любитель порассказать, — подхватил Патапий Иваныч, — да мало кто его рассказам верил. Думали, совсем старый из ума выжил. А он-то всю правду говорил. — Патапий Иваныч заговорщически понизил голос. — Я вам сейчас кое-чего покажу.
С неожиданной для своих годов легкостью Патапий Иваныч вскочил с крыльца и скрылся в избе. А миг спустя вернулся с небольшой деревянной шкатулочкой.
— Когда тот заезжий боярин с кузнецом расплачивался, из его кошеля что-то выпало и закатилось под лавку. Прадед хотел было отыскать и вернуть хозяину, а тот рукой махнул — дескать, забирайте, не жалко. Вот прадед нашел и сохранил. А перед смертью мне передал.
Патапий Иваныч извлек из шкатулки золотую монетку. На одной стороне был искусно выкован кораблик, плывущий по волнам, а внизу — надпись старославянской вязью: «Новая Мангазея». Оборотную сторону украшала некая конструкция (видимо, герб некогда вольного города) и слово по-гречески, уже знакомое по правой стороне подковы: «Вендополь».
«Какой же я дурак! — мысленно хлопнул себя по лбу Дубов. — Конечно, та латинская надпись на подкове была — N.MANGASEIA!».
Как бы услышав мысли Василия, дон Альфонсо добавил:
— И как это я запамятовал, ведь Вендополь — греческое название Новой Мангазеи. То есть «Город на Венде».
Патапий Иваныч, спрятав в бороду улыбку, поглядывал на гостей. Видно, он был рад, что кому-то показались занимательны его рассказы о давно минувших днях.
— Так и это не все, — продолжал Патапий Иваныч, спрятав монетку. — Прадед еще побольше того рассказывал. Будто бы он заметил, что покамест кузнец телегу чинил и лошадь перековывал, тот боярин во дворе за кузницей какой-то сундучок закопал. Должно, до сих пор там лежит. Да не смейтесь, правда это истинная!
— Нет-нет, мы вовсе не смеемся, — поспешно проговорил Дубов. — Ну, подкова, монетка — это все понятно, но кто же станет закапывать сундуки среди бела дня да в многолюдном месте?
— Да это ж еще как сказать, — возразил Патапий Иваныч. — У нас и теперь сельцо не больно многолюдное, а в ту пору и вовсе было — десяток дворов да кузница на отшибе. То есть для деревни на отшибе, а к дороге поближе. Так что судите сами, какое тут у нас многолюдство.
— Ну и отчего же ваш прадед сам не откопал зарытое? — задал вполне естественный вопрос дон Альфонсо.
Патапий Иваныч задумался:
— А и вправду, отчего? А кто его знает!
Дубов бросил мимолетный взор на Васятку — тот чинно сидел на лавочке, вкусно хрустя морковкой, с таким видом, словно хотел сказать: «Я много о чем догадываюсь, но ничего не скажу, пока не буду твердо уверен».
— Кстати ведь, и кузница теперь стоит не там, где раньше, — продолжал Патапий Иваныч. — Я ж говорю — давно это было.
— Как — не там, где раньше? — удивился Василий. — А где же?
— Ну, то отдельный сказ, — охотно откликнулся Патапий Иваныч. — Подкова долгие годы висела в кузнице, ржой покрылась, и как-то раз кузнец, это уж был внук того, при котором подкова появилась, снял ее с двери и отдал жене, чтобы почистила. А как раз в тот вечер случилась гроза, в кузницу ударила молния и все спалила. Потом уж ее построили заново на другом месте, подкову опять прибили над дверью и с тех пор никогда не снимают — от греха подальше.
— Выходит, что нынешняя кузница — совсем не та, что при вашем прадеде? — подытожил Дубов. — А где же тогда старая стояла?
— Старая-то где? — призадумался хозяин. — Да вот здесь же и стояла, где теперь наш огород. К тому времени, как гроза приключилась, деревня-то разрослась, и в соседних избах непокой был от грохота в кузнице. Тогда и решили поставить новую на нынешнем месте, от деревни подальше, а к большой дороге поближе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81