0 в пользу соперника, сдаваться Василий не собирался — он жаждал матча-реванша.
* * *
Внешний вид Христорождественского собора, как и многих других зданий Новой Мангазеи, нес на себе яркую печать того, что ученые люди именуют мудреным словечком «эклектика», или смешение стилей.
История создания сего удивительного сооружения тонула в глубине веков. Так как городские архивы сгорели при нашествии царя Степана (или даже нарочно были им сожжены), то теперь, глядя на окна, колонны, шпили и башенки Собора, можно было лишь гадать, каким образом он обрел столь причудливые очертания.
Более-менее это объясняло одно старинное предание, согласно которому храм начал строиться уже в те незапамятные времена (четыре, а то и пять столетий тому назад), когда на пересечении нескольких важных торговых путей возник маленький городок, населенный купцами, перекупщиками, кузнецами, плотниками, корабельщиками, корчмарями, плотогонами и людьми прочих ремесел, без которых в столь оживленном месте было не обойтись — выходцами из разных стран и народов, принадлежащими к самым различным верованиям. И когда встал вопрос, где им отправлять свои религиозные обряды, то решили построить одно общее здание на всех, ибо возводить несколько храмов ново-мангазейцам казалось не имеющим смысла ввиду малочисленности верующих каждой конфессии в отдельности.
Оттого-то над храмом, мирно соседствуя друг с другом, высились и мусульманский минарет, и острый шпиль, увенчанный позолоченным петушком, и «луковичный» купол, а перед одним из входов даже красовалась внушительная статуя Аполлона. Конечно, это мало соответствовало общепринятым канонам, но жители Новой Мангазеи такими вопросами в то время не озабочивались.
С течением веков город разрастался, увеличивалось и его население, со временем были выстроены и католический костел, и мечеть, и буддийская пагода для проезжих торговцев из восточных стран, но «общий» храм, став Христорождественским собором, сохранил свой неповторимый облик и даже сделался своего рода достопримечательностью Новой Мангазеи, разве что античное изваяние перенесли в городской сад, но не по соображениям веры, а дабы не искушать богомольных прихожанок обнаженной натурой.
В этот день служба в соборе не проходила, но храм был открыт — любой мог зайти сюда, помолиться в тишине, поставить свечку перед иконой и даже заказать молебен или панихиду. Народу было совсем немного, всего-то человек двадцать, не более, и когда из-за главного иконостаса появился пожилой священник, да еще в праздничном облачении, то это вызвало некоторое удивление.
Батюшка поднял правую руку, как бы призывая общее внимание.
— Братия и сестры во Христе, — начал он негромким голосом, — я уже без малого пол века служу при Храме, и вот Господь сподобил меня на склоне дней моих стать свидетелем истинного чуда — возвращением Иконы Пресвятой Богоматери, насильственно исторгнутой из нашего собора двести лет назад. Сия икона издревле почиталась как хранительница нашего града, как заступница перед Отцом Небесным. По преданию, незадолго до того, как случилась беда, на ее лике появились слезы, словно в знак скорби о грядущем разорении и порабощении. Хотя не мне, грешному, осуждать наших разорителей и поработителей — Бог им судия.
Батюшка вздохнул и осенил себя крестным знамением. Те, кто находились в храме, тоже перекрестились, хотя и не совсем поняли, о чем речь — часть из них были не местные, а многие мангазейцы даже понятия не имели о том, что два столетия назад была такая икона.
— И вот она возвратилась в наш город, в наш храм, — продолжал священник. — Когда я ее увидел, то первою мыслию было устроить торжественное богослужение, посвященное обретению Иконы Пресвятой Богоматери, но потом мы решили, что это была бы суета и никчемная шумиха, и лучше пускай наша небесная заступница просто займет то место в нашем храме и в нашем городе, которое принадлежит ей по праву.
Батюшка прошел вдоль стены и остановился возле иконы — незнающий даже и не подумал бы, что еще час назад ее здесь не было, а не далее как вчера она лежала в безвестной яме под навозной кучей.
— И еще я должен сказать о людях, благодаря которым Пресвятая Богоматерь сегодня снова с нами. К сожалению, я не могу назвать их имен, так как они из скромности просили меня этого не делать. Скажу только, что эти благородные люди прибыли из другой земли и не принадлежат к нашей вере, но мы будем молить Господа нашего и Пресвятую Богородицу, дабы даровали им счастья и благополучия земного и утешения на небесах.
Сказав это, батюшка издали осенил крестным знамением тот угол церкви, где смущенно переминались с ноги на ногу дон Альфонсо и Максимилиан. Рядом, на мраморной скамье с арабской вязью на спинке — наследием «общего» храма — утирая слезы, сидела хозяйка постоялого двора Ефросинья Гавриловна.
Когда священник скрылся за иконостасом, Ефросинья Гавриловна грузно поднялась и, истово перекрестив рыцаря и его верного возницу, нежно, по-матерински расцеловала обоих.
Неподалеку от них, возле иконы святого Николая, уже почти час клала поклоны и о чем-то тихо молилась женщина в темном кружевном платке, скрывавшем чуть не половину лица, так что вряд ли кто-то смог бы в ней узнать супругу царь-городского головы князя Длиннорукого. Легко встав с колен, княгиня подошла к новообретенной иконе и вгляделась в лицо Богородицы, которое вдруг напомнило Евдокии Даниловне ее покойную матушку. Евдокия Даниловна счастливо улыбнулась Богородице, и ей показалось, что и та улыбнулась ей в ответ...
* * *
Едва вернувшись домой, князь Длиннорукий прямо с порога набросился на Машу с расспросами — мол, как там барыня?
— Вроде бы чуток получше, — как могла, утешила Маша князя. — Сидит у себя в горницах, и не слышно, чтобы сильно шумела.
— Ну, и то хорошо, — пробурчал князь и направился в женины покои. На сей раз Евдокия Даниловна встретила его значительно любезнее, чем в первый раз.
— Ну что, старый козлище, нагулялся по девкам? — игриво проговорила она, чуть приподнявшись с кресла, в котором сидела, небрежно закинув ногу за ногу.
— Я на службе был, дура ты стоеросовая! — вскинулся было князь, но вспомнив совет Серапионыча — не спорить с недужной — заговорил мягче, участливее: — Ты, Евдокия Даниловна, не очень-то бери в голову, что я говорил о твоих делах с этим попом. Если хочешь, поезжай хоть завтра к нему в церковь, я тебе и слова поперек не скажу.
— В какую, блин, церковь? — искренне изумилась княгиня. — Да я там смолоду не бывала! — И вспомнив, что ей говорил Серапионыч, переменила предмет разговора: — И вообще, хватит мне тут зубы заговаривать. Давай лучше водки хлопнем — и в постель завалимся!
Однако почувствовав, что хватила через край, Евдокия Даниловна слегка пошла на попятный:
— То есть я хотела сказать — приляжем, отдохнем от трудов праведных...
— В каком смысле приляжем?.. — ошеломленно пролепетал градоначальник.
— Ты супруг мне, али нет? — грозно вопросила княгиня, вставая во весь рост из кресла. — А раз муж, то должен со мною... — Тут с ее уст слетело слово не совсем приличное, но вспомнив, что почтенная княгиня должна выражаться несколько иначе, Евдокия Даниловна поправилась: — Должен со мною спать. То есть почивать!
— Ну ладно, об этом после, — поспешно сказал князь в надежде, что о «почивании» Евдокия Даниловна вспоминать не будет. И, обернувшись к двери, возвысил голос: — Маша, как там с обедом?
— Давно готов, пожалуйте в гостиную! — донесся Машин голос.
Князь подал супруге руку:
— Прошу к столу. Только уж извини, Евдокия Даниловна, водки не предлагаю — Серапионыч не велел. А вот ежели наливки, то пожалуйста.
— С таким сквалыгой, как ты, и наливку пить начнешь, — недовольно поморщилась княгиня, но руку приняла. — Ладно уж, идем жрать!
Если покои княгини выходили в сад, за которым присматривала сама Евдокия Даниловна, то из окон гостиной открывался широкий вид на улицу. Так как погода стояла по-летнему теплая, то окна были открыты, и войдя вместе с супругой в гостиную, градоначальник услышал какой-то шум и крики.
— Что там такое? — проворчал он, усаживаясь за стол. — Небось, опять этот бездельник Святославский со своими скоморохами гуляет?
Маша подошла к окну, прислушалась:
— Да нет, князь, вроде с другой стороны шумят.
— Ну так глянь, что там случилось, — велел князь.
Когда Маша вышла, градоначальник собственноручно налил из особого кувшинчика по чарочке вишневой наливки сначала себе, а потом и княгине. Зная, что Евдокия Даниловна никогда не имела склонности к наливкам, не говоря уж о более крепких напитках, князь напряженно ожидал, что будет делать со своей чарочкой его супруга. Та же, будто заправская выпивоха, сначала шумно выдохнула, а затем столь лихо «хлопнула» чарочку, что князь в глубине души даже восхитился, хотя виду не подал:
— Ты бы, душенька, хоть закусила.
— После первой не закусываю! — горделиво заявила Евдокия Даниловна и налила себе вторую.
Тут в гостиную вернулась Маша. Увидев, как ее благочестивая хозяйка вливает в себя содержимое чарки, девушка с раскрытым ртом застыла на пороге.
— Ну, и что там? — как ни в чем не бывало спросил князь.
— Где — там? — переспросила Маша. — А, на улице? Там какие-то безумцы дурака валяют.
— Ну и бог с ними, — князь не спеша осушил свою чарочку, закусил соленым огурцом. — Хватит с меня и того, что родная жена слегка обезумела и стала дурака валять...
Длиннорукий даже не догадывался, что валяющие дурака безумцы как раз и были те молодые люди, предводительствуемые боярином Павловским, коих он не далее как сегодня утром привечал у себя в градоправлении. К дому боярина Андрея, стоявшему по соседству от длинноруковского терема, их привело праведное общественное негодование, каковое они и выражали доступными им средствами, как-то: выкриками, надписями на деревянных щитах и хоровым пением под гусли юного Цветодрева.
Это было первым настоящим делом «Идущих вместе», своего рода боевым крещением, с целью не только заявить граду и миру о своем существовании, но и решительно осудить боярина Андрея вкупе с его явными и тайными пособниками.
Делать это приходилось очень осторожно — с одной стороны, боярин Андрей, конечно, считался опасным государственным преступником, но, с другой стороны, именно любимый «Идущими» царь Путята ходатайствовал о переводе боярина Андрея из темницы под домашний надзор и, следовательно, сам попадал в разряд если и не пособников, то попустителей. Правда, с третьей стороны, царь сделал это не совсем по доброй воле, а выполняя просьбу чужеземцев, Дубова и его спутников, но и их тоже, с четвертой стороны, осуждать было бы не совсем уместно, ибо они оказали обожаемому Государю ценную услугу.
Поэтому «Идущим вместе» приходилось себя сдерживать — их плакаты и выкрики не выходили за общие рамки решительного осуждения неких врагов Отечества и столь же решительной поддержки Путяты и всех его славных дел.
Боярин Павловский околачивался где-то поблизости, но все-таки чуть в сторонке, следя за тем, чтобы его подопечные в своем искреннем путятолюбивом порыве не выходили за пределы приличия. Особо следовало приглядывать за юной боярышней Глафирой, у которой высокие и светлые чувства к Путяте как к царю нередко смешивалась с высокими и светлыми чувствами к нему же, но как к человеку противоположного пола.
После того как в очередной раз отзвучал набор выкриков наподобие «Смерть врагам!», «Позор пособникам!» и «Слава Путяте!», Цветодрев вновь заиграл на гуслях, и вперед вышла любовеобильная Глафира. Когда отзвучало музыкальное вступление, боярышня с чувством запела:
— Я девушка собою хороша,
Мои друзья — отличные ребята,
Но я хочу такого жениха,
Как царь наш, обожаемый Путята.
Остальные с не меньшим чувством подхватили:
— Чтоб не пил,
Не курил,
И подарки бы дарил,
Понапрасну не ругал,
Тещу мамкой называл,
К пустякам был равнодушен,
А в постели был не скушен,
И еще чтобы он
И красив был, и умен,
Как наш Господом хранимый
Царь Путятушка любимый!
Пока молодежь пела, к дому боярина Андрея подошел некий господин самой обычной наружности. Внимательно выслушав песню до конца, он как ни в чем не бывало направился ко входу в дом. Юные путятинцы застыли в недоумении; заметно напряглись и несколько добрых молодцев, старательно изображавших праздную публику — никто и не ожидал, что найдется сумасброд, решившийся посетить жилище боярина Андрея, от которого, казалось бы, все должны были шарахаться, как от чумы.
Вскоре незнакомец вышел на улицу и со столь естественным выражением лица миновал и «Идущих вместе», и «добрых молодцев», что все решили, будто он — какой-нибудь чиновник по особым поручениям, осуществляющий надзор за опальным боярином. Миновав дом градоначальника, незнакомец ненадолго заглянул в терем князя Святославского и отправился дальше по улице, что-то насвистывая себе под нос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81
* * *
Внешний вид Христорождественского собора, как и многих других зданий Новой Мангазеи, нес на себе яркую печать того, что ученые люди именуют мудреным словечком «эклектика», или смешение стилей.
История создания сего удивительного сооружения тонула в глубине веков. Так как городские архивы сгорели при нашествии царя Степана (или даже нарочно были им сожжены), то теперь, глядя на окна, колонны, шпили и башенки Собора, можно было лишь гадать, каким образом он обрел столь причудливые очертания.
Более-менее это объясняло одно старинное предание, согласно которому храм начал строиться уже в те незапамятные времена (четыре, а то и пять столетий тому назад), когда на пересечении нескольких важных торговых путей возник маленький городок, населенный купцами, перекупщиками, кузнецами, плотниками, корабельщиками, корчмарями, плотогонами и людьми прочих ремесел, без которых в столь оживленном месте было не обойтись — выходцами из разных стран и народов, принадлежащими к самым различным верованиям. И когда встал вопрос, где им отправлять свои религиозные обряды, то решили построить одно общее здание на всех, ибо возводить несколько храмов ново-мангазейцам казалось не имеющим смысла ввиду малочисленности верующих каждой конфессии в отдельности.
Оттого-то над храмом, мирно соседствуя друг с другом, высились и мусульманский минарет, и острый шпиль, увенчанный позолоченным петушком, и «луковичный» купол, а перед одним из входов даже красовалась внушительная статуя Аполлона. Конечно, это мало соответствовало общепринятым канонам, но жители Новой Мангазеи такими вопросами в то время не озабочивались.
С течением веков город разрастался, увеличивалось и его население, со временем были выстроены и католический костел, и мечеть, и буддийская пагода для проезжих торговцев из восточных стран, но «общий» храм, став Христорождественским собором, сохранил свой неповторимый облик и даже сделался своего рода достопримечательностью Новой Мангазеи, разве что античное изваяние перенесли в городской сад, но не по соображениям веры, а дабы не искушать богомольных прихожанок обнаженной натурой.
В этот день служба в соборе не проходила, но храм был открыт — любой мог зайти сюда, помолиться в тишине, поставить свечку перед иконой и даже заказать молебен или панихиду. Народу было совсем немного, всего-то человек двадцать, не более, и когда из-за главного иконостаса появился пожилой священник, да еще в праздничном облачении, то это вызвало некоторое удивление.
Батюшка поднял правую руку, как бы призывая общее внимание.
— Братия и сестры во Христе, — начал он негромким голосом, — я уже без малого пол века служу при Храме, и вот Господь сподобил меня на склоне дней моих стать свидетелем истинного чуда — возвращением Иконы Пресвятой Богоматери, насильственно исторгнутой из нашего собора двести лет назад. Сия икона издревле почиталась как хранительница нашего града, как заступница перед Отцом Небесным. По преданию, незадолго до того, как случилась беда, на ее лике появились слезы, словно в знак скорби о грядущем разорении и порабощении. Хотя не мне, грешному, осуждать наших разорителей и поработителей — Бог им судия.
Батюшка вздохнул и осенил себя крестным знамением. Те, кто находились в храме, тоже перекрестились, хотя и не совсем поняли, о чем речь — часть из них были не местные, а многие мангазейцы даже понятия не имели о том, что два столетия назад была такая икона.
— И вот она возвратилась в наш город, в наш храм, — продолжал священник. — Когда я ее увидел, то первою мыслию было устроить торжественное богослужение, посвященное обретению Иконы Пресвятой Богоматери, но потом мы решили, что это была бы суета и никчемная шумиха, и лучше пускай наша небесная заступница просто займет то место в нашем храме и в нашем городе, которое принадлежит ей по праву.
Батюшка прошел вдоль стены и остановился возле иконы — незнающий даже и не подумал бы, что еще час назад ее здесь не было, а не далее как вчера она лежала в безвестной яме под навозной кучей.
— И еще я должен сказать о людях, благодаря которым Пресвятая Богоматерь сегодня снова с нами. К сожалению, я не могу назвать их имен, так как они из скромности просили меня этого не делать. Скажу только, что эти благородные люди прибыли из другой земли и не принадлежат к нашей вере, но мы будем молить Господа нашего и Пресвятую Богородицу, дабы даровали им счастья и благополучия земного и утешения на небесах.
Сказав это, батюшка издали осенил крестным знамением тот угол церкви, где смущенно переминались с ноги на ногу дон Альфонсо и Максимилиан. Рядом, на мраморной скамье с арабской вязью на спинке — наследием «общего» храма — утирая слезы, сидела хозяйка постоялого двора Ефросинья Гавриловна.
Когда священник скрылся за иконостасом, Ефросинья Гавриловна грузно поднялась и, истово перекрестив рыцаря и его верного возницу, нежно, по-матерински расцеловала обоих.
Неподалеку от них, возле иконы святого Николая, уже почти час клала поклоны и о чем-то тихо молилась женщина в темном кружевном платке, скрывавшем чуть не половину лица, так что вряд ли кто-то смог бы в ней узнать супругу царь-городского головы князя Длиннорукого. Легко встав с колен, княгиня подошла к новообретенной иконе и вгляделась в лицо Богородицы, которое вдруг напомнило Евдокии Даниловне ее покойную матушку. Евдокия Даниловна счастливо улыбнулась Богородице, и ей показалось, что и та улыбнулась ей в ответ...
* * *
Едва вернувшись домой, князь Длиннорукий прямо с порога набросился на Машу с расспросами — мол, как там барыня?
— Вроде бы чуток получше, — как могла, утешила Маша князя. — Сидит у себя в горницах, и не слышно, чтобы сильно шумела.
— Ну, и то хорошо, — пробурчал князь и направился в женины покои. На сей раз Евдокия Даниловна встретила его значительно любезнее, чем в первый раз.
— Ну что, старый козлище, нагулялся по девкам? — игриво проговорила она, чуть приподнявшись с кресла, в котором сидела, небрежно закинув ногу за ногу.
— Я на службе был, дура ты стоеросовая! — вскинулся было князь, но вспомнив совет Серапионыча — не спорить с недужной — заговорил мягче, участливее: — Ты, Евдокия Даниловна, не очень-то бери в голову, что я говорил о твоих делах с этим попом. Если хочешь, поезжай хоть завтра к нему в церковь, я тебе и слова поперек не скажу.
— В какую, блин, церковь? — искренне изумилась княгиня. — Да я там смолоду не бывала! — И вспомнив, что ей говорил Серапионыч, переменила предмет разговора: — И вообще, хватит мне тут зубы заговаривать. Давай лучше водки хлопнем — и в постель завалимся!
Однако почувствовав, что хватила через край, Евдокия Даниловна слегка пошла на попятный:
— То есть я хотела сказать — приляжем, отдохнем от трудов праведных...
— В каком смысле приляжем?.. — ошеломленно пролепетал градоначальник.
— Ты супруг мне, али нет? — грозно вопросила княгиня, вставая во весь рост из кресла. — А раз муж, то должен со мною... — Тут с ее уст слетело слово не совсем приличное, но вспомнив, что почтенная княгиня должна выражаться несколько иначе, Евдокия Даниловна поправилась: — Должен со мною спать. То есть почивать!
— Ну ладно, об этом после, — поспешно сказал князь в надежде, что о «почивании» Евдокия Даниловна вспоминать не будет. И, обернувшись к двери, возвысил голос: — Маша, как там с обедом?
— Давно готов, пожалуйте в гостиную! — донесся Машин голос.
Князь подал супруге руку:
— Прошу к столу. Только уж извини, Евдокия Даниловна, водки не предлагаю — Серапионыч не велел. А вот ежели наливки, то пожалуйста.
— С таким сквалыгой, как ты, и наливку пить начнешь, — недовольно поморщилась княгиня, но руку приняла. — Ладно уж, идем жрать!
Если покои княгини выходили в сад, за которым присматривала сама Евдокия Даниловна, то из окон гостиной открывался широкий вид на улицу. Так как погода стояла по-летнему теплая, то окна были открыты, и войдя вместе с супругой в гостиную, градоначальник услышал какой-то шум и крики.
— Что там такое? — проворчал он, усаживаясь за стол. — Небось, опять этот бездельник Святославский со своими скоморохами гуляет?
Маша подошла к окну, прислушалась:
— Да нет, князь, вроде с другой стороны шумят.
— Ну так глянь, что там случилось, — велел князь.
Когда Маша вышла, градоначальник собственноручно налил из особого кувшинчика по чарочке вишневой наливки сначала себе, а потом и княгине. Зная, что Евдокия Даниловна никогда не имела склонности к наливкам, не говоря уж о более крепких напитках, князь напряженно ожидал, что будет делать со своей чарочкой его супруга. Та же, будто заправская выпивоха, сначала шумно выдохнула, а затем столь лихо «хлопнула» чарочку, что князь в глубине души даже восхитился, хотя виду не подал:
— Ты бы, душенька, хоть закусила.
— После первой не закусываю! — горделиво заявила Евдокия Даниловна и налила себе вторую.
Тут в гостиную вернулась Маша. Увидев, как ее благочестивая хозяйка вливает в себя содержимое чарки, девушка с раскрытым ртом застыла на пороге.
— Ну, и что там? — как ни в чем не бывало спросил князь.
— Где — там? — переспросила Маша. — А, на улице? Там какие-то безумцы дурака валяют.
— Ну и бог с ними, — князь не спеша осушил свою чарочку, закусил соленым огурцом. — Хватит с меня и того, что родная жена слегка обезумела и стала дурака валять...
Длиннорукий даже не догадывался, что валяющие дурака безумцы как раз и были те молодые люди, предводительствуемые боярином Павловским, коих он не далее как сегодня утром привечал у себя в градоправлении. К дому боярина Андрея, стоявшему по соседству от длинноруковского терема, их привело праведное общественное негодование, каковое они и выражали доступными им средствами, как-то: выкриками, надписями на деревянных щитах и хоровым пением под гусли юного Цветодрева.
Это было первым настоящим делом «Идущих вместе», своего рода боевым крещением, с целью не только заявить граду и миру о своем существовании, но и решительно осудить боярина Андрея вкупе с его явными и тайными пособниками.
Делать это приходилось очень осторожно — с одной стороны, боярин Андрей, конечно, считался опасным государственным преступником, но, с другой стороны, именно любимый «Идущими» царь Путята ходатайствовал о переводе боярина Андрея из темницы под домашний надзор и, следовательно, сам попадал в разряд если и не пособников, то попустителей. Правда, с третьей стороны, царь сделал это не совсем по доброй воле, а выполняя просьбу чужеземцев, Дубова и его спутников, но и их тоже, с четвертой стороны, осуждать было бы не совсем уместно, ибо они оказали обожаемому Государю ценную услугу.
Поэтому «Идущим вместе» приходилось себя сдерживать — их плакаты и выкрики не выходили за общие рамки решительного осуждения неких врагов Отечества и столь же решительной поддержки Путяты и всех его славных дел.
Боярин Павловский околачивался где-то поблизости, но все-таки чуть в сторонке, следя за тем, чтобы его подопечные в своем искреннем путятолюбивом порыве не выходили за пределы приличия. Особо следовало приглядывать за юной боярышней Глафирой, у которой высокие и светлые чувства к Путяте как к царю нередко смешивалась с высокими и светлыми чувствами к нему же, но как к человеку противоположного пола.
После того как в очередной раз отзвучал набор выкриков наподобие «Смерть врагам!», «Позор пособникам!» и «Слава Путяте!», Цветодрев вновь заиграл на гуслях, и вперед вышла любовеобильная Глафира. Когда отзвучало музыкальное вступление, боярышня с чувством запела:
— Я девушка собою хороша,
Мои друзья — отличные ребята,
Но я хочу такого жениха,
Как царь наш, обожаемый Путята.
Остальные с не меньшим чувством подхватили:
— Чтоб не пил,
Не курил,
И подарки бы дарил,
Понапрасну не ругал,
Тещу мамкой называл,
К пустякам был равнодушен,
А в постели был не скушен,
И еще чтобы он
И красив был, и умен,
Как наш Господом хранимый
Царь Путятушка любимый!
Пока молодежь пела, к дому боярина Андрея подошел некий господин самой обычной наружности. Внимательно выслушав песню до конца, он как ни в чем не бывало направился ко входу в дом. Юные путятинцы застыли в недоумении; заметно напряглись и несколько добрых молодцев, старательно изображавших праздную публику — никто и не ожидал, что найдется сумасброд, решившийся посетить жилище боярина Андрея, от которого, казалось бы, все должны были шарахаться, как от чумы.
Вскоре незнакомец вышел на улицу и со столь естественным выражением лица миновал и «Идущих вместе», и «добрых молодцев», что все решили, будто он — какой-нибудь чиновник по особым поручениям, осуществляющий надзор за опальным боярином. Миновав дом градоначальника, незнакомец ненадолго заглянул в терем князя Святославского и отправился дальше по улице, что-то насвистывая себе под нос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81